— Ты поссорился с отцом?

— Нет. Но он поехал в Денвер!

— Рано или поздно это должно было случиться. И поэтому ты хочешь сбежать?

Вздрогнув от того, что она сказала правду, Арни стиснул зубы.

— Да, сбежать.

— Прямо сейчас?

— Да. Собирайся.

— Хорошо. — Надин вытерла руки и сняла передник. — В конце концов, у нас еще осталось две сотни долларов.

— Вот как?

— Отец даже не спросил о них, и я убрала их в шкатулку.

— Эти деньги лучше оставить здесь.

— Как скажешь. А куда мы поедем? Или, вернее, пойдем?

Хотя Надин говорила спокойно, даже кротко, Арни не мог отделаться от чувства, что она приняла собственное решение.

— В Шайенн, — ответил он. — Или куда-то еще. Пока не знаю. Возможно, вернемся к моей матери. Она приютит нас на время. Надеюсь, я смогу найти работу в поселке. Что поделать, придется стать углекопом!

— А ранчо «Синяя гора»? Ведь эту работу у тебя никто не отнимал.

— Разве мистер Иверс не отыщет нас там?

Надин хотела сказать, что он пытается сбежать не от ее отца, а от самого себя, но вместо этого произнесла совсем другое:

— Может, сейчас и не к месту говорить об этом, но… Арни, мне кажется, что у нас… будет ребенок.

Вместо того чтобы изобразить радость, он отшатнулся, словно она попыталась его ударить, хотя на самом деле его сразила не сама новость, а нечто другое.

Арни вспомнил поселок углекопов, где прошла большая часть его жизни, тучи дыма и копоти, навязчивой жирной копоти, которую невозможно отмыть. Вспомнил запах железа и серы, хриплые свистки локомотивов, возивших уголь. Каждого нового ребенка, появлявшегося у матери в их семье, грязные пеленки и ее серое, измученное лицо. Он знал, что не все дети выжили, некоторые умерли, в том числе потому, что у матери не всегда было свое молоко, как и деньги на покупку чужого. Впрочем, гибель младенцев не слишком огорчала Ирму. Она жила в мире, где смерть способна принести облегчение.

— Как женщина узнает, что она беременна?

Надин, стесняясь, объяснила.

— Значит, ты уверена?

— Да. Почти.

— Так скоро!

— Но ведь такое возможно. А ты не хочешь этого?

— Я не знаю, — тяжело произнес Арни и, не желая огорчать ее, добавил: — Наверное, хочу.

— Думаю, отец обрадуется, — заметила Надин.

— Ты сказала ему?! — встревожился Арни.

— Пока нет. Первым об этом должен был узнать ты.

Арни понял, что никуда не уедет. Потому что на ранчо всегда будет вдоволь молока для ребенка. Потому что Надин ни в чем не виновата. Потому что он видел, что сейчас ей хорошо в «Райской стране», она чувствует себя окруженной вниманием, любимой и защищенной.

— Мы остаемся, — бессильно произнес он, — и будь что будет.

— Я готова уехать!

— Нет-нет. — Арни подошел к ней и обнял. — Я люблю тебя. И я рад, что у нас будет ребенок, пусть даже мы еще слишком молоды.

Надин подумала, что не зря сообщила мужу о своей беременности. Ребенок укрепит их брак и привяжет Арни к «Райской стране». Она любила ранчо и понимала, что хочет остаться здесь навсегда.

Молодая женщина видела, что Арни не чувствует себя своим среди ковбоев и тяготится вынужденным родством с ее отцом. Однако Надин куда лучше знала Джозефа и чувствовала, что он по-своему ценит Арни, понимая, сколько пользы он способен принести. Отец всегда чуял настоящую выгоду.

Отныне Иверс предоставлял дочери полную свободу. Если муж разрешал Надин ездить по ранчо верхом, то отец и ухом не вел — пусть ездит. Если она разговаривала с Арни за столом или надевала по воскресным дням нарядные платья, открывавшие шею и верхнюю часть труди, он не делал ей замечаний. Ее обязанности не изменились, но теперь она выполняла их с радостью и охотой, потому что служила любимому человеку.

Вопрос о том, что есть жизнь — свет или тьма, вечная клетка или мгновенье свободы, задавал себе только Арни. У Надин больше не было повода это делать.

Глава двенадцатая

Прежде Кларенс Хейвуд не думал о красоте. Возможно, он вообще не замечал ее и уж тем более не знал, что красота может трогать душу, как не думал о том, что дабы заслужить отношения с женщиной, надо почувствовать себя достойным ее любви.

Они с Эвиан остались в Денвере. Отчасти это объяснялось зимним временем, отчасти — отсутствием денег, а также тем, что Денвер был расположен в стороне от главных континентальных дорог (они проходили севернее — через Шайенн и южнее — через Колорадо-Спрингс, где было легче пересечь горы).

Эвиан день ото дня будто оттаивала, пробуждаясь к жизни. Молодой женщине все реже казалось, что ее отношения с Кларенсом рождены одиночеством и душевной болью. Когда он находился рядом, все отступало: и первородный грех, и вечный стыд, и былые страхи. Теперь то, что произошло и происходило между ними, уже не казалось ей таким сложным.

