В приемном покое, когда Жака увезли куда-то в недра больницы, полиция учинила мне настоящий допрос. Не как жертве аварии, а чуть ли не как её виновнице. Конечно, мне следовало устроить им грандиозный скандал, но на меня нашло какое-то затмение, и я лишь кротко отвечала на все вопросы, даже на те, которые были, с моей точки зрения, не совсем уместны.

Причин для недовольства полиции было три: обнаруженная в нашей машине разбитая бутылка виски, то, что сама машина была новой и очень дорогой, и неосторожная манера Жака водить машину. Не могла же я им сказать, что Жак всегда водит машину на грани дозволенного! Не могла же признаться в том, что понятия не имею, откуда у моего "мужа" деньги на роскошное авто. А виски... Я помнила, как Жак сказал, что это - единственная ценная вещь в доме, и глупо оставлять её ворам.

В конце концов, все разъяснилось. Работавшие на месте аварии полицейские обнаружили злосчастный кирпич и следы нашей забуксовавшей машины. Но положение Жака было по-прежнему неопределенным, и мне с детьми пришлось остаться в гостинице небольшого городка рядом с больницей.

И все-таки прежде всего я нашла способ уединиться, чтобы изучить содержимое бумажника Жака. Результат меня потряс: там было около пятидесяти тысяч франков. Целое состояние! Во всяком случае, мне никогда не приходилось держать в руках такую сумму.

Теперь я могла позволить себе заказать лучший номер в гостинице и вообще без страха смотреть в ближайшее будущее. В свое будущее, естественно, потому что у Жака, судя по скупым репликам медицинского персонала, было крайне мало шансов остаться в живых: голова, пробитая в двух местах, сломанные рука, ребра, таз. Конечно, оставалась надежда, но...

Когда я с детьми приехала на такси в гостиницу, то как-то сразу почувствовала себя в безопасности. Это был один из тех небольших отелей, где все дышит надежностью и комфортом, хотя и нет этих новомодных удобств. Чистые, толстые ковры, чистое постельное белье, старинная, массивная мебель... Это был именно такой дом, в котором я хотела бы жить, но которого у меня никогда не будет.

Ночью, ворочаясь на широченной двуспальной кровати, я думала, как мне выйти из сложившегося положения. Позвонить Люси? Немыслимо: сразу откроется вся наша с Жаком не слишком красивая история. Две недели Люси не будет беспокоиться, даже если не получит от Жака никаких вестей, а потом? А если он умрет? Сейчас все принимают меня за его жену, но похороны - это слишком серьезно, тайное неизбежно станет явным. И я даже не смогу оплакать его: меня с омерзением отшвырнут в сторону настоящие родственники.

Такие пары, как мы с Жаком, должны уходить из жизни одновременно. Иначе возникает слишком много серьезных, неразрешимых проблем, которые не описываются в любовных романах. Мы бы погибли - и я не ломала бы себе сейчас голову над тем, как мне оправдаться перед Люси. Я не задумывалась бы над тем, кого бы Жак предпочел увидеть, очнувшись: законную жену или любовницу? На все эти вопросы я не находила ответа и... перестала их себе задавать. Самое простое действие - это абсолютное бездействие. Течение жизни само вынесет тебя или утащит на дно. Третьего не дано.

К счастью, был мертвый сезон (вот дурацкий каламбур!) и служащие почти пустого отеля привязались к Лори и Бьянке. Горничные помогали мне, присматривая за детьми в те часы, когда я навещала Жака. Портье охотно развлекали Лори. Мир вовсе не так жесток и равнодушен, как мне казалось ещё совсем недавно, а в недолгом общении с другими людьми есть своя прелесть. Вот только ежевечерние визиты в больницу к Жаку становились все более и более тяжелыми.

Жак все ещё был в коме и лежал в отдельной палате, опутанный всевозможными трубками и проводами. Я разговаривала с ним, словно он мог слышать меня, а потом, в слезах, уходила в гостиницу. В больнице мне отдали одежду Жака, и в первую ночь я надела его голубую рубашку в пятнах засохшей крови. Это был мой последний любовный обряд - из длинной череды тех, которые мы совершали вместе с Жаком. Это опять была кровь - я никуда не могла от неё деться.

Невозможно описать то, что я чувствовала в те долгие дни. Я столько лет провела в добровольном заключении, столько лет ничего не делала - и вдруг оказалась вовлеченной в самую гущу драматических событий. Меня словно кто-то втолкнул в самое настоящее преступление, а я молчаливо подчинилась невидимому насилию.

Смерть, убийство... Они настигли меня, хотя я всегда предпочитала роль жертвы. Впрочем, я ведь выжила, погибли Марк и Жак. Один потому, что я его не хотела, другой потому, что я слишком хотела его. Фактически я убила их обоих - теперь, пожалуй, можно в этом признаться.

Она могла бы избежать бессонных ночей и мучительных раздумий о прошлом, настоящем и будущем: врачи настоятельно рекомендовали ей принимать снотворное и успокоительное. Но Жанна, словно в виде искупления, решила до дна испить эту горькую чашу: смерть и исчезновение любви. Она понимала, что любовь не будет длиться вечно, и хотела испытать все её проявления, последние судороги, агонию - какой бы мучительной она ни оказалась. Сохранять верность мертвому она даже и не думала: верность нужна живым, мертвым совершенно безразлично, что чувствуют оставленные ими навсегда люди, как ведут себя, о чем мечтают.

