Сара стояла, тоже притихшая, как и остальные, прямая, словно Столб Свободы, что высился неподалеку от нее, в руках она держала револьвер Кемпбелла.

— Я очень сожалею, — прошептала она, отдавая ему оружие, глядя в его лицо с синяком под левым глазом и полосками крови на щеках и подбородке.

— Заткнитесь! — рявкнул он, выхватывая у нее из рук кольт и сдерживая желание дать ей пощечину. — Меня не интересуют ваши сожаления.

— Он умер?

— Не совсем.

Он вложил револьвер в кобуру, нагнулся, чтобы поднять свою изувеченную шляпу.

— Но вам придется отвечать, если это случится… Эй, вы! — взревел он, поворачиваясь к остаткам толпы и тыча в них шляпой. — Говорю вам в последний раз: очистите улицу!

Словно потревоженные тараканы, все стали расползаться в стороны. Кемпбелл стукнул кулаком по шляпе, и она приняла почти прежний вид.

— Сукины дети! — пробормотал он, с отвращением нахлобучивая свой головной убор.

Затем он сказал, кривя губы и не глядя на того, к кому обращался.

— Сара Меррит, — глаза его были устремлены на Столб Свободы, наличие которого помогало ему хоть как-то сдерживать свои эмоции, — вы арестованы за нарушение спокойствия, за деятельность без разрешения, за провокацию насилия, и я был бы рад, если бы вы сейчас снова отказались подчиниться, потому что тогда я имел бы удовольствие связать вас, заткнуть рот кляпом и протащить за волосы по улице!

— Вам не придется этого делать, мистер Кемпбелл, — проговорила она покорно и взяла в руки свой блокнот, жакет и кошелек. — Я иду с вами.

Он взорвался.

— Теперь вы идете! — закричал он, сверкая глазами и показывая в сторону, куда повозка увезла Тру Блевинса. — Теперь, когда в моего друга попала пуля, вы идете со мной! Будьте вы прокляты! — Он сорвал с себя шляпу — Как жаль, что у нас нет публичных наказаний кнутом!

Она стояла перед ним, смиренно поджав губы, ожидая что будет дальше. Позади нее кто-то уже заботливо накрыл типографский станок брезентом.

— Могу только повторить снова, мистер Кемпбелл. Я очень сожалею.

Он испытующе смотрел на нее несколько мгновений, и она подумала, что никогда не наблюдала ненависть в более чистом виде, чем сейчас в этих глазах.

— Если все будет зависеть от меня, — произнес он холодно и почти спокойно, — вы еще больше обо всем пожалеете… Идемте.

Она подчинилась и двинулась вдоль Главной улицы — под позорным эскортом шерифа, а люди по сторонам глазели ей вслед и перешептывались.

Кемпбелл привел ее к деревянному прямоугольному зданию с несколькими ступеньками перед входом и дощатыми дорожками.

— Туда! — приказал он, подталкивая ее между лопатками.

Они вошли в магазин, где покупатели казались такими же неподвижными, как мешки с товаром, наваленные кругом. Только головы слегка поворачивались, провожая глазами Сару и ее стража. Проснулась собака, лежавшая возле пузатой печки, и лениво обнюхала их следы, в то время, как они продвигались в глубь склада. Мимо свежих яблок и яиц, мимо консервных банок и мешков с сушеными бобами шли они. И потом — мимо огромных бочек с уксусом, закрытых деревянными втулками, через которые просачивался запах, так нелюбимый Сарой. В самом конце помещения располагался длинный прилавок, за которым стоял бородатый человек в белом переднике, в подтяжках, в нарукавниках и в щегольском черном котелке.

— Ноа! — мрачно приветствовал он шерифа.

— Джордж! — в тон ему ответил тот. — Мне нужно ненадолго использовать твой туннель.

— Конечно.

Вопросов не было. Все в городе уже знали, что произошло на Главной улице и что раненый был другом шерифа.

— Фонарь там есть?

— Висит на крюке при входе.

Кемпбелл снова подтолкнул Сару, прошел с ней за прилавок, через задний ход вышел в короткий коридор без окон, где пахло, как в корзине с картофелем. Когда за ними закрылась дверь, наступила полная тьма. Сара ощутила прилив страха и остановилась. Шериф опять толкнул ее, она почувствовала под ногами три шатающиеся ступеньки.

— Подождите здесь.

Она услышала, как клацнула ручка лампы, потом чиркнула спичка, разгорелась, осветив лицо Кемпбелла. Он снял лампу с крюка, зажег фитиль. Затем кивнул в сторону.

— Туда.

Она послушно шагнула в отверстие заброшенной шахты. Помещение напоминало небольшую кладовую, здесь был деревянный стул, на полу охапка соломы, покрытая грубым рваным одеялом. Ей стоило больших усилий, чтобы голос у нее не дрожал, когда она, окинув все это взглядом, сказала:

— Это и есть ваша тюрьма?

— Да, — ответил Кемпбелл.

Он поставил фонарь на пол возле стула и пошел к двери.

— Мистер Кемпбелл!

Ее охватил панический страх при мысли, что она сейчас останется одна,

Он повернулся к ней, взглянул холодными серыми глазами, но не произнес ни слова.

— Сколько вы намерены держать меня здесь?

— Это зависит от судьи, не от меня.

— А где ваш судья?

