Наутро она проснулась от ощущения, что за ней наблюдают. Адам лежал, приподняв голову – он переложил подушку ближе к спинке кровати и взобрался повыше.

– Привет, Ева, – улыбнулся он.

– Привет, – хриплым спросонья голосом ответила она.

Она уселась, поправив вчерашнее платье, которое так и не сняла перед сном.

– Я безобразна, – констатировала она, глядя прямо перед собой. – Напилась, не приняла душ и завалилась в кровать во вчерашнем платье.

– Это не имеет значения, и ты прекрасно это знаешь, – с улыбкой уточнил он.

– Это не имеет значения для тебя, а для меня еще как имеет.

– Но если бы ты была одна, то тебе было бы безразлично, в чем ты легла. Со мной – все равно, что одна. Не стесняйся.

Ева немного помолчала, а потом опустила ресницы и полушепотом возразила:

– Именно с тобой я не одна. Рядом с другими одиночество только острее.

Последние слова заставили его вздрогнуть. Простая фраза пробудила в нем желание исповедаться перед ней, сделать то же, что и она вчера вечером. Опасаясь, что момент пройдет очень быстро, а он так ни на что и не решится, Адам сделал короткий вдох и торопливо заговорил, приподняв руку и показывая ей предплечье.

– Ты, конечно, знаешь, о чем говорит этот номер.

Она молча кивнула.

– Я был в концлагере. Прожил в нем два года – счастливец, которому удалось протянуть так долго. Не самый большой и не самый страшный лагерь – бывали и похуже, хотя вообще сложно поверить, что они чем-то различались. Но дело в том, что я в ту пору был еще очень молод. Для тела это было выгодно – организм не был изношен и оказался способным выдержать большую нагрузку, даже если она была почти смертельна. Для души наоборот – я не знал, как бороться с болью и мне не доводилось переживать особых потерь до того, как я угодил за колючую проволоку. Никакого опыта, никакой закалки. Я ничего не знал о жизни на дне, а то место, где мне довелось провести два года, находилось куда глубже этого самого дна.

Безысходность – первое, что ударило очень больно. Когда ты еще не до конца осознаешь все прелести своего положения, ты еще на что-то надеешься. Но проходит время, ты видишь, как умирают те, кто жил рядом с тобой, и до тебя начинает доходить простая истина – ты никогда отсюда не выйдешь. И номер на руке говорит об этом ярче всяких слов. Эта татуировка – настоящее клеймо. Как по действию, так и по определению. Как только ты полностью принимаешь эту идею – что жизнь в бараке никогда не закончится или закончится только одним-единственным способом, многое меняется. Ты сам меняешься. Все утрачивает смысл. В какой-то момент я перестал бороться, потому что мне хотелось лишь одного – поскорее отмучиться и рассчитаться. Повезло, что я был тугодумом – осознал это слишком поздно. Я не знаю, сколько прошло времени, но явно не очень много – может, месяц или два, прежде чем над головой стали летать бомбардировщики, в которых сидели не фашистские ребята. Для слухов нет границ – даже в полной изоляции все равно появляются сплетни, особенно если речь идет о войне. Поползли разговоры о том, что скоро все закончится. И чем жестче нас за это наказывали, тем легче в это верилось. Беда в том, что к тому времени я уже успел умереть – убить все свои надежды и стремления. Физически я все еще был жив, но другую свою половину сумел умертвить. На это ушло двадцать месяцев. На восстановление не хватило даже двадцати лет. Звучит очень тривиально, но так было до тех пор, пока не появилась ты.


Наслаждаться жизнью. Она уже забыла, каково это, а он никогда и не знал. Ей казалось, что такое обычно случается только в кино – чтобы два человека, которые были так нужны друг другу, вдруг встретились и смогли сблизиться. Адам в отличие от нее, не задавался никакими глубокими вопросами и не вникал в суть мироустройства – его интересовало лишь настоящее, то, что действительно имело значение.

Все вечера они проводили вдвоем, и она почти каждый день приходила к нему на работу. В ресторане к ней уже привыкли, и никто не удивлялся тому, что Адам предпочитал покидать кухню последним. Совместные ужины стали нормой – за последний месяц он успел показать ей почти половину блюд из меню и даже то, чего не было в общем списке. После этого они отправлялись к ней в квартиру, поскольку ехать к нему домой было уже слишком поздно. Иногда они готовили на ее импровизированной кухне – тогда было даже теплее и уютнее. Ева любила покупать продукты заранее – они вместе выбирали блюдо, он писал в ее блокноте все, что нужно, и она отправлялась на рынок с этим перечнем.

По дороге она часто заходила в магазины и покупала разные мелочи – заколки для волос, бигуди или что-нибудь из косметики. Ей хотелось выглядеть лучше, и она стала замечать собственные недостатки. Все, что до этого казалось нормальным – полинявшие носовые платки, отсутствие украшений и лака на ногтях – теперь стало важным. Еще приятнее было от того, что Адам замечал любую мелочь и обязательно хвалил ее приобретения.