Однажды, когда она шила, склонясь над тканью, и не видя ничего вокруг, одна из работниц мастерской лукаво произнесла:

— Не пора ли оставить работу? Твой красавец ждет тебя на другой стороне улицы.

С тех пор, как Эвиан испугалась тени Иверса, Кларенс встречал и провожал ее, даже если получал нагоняй на собственной работе. Ему нравилось идти с ней по улице под руку не потому, что она была красива и на нее обращали внимание, а потому, что он не мог насладиться тем, что она находится рядом.

Кларенс и Эвиан были уверены в том, что их никто не найдет. Они пришли с гор, почти ни с кем не общались, жили под чужими именами.

Как-то раз Эвиан спросила:

— О чем ты мечтаешь?

Наверное, это был сложный вопрос для простого парня, однако Кларенс понял. Он мог бы сказать, что хочет, чтобы они поженились, желает познакомить ее с родителями, мечтает найти другое занятие, но вместо этого ответил:

— Чтобы это время продолжалось тысячу лет. — И тут же спросил: — А ты?

И она ответила:

— Я пока только думаю о том, как научиться мечтать.

Сейчас она ясно чувствовала, что хочет поскорее увидеть Кларенса, и потому спросила:

— Миссис Морган, я доделаю завтра?

— Иди, Эвиан. Тут осталось совсем немного.

Благодарно кивнув, девушка вышла на улицу. Постепенно она превращалась в искусную мастерицу. Эвиан обладала врожденным вкусом, умела общаться с клиентками. Миссис Морган была очень довольна ею.

Эвиан и Кларенс пошли по дороге. С серого неба падали большие белые хлопья снега, однако ветер казался теплым, почти весенним. Чинук прилетел с восточных склонов Скалистых гор как далекий привет, и Кларенс с жадностью ловил его дыхание.

— Ты скучаешь по дому? — промолвила Эвиан, заметив направление его взгляда.

— С некоторых пор мой дом здесь. Вернее, там, где ты. Я оставил все позади, мне не о чем жалеть.

— Неужели до встречи со мной в твоей жизни не было ничего стоящего?

Кларенс вспомнил о дружбе с Арни, и ему почудилось, будто даже это осталось где-то там, за какой-то дальней границей.

По дороге они зашли в лавку за продуктами. Дома, в то время как Эвиан готовила, Кларенс принес воды и дров на завтра. А после ужина, пока они не легли спать, любовался ею.

Иногда он сам расчесывал ей волосы и гладил ее руки с таким выражением лица, словно она была драгоценной статуей.

Кларенс чувствовал, что эту женщину надо не завоевывать, не покорять, а… приручать. Ему хотелось, чтобы Эвиан ему доверяла, чтобы она не уходила в себя, не отгораживалась, не закрывала глаз, а на ее щеках не появлялись дорожки слез. Он мечтал, чтобы когда-нибудь она отдалась ему не потому, что этого хочет он, а повинуясь собственному безудержному желанию.

Он никогда не спешил. Вот и сейчас они лежали — две головы на одной подушке, но касаясь лишь плечами и бедрами, и разговаривали.

— Я никогда не знала своего отца. Он умер очень давно, и мы с мамой всегда были только вдвоем, — с грустью сказала Эвиан, как бы давая понять, что в ее жизни было мало защитников.

— А я всегда был больше близок именно с отцом, — ответил Кларенс. — Мать всегда возилась с младшими.

Он в самом деле слишком мало общался с матерью, которая вставала с восходом, ложилась на закате и то стучала горшками и кастрюлями в кухне, то стирала, то мыла полы, то доила коров. Кларенс никогда не знал, что у нее в душе и на сердце.

— Ты самый старший в семье?

— Вовсе нет. Скорее средний. То есть младший из сыновей. После меня были только девочки.

— Твой отец, наверное, замечательный человек?

Вдохновленный тем, что Эвиан расспрашивает о его семье, Кларенс принялся рассказывать. О том, как, случалось, отец пел печальные ковбойские баллады, о том, как он пытался вспомнить индейские легенды, которые его бабка рассказывала на ломаном английском языке.

Под конец Кларенс сказал:

— Если когда-нибудь у меня родится сын, я назову его Дункан.

Эвиан улыбнулась.

— Так как сейчас зовут тебя?

— Да.

Когда он ненадолго вышел, Эвиан села и провела рукой по лицу. Женского «недомогания» не было с тех пор, как она сбежала из «Райской страны», но больше она ничего не чувствовала. Работницы мастерской болтали про тошноту, сонливость, боль в груди, тяжесть в теле, но она не ощущала ничего подобного, напротив, была куда бодрее, чем обычно, а потому надеялась, что все-таки не беременна, ибо если это было правдой, то скорее всего означало, что она ждет ребенка от ненавистного ей человека.

Кларенс вернулся. Он радовался, видя, что Эвиан стала другой. Она больше не сжималась в комочек, чтобы никто не мог ее коснуться, не была существом, одинаково боящимся и насилия, и ласки, и внутренне и внешне живущим в кромешном одиночестве.