— Потому что кое-что надумал сделать. — Он поднялся со стула, взял со стола кружку, поставил ее в пустую лохань для посуды. Потом оперся спиной о мойку, скрестил на груди руки, посмотрел долгим взглядом на Сару.

— Я уже немного раньше хотел это сделать, но, думаю, будет честнее, если сначала предупрежу вас об этом.

— Сделать… что?

— Поцеловать вас.

Она приоткрыла рот и глядела на него, не моргая. Что угодно могла она подумать — только не это!

— Это возможно? — спросил он.

— Наверное, да…

Он оторвался от мойки, подошел к тому месту, где она сидела, наклонился над ней, опершись одной рукой о стол, другой — о спинку ее стула. Вывернув голову так, чтобы не мешали поля шляпы, он прикоснулся к ее губам — сухим коротким поцелуем. Таким коротким — она даже не успела закрыть глаза.

— Считал нужным сначала спросить, — объяснил он, выпрямляясь, — потому что помнил, как вы относились ко мне в самом начале… Да и я…

Сара откашлялась.

— Да, правильно… Вы… я… — Никогда раньше не замечала она за собой, что может заикаться. — Вы… Как давно вы стали думать об этом?

— С того дня, когда вы относили кошку к сестре.

— А… тогда…

— Да… — Он прошелся по комнате. — Уже очень поздно.

— Я иду спать, — заявила Сара.

— А я снова пройду по городу. Надеюсь, все окончится без особых происшествий.

— Дай Бог…

Он снял лампу с полки, подождал, пока Сара поднялась со стула и пошел впереди нее через столовую к лестнице, ведущей наверх.

— Спокойной ночи, Сара, — сказал он без улыбки.

— Спокойной ночи, Ноа.

— Лампа наверху не потушена. Вы найдете свою дверь?

— Надеюсь.

— Увидимся завтра…

Она услышала, как закрылась входная дверь. У себя в комнате Сара присела на край кровати. Мысли ее были в разброде… Интересно, что все это может значить, если мужчина долго раздумывает, поцеловать ли ему женщину, а когда делает это, то так сухо и деловито, словно проверяет себя… А может, проверяет ее?..

Глава 12

Утром Сара с облегчением увидела, что шериф не появился за завтраком. Она слышала, как он вернулся с обхода — кажется, это было часа в четыре, и, наверное, сейчас еще спит, как, впрочем, и некоторые другие жильцы.

Она безучастно сидела за столом, есть не хотелось. Выпила кружку кофе, от яиц и поджаренных хлебцев отказалась. Голова у нее немного кружилась, болела шея. О еде не могла и думать без отвращения. То, что она вчера слишком много выпила, повлияло и на сон: почти все время она лежала в постели с открытыми глазами, думая о Ноа, о его поцелуе.

Зачем он это сделал? В его поступке не было ровно ничего романтического — впрочем, она никогда и не считала его романтиком. Но, с другой стороны, и на обыкновенный дружеский поцелуй это также не было похоже…

Она возвращалась мыслями к этому еще неоднократно в течение дня, пока они с Патриком набирали и печатали специальный выпуск газеты, посвященный открытию в городе телеграфной линии и состоявшемуся по этому случаю торжеству в Центральной гостинице. Думала об этом и во время грандиозного обеда в ресторане у Тедди Рукнера, когда вспоминала вместе с ним события вчерашнего дня и когда ответила отказом на его приглашение пойти в этот вечер в театр «Белла Юнион». Думала и когда возвращалась после обеда в редакцию, еле волоча ноги от усталости, и потом — за конторкой, с трудом удерживаясь, чтобы не клюнуть в нее носом, и ожидая, что вот-вот откроется дверь и войдет шериф. Но он не пришел.

Они встретились за ужином.

Сара надела к вечеру свежую блузку, тщательно причесалась, смочила розовой водой шею, и ей было досадно и обидно, что Ноа держал себя так, как если бы не было вчерашней ночи, вчерашнего поцелуя. Он отнесся к ней по-дружески — так же, в общем, как и ко всем остальным, сидящим за столом. Разговаривал больше о вчерашнем гулянье, но ни разу его взгляд не передал ей какую-то сокровенную, тайную мысль, ни разу он не обратился только к ней.

Она поняла, что не прошла проверки.


Приближалось Рождество. Недели за три до праздника в редакцию «Кроникл» заявился сам Джек Ленгриш, руководитель одной из театральных трупп. Это был щегольски одетый, быстрый в движениях усатый мужчина, с козлиной бородкой, неизменно носивший черную шелковую шляпу с квадратной тульей.

— Доброе утро, мисс Меррит. — Его голос напоминал отдаленные раскаты грома, выговор был безупречен.

— О, как приятно видеть вас, мистер Ленгриш. Вы пришли за театральными программками? Они уже готовы.

— Не только, не только, любезная мисс Меррит. Я пришел насчет Рождества.

— Рождества?

— Решил обратиться прежде всего к вам как одному из наиболее влиятельных жителей нашего города, где, к сожалению, нет ни церкви, ни священника.

— Вас чем-нибудь обидели, мистер Ленгриш?

— Нисколько. Совсем наоборот. Я, как и вы, считаю, что в городе должно быть и то и другое, и поскольку ни того ни другого здесь нет, а Рождество уже на носу, то предлагаю использовать помещение моего театра для представления, которое мы могли бы устроить в сочельник и которое как-то заменило бы формальную церковную церемонию.