Зима подбиралась тихо и незаметно, и они не замечали ее приближения, пока не выпал первый снег. Улицу украсила густая белая стена из крупных хлопьев – в воздухе повисли непрерывные гирлянды, тянувшиеся от самого неба до серого асфальта. Ева не могла остаться в доме – теперь, впервые за долгое время, она ощущала внутри жар, который в прошлом заставлял ее двигаться вперед и что-то менять. Это странное ощущение, когда необъяснимое желание горит и распирает изнутри, и ты сам не знаешь, чего именно хочешь, но знаешь точно, что не можешь усидеть на месте – это и есть настоящая жажда к жизни.

Наглядевшись на падающий снег, она отошла от окна, выбрала самую теплую одежду и вышла из квартиры, а потом спустилась в ресторан. Адам не ждал ее – он привык к тому, что днем Ева обычно предпочитала оставаться в своем гнездышке. Когда она пришла на кухню, он как раз дремал в своем кресле – у них наметился небольшой перерыв.

Ева остановилась на пороге, глядя на его опущенную голову и не зная, стоит ли его беспокоить. Все сомнения разрешила Алика – проходя мимо, она легко задела его плечо и сообщила:

– К тебе пришли, а ты все спишь.

Адам вздрогнул и поднял еще сонное лицо.

– Привет, – улыбнулась Ева. – Я не знала, куда мне еще пойти. Ты на работе, я знаю, просто захотелось тебя увидеть.

Он вскочил с места и приблизился к ней, на ходу проверяя рукава и поправляя фартук.

– Ты же знаешь, я всегда рад тебе. У нас сейчас никого нет. Я думаю, что мы можем выйти на несколько минут.

Они вышли через заднюю дверь, не обращая внимания на любопытные и многозначительные взгляды других поваров.

Оказавшись на улице, Ева закрыла глаза и прижалась лицом к его плечу.

– Я не могу наслаждаться моментом, если я одна. Не представляю, как можно долго жить в одиночестве. Сегодня идет снег, и я так хорошо себя чувствую, но мне кажется, что это преступление – радоваться чему-то, если рядом никого нет.

Так было и прежде – когда у нее были девочки, она позволяла себе все, что угодно. Вкусная едва, красивая одежда, игры и праздники – все имело смысл, если она могла поделиться этим со своими дочками. Когда их не стало, она утратила желание получать удовольствие от жизни. Думая о том, чтобы сделать для себя что-то приятное, она ощущала себя воровкой или обманщицей.

Только теперь, выбежав из дома, чтобы оказаться рядом с Адамом, она поняла, как много он для нее значил.

– Просто побудем рядом? – поднимая глаза и с надеждой глядя на него, спросила она. – Совсем чуть-чуть, мне много не нужно.

Он обнял ее за плечи и ответил:

– Сегодня мы закрываемся пораньше – поставщик сказал, что у них проблемы с продуктами. Сейчас нас могут прервать, но вечером мы будем только вдвоем. Пойдем в хороший магазин, купим тебе теплое пальто и хорошее шерстяное платье. Что еще нужно? Я могу купить тебе что угодно. Ты наверняка не запаслась хорошей одеждой.

Она засмеялась:

– У нас в Будапеште тоже не очень теплая зима, и у меня есть подходящая одежда. Но если тебе хочется что-нибудь купить, я только рада.

– Хотя бы пройдемся. А то ты, наверное, совсем не гуляла в Праге по-настоящему, хотя живешь здесь уже долго, – предложил он.

Вероятно, он уже забыл о том, что прежде мысль о прогулках по городским достопримечательностям совсем не приводила его в восторг.

– Дома – это кирпичи, камни и стекла. Дороги – асфальт. Деревья – просто деревья. Все это не так важно, поверь.

Он усмехнулся:

– Вот покажу тебе вечером Тынский храм, и ты все обязательно поймешь. В темноте он не так красив, как при дневном свете, но все равно очень внушительный. Пожалуй, можно еще прокатиться до часов.

– До каких часов?

– Да наших, пражских часов с фигурками, картинками, календарем и много чем еще. Тебе они понравятся. Я, признаться честно, люблю часы – неважно, какие.

Еве было все равно, что он собирался ей показать. Снежный день открыл двери, за которыми она заперла свои желания и чувства. Время, что она упустила, предаваясь скорби и наказывая себя за смерть своих детей, осталось в прошлом. Уезжая в Прагу, она надеялась найти здесь покой, но встреча с Адамом подарила ей намного больше. То, что происходило между ними, больше походило на чудо.


Тынский храм высился готическими шпилями в темное небо. Подсветка окрашивала стены в желтоватый цвет, и храм казался особо зловещим. Ева стояла у самого фундамента и смотрела вверх, запрокинув голову. Небоскребы и телебашни, конечно, способны поразить воображение, но строгость и острота форм Тынского храма стерли все остальные впечатления, заполнив собой все пространство.

– Мне кажется, что выше уже невозможно ничего построить, – через некоторое время сказала она. – Этот храм просто задавил меня своей тяжестью.

– Тогда нам стоит уйти отсюда, пока мы еще живы? – посмеиваясь, предположил он.

– Нет, иногда такое бывает полезно – чтобы нашлось нечто, способное раздавить одним махом. Тогда все остальное уже не кажется таким важным.