— Судья еще не назначен, но пока его обязанности поручено выполнять Джорджу.

— Джорджу? Вы хотите сказать, зеленщику?

— Да.

— Значит, меня будет судить не настоящий суд?

Он помахал пальцем возле ее носа.

— Послушайте, женщина! Вы заявились сюда, подняли бучу и стали причиной того, что ранили человека. И вы еще недовольны чем-то? Ничего себе…

— У меня есть все права, мистер Кемпбелл, — ответила она, обретая прежнюю уверенность. — И одно из них: чтобы мое дело рассматривал территориальный суд.

— Вы сейчас на индейской территории, и местное управление здесь бессильно.

— Тогда федеральный суд!

— Ближайший федеральный суд находится в Янктоне, так что единственный, кто у нас имеется, это Джордж. Его выбрали сами старатели как самого честного, кого они знают.

Он снова повернулся к двери.

— А защитник, — остановила она его, — Вы не можете поддерживать обвинение без адвоката!

— Не можем, говорите? — Он взглянул на нее через плечо. — Вы не где-нибудь, а в нашем чертовом Дедвуде. Здесь все не так, как везде.

На этой угрожающей ноте он закончил разговор, вышел и закрыл за собой дверь. Последнее, что она услышала: как поворачивается ключ в замочной скважине.

Глава 4

Она смотрела на дверь и вслушивалась в шипение лампы — это был единственный звук в наступившей тишине. В висках стучало, в горле стоял комок, голова готова была разорваться от напряжения. Кожа на руках начинала зудеть — верный признак состояния, близкого к панике.

Сколько ей придется пробыть здесь? Заглянет сюда кто-нибудь посмотреть, как она?.. Что за насекомые могут копошиться там, в соломе? Что будет, когда догорит эта лампа?

Она задержала взгляд на пламени — единственном признаке жизни в помещении — и придвинулась как можно ближе к его теплу, усевшись на самый край стула. Сложив руки между коленей, она пристально смотрела на огонь, пока не заболели глаза; потом закрыла их и принялась растирать руки. Здесь было холодно, и она была голодна — с утра ничего не ела.

Кто о ней подумает? Кто к ней придет? Уж наверняка не Аделаида, да и разве расскажут ей о том, что произошло?.. А что будет с отцовским типографским прессом, брошенным там, под деревом? А с драгоценной газетной бумагой, что выдержала такое длительное путешествие; со шрифтом — с литерами, которые были ей так дороги, потому что верно служили отцу всю его жизнь? У нее не оставалось времени в этой заварушке даже почистить шрифт после работы — это очень плохо…

А с чем она столкнется, когда ее наконец выпустят из шахты? Если погонщик быков, не дай бог, умрет, станут ли обвинять в этом ее, хотя она даже не прикасалась к оружию? И что делать, что предпринять, если Кемпбелл не пришлет ей адвоката? Неужели предстать перед их так называемым судьей без защитника? Можно ли назвать нападение людей на шерифа настоящим бунтом, и будет ли это тоже вменено ей в вину?

Она по-прежнему видела перед собой его лицо, по которому били кулаками, и вновь испытывала чувство ужаса от того, как скоропалительно вырвались действия толпы из-под контроля, вновь слышала голос, крикнувший, что убили человека.

Но я не хотела, чтобы все так получилось! Не хотела!?. Я только отстаивала свои законные права!

Снова у нее сжалось горло, сдавило голову, начался зуд в ладонях, руки постепенно немели…

Не забывай о первой заповеди журналиста, Capa! Работай!

Она решительным движением достала отцовские часы, открыла крышку, положила их на пол возле лампы. Потом поднялась со своего места, взяла валявшееся одеяло, встряхнула его, поднесла к свету — посмотреть, не ползет ли кто-нибудь по нему. Ничего не обнаружив, снова уселась, обернув одеяло вокруг ног, вынула очки из вязаного кошелька, надела их, раскрыла блокнот, приготовила чернильницу.

Прошло немало времени, прежде чем она окунула перо в чернила и вывела на бумаге первые слова:

«Бунт на улице. В человека попала пуля. Издатель газеты заключен в тюрьму…»

Стараясь придерживаться неизменной правды, чему ее учил отец, она принялась за беспристрастное, непредвзятое изложение событий, происшедших два часа назад на Главной улице.


Врачебный кабинет доктора Терли помещался в том же доме, где он жил сам, неподалеку от пансиона Лоретты Раундтри, — там, где дома начинали взбираться по крутому откосу ущелья. Дорога к нему вилась по склону и больше напоминала тропу для горных коз, нежели пешеходную. После дождя она стала еще и скользкой, но Кемпбелл одолел ее быстрыми решительными шагами и подошел к двери врача, задыхаясь не от подъема в гору, а от беспокойства. Без стука он вошел прямо в приемную, где стояло несколько простых стульев, никем сейчас не занятых.

— Док! — крикнул он, приближаясь к следующей двери.

— Заходи, Ноа.

Он прошел на голос в кабинет, стены которого были обиты сосновыми досками, что являлось редкостью для Дедвуда. В шкафу со стеклянной дверцей находились всякие устрашающие инструменты, а также пробирки и склянки. В эмалированном тазике, в воде, окрашенной кровью, валялась пуля, рядом — игла и пинцет. На покрытом кожей операционном столе лежал Тру Блевикс безучастный ко всему; доктор готовился бинтовать правое плечо.