Сара улыбнулась.

— Прекрасная идея! И как благородно с вашей стороны предложить свою помощь.

— Хотелось, чтобы и дети приняли участие.

— Разумеется.

— И как можно больше взрослых.

— Думаю, легче будет рассчитывать на детей. — Сара плохо представляла себе мужчин Дедвуда, разыгрывающих рождественские действа на сцене.

— Впрочем, надеюсь, матери с удовольствием согласятся принять посильное участие и даже выступить.

— Смею думать, уговорим и отцов. Кроме того, помогут мои артисты.

— А чем я могу помочь? — поинтересовалась Сара. Джек Ленгриш испытующе посмотрел на нее и строго спросил:

— Вы умеете петь?

Она рассмеялась.

— Во всяком случае, хуже, чем пишу.

— Мне нужно, чтобы кто-то взял на себя роль руководителя детского хора.

— Что ж, попробую. Я училась музыке.

— У вас это получится, уверен, — произнес он хорошо поставленным голосом, подтверждая свои слова величественным мановением руки,

— Мы объявим о нашем намерении в газете, — сказала Сара,

— В этом заключается моя вторая просьба, мисс Меррит.

— Патрик сейчас же наберет объявление.

Джек Ленгриш оказался почти волшебником. После Сары он почти с такой же легкостью сумел уговорить Элиаса Пинкни перевезти свой орган с тринадцатью регистрами в здание театра и присоединить его к стоящему там на сцене пианино. По его же просьбе кузнец Том Пойнсетт сделал восемь металлических треугольников разной величины, а человек, умеющий играть на ксилофоне, которого Джек Ленгриш «открыл» в городе, согласился исполнить на них несколько незатейливых мелодий. Также он уговорил миссис Д.-Н. Робинсон, мать первого и единственного рожденного в этом городе ребенка, сыграть роль Божьей Матери, а свое дитя разрешить считать младенцем Иисусом. (К счастью, у миссис Робинсон родился мальчик.) Из реквизита труппы Ленгриша появились ангельские облачения, пастушьи посохи, королевские короны и прочее…

Сара воспользовалась случаем, чтобы еще раз призвать через газету жертвовать деньги на строительство школы и церкви. Часть пожертвований предполагалось использовать на празднование Рождества. (Можно ли было выбрать лучшее время, чтобы побудить мужчин открыть свои кошельки, чем то, когда уши их будут полны звуками детских голосов, головы — воспоминаниями о Доме, а сердца наполнены рождественским милосердием?!) Пускай во всем ущелье не найти было ни следа ладана или мирры, но зато настоящего золота было достаточно. Его можно будет собирать в «золотую» шкатулку из театральных запасов, и три «волхва» станут им одарять «младенца Иисуса», а через него — всех, собравшихся на праздник.

Как только известия, а также слухи о предстоящем рождественском представлении распространились по городу, шестнадцать детей изъявили желание петь в хоре. А взрослых набежало так много, что пришлось производить отбор.

Репетиции шли ранними вечерами, чтобы главный режиссер будущего представления, Джек Ленгриш, мог успеть к девятичасовому спектаклю в своем театре, где сейчас ежедневно давали «Отелло».

В первый же вечер, когда начались репетиции, Сара, извинившись, ушла пораньше из-за стола. То же произошло и на второй вечер. Ноа Кемпбелл тогда коротко спросил;

— Опять репетиция?

— Да, — ответила она и поторопилась уйти. На третий вечер, около восьми часов, Ноа подошел к зданию театра. Теперь там стояли две большие железные печки, и его венчала дощатая крыша. Ноа потихоньку открыл дверь и вошел, сняв шляпу.

Сара стояла на сцене, спиной к нему, перед целым выводком детей, которые пели (сначала он разобрал только эти слова):


Сюда идите, дети…


Она была в белой кружевной блузке и темно-зеленой юбке, волосы собраны на затылке в тяжелый пучок. Стоя очень прямо, она еле заметными движениями рук и легкими наклонами головы управляла хором, побуждая детей петь в унисон. Их чистые, не всегда попадавшие в ритм голоса разносились по залу, вызывая теплое щемящее чувство в душе у Ноа.


Сюда идите, дети, И славьте день и час:

Из яслей Вифлеема Дитя глядит на вас…


Теперь Ноа разобрал всю строфу: но глаза его были устремлены на спину Сары. Он представлял, как в эти минуты она сама произносит те же слова, как блестят ее голубые глаза, вглядывающиеся в детские лица.

Пение окончилось. Руки Сары замерли и опустились. Она сказала:

— Очень хорошо. Младшие дети, останьтесь на месте, старшие, подойдите к выходу со сцены, возьмите там свечи. И никто не говорит и не шепчется, когда мистер Ленгриш начнет читать из Библии…

Все послушались указаний, дети получили — на время репетиций — деревянные палочки взамен настоящих свечей. Потом Ленгриш стал читать своим красивым голосом стихи из Библии, и на сцену вышли взрослые, пока еще не в театральных костюмах. Они исполняли роли Марии, Иосифа, пастухов, волхвов. Миссис Робинсон положила свернутое в трубку одеяло в деревянную колыбель и молча встала возле нее.