В конце концов, любовь не имеет того значения, которое принято ей придавать: это всего лишь одна из разновидностей помешательства. Особая форма душевного заболевания. Жак, к тому же, умирал слишком медленно, и это придавало печали о нем оттенок какой-то рутины. А то, что связывало их с Жаком, начинало казаться нелепым и даже смешным. Клятвы, прикосновения, объятия, ожидание, пустые разговоры, автомобильные поездки... Кому все это было нужно? Во что они так безрассудно играли?

Играли?! В мозгу Жанны словно вспыхнул яркий свет, и она поняла, что их роман был всего лишь имитацией подлинного чувства. Кукольные страсти в запущенном кукольном доме. И ради этого они поставили под угрозу свои жизни и жизнь детей? Стоило ли платить такую цену за несколько поцелуев? Как она вообще могла довериться этому незнакомцу?

Возможно, она сама станет для Жака чужой, если только он когда-нибудь очнется. Жанна вспоминала все, что ей приходилось слышать или читать об утрате памяти после мозговой травмы, о том, что люди, долго пролежавшие в коме, подчас не узнавали самых близких людей или просто впадали в детство, плакали и звали маму. Жак тоже может очнуться и позвать маму, а когда над ним склонится лицо Жанны... Нет, лучше оставить его сейчас, забыть все прежде, чем он ничего не вспомнит.

А что, собственно, вспоминать? Семь месяцев, когда он урывками бывал с нею? Уж скорее он вспомнит те семь лет, которые прожил с Люси. Ее ласки, её заботу, а не те мимолетные минуты физического наслаждения, которые связывали его с Жанной. Впрочем, кто знает? Прожила же она несколько лет с Марком, но воспоминания о нем вызывают в ней лишь раздражение и досаду. Воспоминания о муже, отце её детей.

Воспоминания... Жанна вспомнила, как из раны на голове Жака капала кровь, пачкая брезент носилок, и её замутило. Даже если он выживет и не забудет её, это зрелище его крови никогда не сотрется из её памяти. Придется звонить Люси, а потом сделать над собой усилие, вернуться в Париж и попытаться продолжать жить. Ради детей. Для неё самой жизнь потеряла всякий смысл.

Жанна решительно встала с постели и отправилась в ванную. Ей нужно было заснуть, чтобы утром со свежей головой начать осуществление своего плана. Она проглотила две таблетки снотворного и запила их прямо из-под крана теплой, отдающей хлоркой водой. Потом снова легла, ожидая, что сон обрушится на нее, как снежная лавина. Но ничего не произошло, только мысли приняли гораздо более четкое направление.

"А вдруг он никогда не любил меня, а просто пожалел? Одну, больную, в огромной, запущенной квартире. Почему я никогда ни о чем его не спрашивала, даже ни разу не постаралась взглянуть на содержимое его бумажника? Ведь и после аварии я лишь пересчитала деньги, а там есть ещё какие-то документы, записки. Что если..."

Жанна и сама не знала, что рассчитывала найти в этом большом бумажнике из мягкой черной кожи. Сердце её отчаянно билось, когда она перебирала счета, квитанции, визитные карточки, клочки бумаги с какими-то телефонами. Но нашла она только свою фотографию двухлетней давности, на которой она неестественно улыбалась, держа на руках совсем маленького Лори. К фотографии был приколот листочек, на котором почерком Жака было написано:

"Любимая! Когда я уехал от тебя вчера, я так и не осмелился сказать тебе, что мы с Люси..."

Жанна уронила бумажник на колени и отчаянно зарыдала.

Я думала, что справлюсь с собой и воспоминаниями. Я гнала от себя картины прошлого и заставляла себя любить настоящее. Но оно не было реальным - мое настоящее - оно было куда более призрачным, чем мое прошлое. А прошлое вновь настигло меня: Жак хранил это дурацкое фото, на котором я была сама на себя не похожа, да ещё черновик своего первого письма ко мне. Какие ещё доказательства были нужны? Он любил меня, хотел признаться в том, что его связывало с Люси, хотел быть искренним, а я собиралась его предать. Господи, да я уже предала его!

Я ведь почти обрадовалась, когда подумала, что он погиб в аварии. Погиб - значит, все кончено, наш роман умер вместе с ним, не будет ни серой рутины, ни привыкания, ни ссор. Останется только романтика воспоминаний о том, как мы любили друг друга.

Когда мы обрели друг друга, то оба страдали от одиночества. Мы погибали от него - вот почему мы так осторожно сближались, боясь сделать неловкое движение и нарушить хрупкое равновесие взаимопонимания. Авария разбила все вдребезги, а у меня не было сил и смелости начать все сначала.

Удивительно, но в этот самый вечер, когда я мысленно почти простилась с Жаком, к нему начало возвращаться сознание. Я сочла это знаком свыше: пусть Жак никогда уже не будет моим, лишь бы он выжил. И когда я коснулась его бледной, холодной руки, мне показалось, что она слабо шевельнулась в ответ. Тогда я решила позвонить Люси и признаться во всем: в обмане, разбитой машине, присвоенных и частично потраченных деньгах Жака. Но мне не пришлось пересиливать себя: Люси позвонила сама.