Но Брагин оказался прав: в больничке горела свеча. Проваливаясь в сугробы, Ефим подошёл к окну, заглянул сквозь решётку. И неутолённое бешенство вновь подкатилось к горлу. Там за широким некрашеным столом сидели и толковали о чём-то Устинья и Иверзнев. Перед ними на расстеленном полотенце лежали сухие корешки. Мельком скользнув по ним взглядом, Ефим впился глазами в лицо жены. Устя казалась усталой и измученной. Она то и дело роняла голову на руку и на слова Иверзнева отвечала коротко, словно через силу. «Это она с ним вдвоём сидит на ночь глядя?! Глядишь, сейчас и спать вместе лягут…» – задохнулся Ефим. Но в это время зашевелилось цветное тряпьё на лавке возле печи, и он увидел сонную Катьку. Цыганка сидела, привалившись спиной к белёному печному боку, и что-то усердно протирала сквозь сито.

При виде Катьки Ефим немного успокоился. Глубоко вдохнул ледяной воздух – и ударил здоровым кулаком в ставень. Все трое обернулись. Катька живо спрыгнула с лавки и исчезла в сенях.

Вскоре цыганка, бухнув мёрзлой дверью, возникла на пороге.

– Кто тут, не видать? Выйди на свет! Бог ты мо-о-ой!.. – ахнула она, увидев разбитую физиономию Ефима. – Ты чего опять натворил, леший?!

– Это пустяк, – хмуро сказал Ефим, проводя ладонью по лицу. – Руку вот выбил. Начальник велел, чтоб Устька посмотрела.

– Устька? – хмыкнула Катька. – Ну, на твоё счастье, Михайла Николаич не спит ещё. Он и поглядит, и что нужно справит.

– Не нужон он мне! Устьку позови!

– А ты ей не нужон! – отрезала Катька. Но Ефим зарычал, и она махнула на него рукой. – Сейчас скажу! А ты пройди пока, сядь там… Да не опрокинь, смотри, чего! И обожди, покуда у Устиньи твоей с доктором разговор важный!

– Ты смотри, какая вовсе барыня стала… – проворчал Ефим, поднимаясь по обледенелым ступеням.

Но Катька уже скрылась в сенях и не слышала его.

Ему и впрямь пришлось довольно долго ждать в маленькой комнатке с длинным столом и пучками сухих трав, развешанными по стенам. После грязи и вони мужского острога всё здесь казалось удивительно чистым. От печи шло ровное тепло. Сладковато пахло, как летом, цветущим лугом и мёдом. Ефим распахнул кожух. Прислонился спиной к нагретым брёвнам стены, закрыл глаза. Страшно болела выбитая кисть, он, морщась, потёр её. Посмотрел на дверь. Жена всё не шла.

«Да где ж она там? Не наговорилась за день с доктором своим?» – вновь заводился Ефим, одновременно пытаясь прикинуть, как будет оправдываться. Ведь придётся про драку рассказывать, глупо будет врать, Устька заметит сразу… Да он ей и врать не мог никогда… Вдобавок, будто назло, сразу вспомнилось, как вчера Устинья приходила к нему и ушла, не дождавшись. В лицо ударило жаркой волной. Ефим с тоской выругался сквозь зубы, зажмурился.

Он страшно растерялся вчера и не знал, что делать, услыхав от караульного, что жена стоит у острога. Понимал только, что со стыда умрёт, оказавшись перед Устькиными глазами после всей этой бестолковщины с Жанеткой. Ничего умнее, чем повалиться лицом вниз на нары и проворчать сквозь зубы: «Да пропадите вы все, дайте спать…», ему не пришло в голову. Антипку, конечно, не обмануть было, да и прочие не больно-то поверили, а уж Устька!..

И как вот теперь выворачиваться?! Будто нужна ему была эта Жанетка! Ну да… Интересно казалось поначалу-то. Городских девок у него сроду не было, а эта сама на шею вешалась… И кто ж знал, что проклятая потаскуха сразу же заметёт языком направо и налево? И что в тот же день до Устьки всё дойдёт?..

«Кто знал, кто знал… Смекать надо было! – сердито думал Ефим, морщась от боли в ноющей кисти. – Не Жанетка, так другой кто рассказал бы ей! Здесь не деревня, бабы гулящие концов не хоронят! Солдатня знает, мужики из острога знают… Бабьё – так те и вовсе всё как заранее проведали… Тьфу!»

Он знал, что жена не станет ни кричать, ни браниться. Норов Устькин не таков, да и люди рядом. Но при мысли о том, что она сейчас может просто выправить ему, как чужому, руку и молча уйти прочь, Ефим чуть не завыл и с ненавистью уставился на закрытую дверь. Пнуть бы её, проклятую, да заорать на весь лазарет: «Устька!!!» Сразу бы, верно, тогда прибежала… Вошла бы в своём коричневом сарафане, в сбившемся платке, уставшая… Небось и сил не осталось ни ругать, ни стыдить мужика непутёвого. Вот тут-то бы и обнять её, не дав опомниться. Притянуть к себе, как прежде, ткнуться в плечо… Повиниться во всём. Сказать, что остолоп, что бес попутал, что даром ему не нужна никакая Жанетка и никто не нужен, кроме неё, Устьки… И дождаться, когда жена ласково, привычно потреплет его за ухо, положит на затылок тёплую ладонь. И вновь услышать сто раз слышанное, грустное: «Ой, Ефимка, душа разбойничья… Где совесть-то у тебя?» Нешто не простит? Венчаны ведь, закон приняли… Куда ей деться-то?

Скрипнула дверь, и Силин, вздрогнув, поднял голову. В горницу вошёл Иверзнев. Ефим медленно поднялся.

– Доброго вечера, барин.

– Здравствуй. Что случилось? Драка? – коротко спросил Иверзнев. Ефим так же коротко кивнул. Все покаянные мысли разом вылетели из головы – словно их в помине не было.

– Где Устька моя? – мрачно спросил он.

– Покажи руку. – Ефим не пошевелился, продолжая в упор, враждебно рассматривать Михаила, и тот пожал плечами. – Устинья уснула. Я решил не будить её и, смею надеяться, сам всё сделаю не хуже. Но если ты настаиваешь…

Ефим, не отвечая, шагнул мимо Иверзнева в соседнюю комнату.

Устинья и в самом деле спала. Спала, уронив голову на стол, прямо на свои корешки, и бессильно свесив вниз руку. Стоящая рядом Катька осторожно прикрывала её плечи платком. Обернувшись на шорох у двери, она яростно оскалилась и махнула рукой: сгинь, мол. Ефим послушно отошёл назад. Вернулся к столу, на котором Иверзнев уже раскатывал полотняную ленту, и положил на столешницу руку.

– Что ж, вывиха нет, – сказал Иверзнев, закончив осмотр. – Похоже, просто растянуты связки… Ну и ушиб сильный. Вот так больно? А так? Да ты не терпи, а отвечай, мне же надо знать!

– А вы не кричите! – глухо, с угрозой попросил Ефим.

– Я и не кричу, – спокойно отозвался Иверзнев. – Между прочим, это ты на меня орёшь. Потерпи немного, скоро всё. Устинья делает великолепную мазь для таких случаев, у меня уже почти целая банка вышла… И когда только ты перестанешь трепать ей душу? Не могу, хоть убей, понять, какой тебе в этом профит.

Он сказал это спокойно, между делом, продолжая растирать запястье Ефима резко пахнущей мазью. Но Ефим сразу ощетинился, вскочил, чудом не опрокинув баночку со снадобьем:

– Вам что до того?! Она мне жена! Я в ней волен! Как скажу, так будет!

Иверзнев только пожал плечами и, убрав в шкафчик мазь, сказал:

– Потерпи ещё немного. Да сядь же, наконец, на место! Или мне бегать за тобой вокруг стола?

– Без нужды… – процедил Ефим, нехотя усаживаясь и угрюмо глядя на то, как ловкие руки доктора перетягивают ему запястье полотняным бинтом.

Боль утихла ещё до конца перевязки. Ефим осторожно пошевелил кистью, встряхнул. Удивлённо покачал головой.

– Полегче? Тогда ступай. Завтра вечером придёшь снова, всё повторим.

– Завтра уж само заживёт. – Ефим поднялся. Глядя через плечо Иверзнева в завешанную травами стену, негромко спросил: – Скажи, Михайла Николаич… Не боишься, что я тебя вот прямо сейчас по башке кулаком приложу? А потом хоть в батоги, хоть в бессрочную – наплевать будет!

Иверзнев не спеша обернулся к нему и, казалось, задумался.

– Да ты знаешь… Пожалуй, не боюсь, – наконец серьёзно ответил он. – Видишь ли, я войну прошёл с медицинским корпусом и пулям ни разу не кланялся. Так что, думаю, и тебя не испугаюсь… Хотя кулак у тебя знатный, нечего сказать.

– Не дай бог, барин, я чего узнаю, – прямо в лицо Иверзнева смотрели пустые, стылые от бешенства глаза, и против воли Михаил почувствовал холод на спине. «Боже правый, ну и сатана… Как она только любит его?!»

– Не дай бог, мне скажут… Хоть слово передадут про тебя и про Устьку мою… Ты знаешь, за что я здесь. Повторить не побоюсь. И терять мне нечего. Дальше Сибири не пошлют, а Сибирь – вот она.

– Ты бы пожалел её, – ровным голосом, скатывая остатки бинта, заметил Иверзнев. – Она вся исплакалась из-за твоих похождений. Право, не знаю, как у тебя хватает совести после этого являться к ней на глаза. Да ещё говорить такие вещи. Ты ведь не мне, а ей собирался всё это сказать, не так ли? Благодари Бога, что твоя Устинья не знает себе цены.

Ефим скрипнул зубами. Отвернулся, шагнул к порогу и, не прощаясь, вышел в темноту.

На крыльце его обдало холодом. Ефим спустился с крыльца, медленно пошёл по пустой поселковой улице. За околицей по-прежнему выли волки. Сверху, равнодушные, холодно мигали зелёные звёзды. От тоски и нестерпимой горечи саднило сердце. Несколько раз Ефим останавливался, всерьёз собираясь вернуться и любой ценой вытребовать к себе Устьку, а там уж помогай Господь… Но вместо этого тихо, страшно ругался и продолжал путь.

Постепенно он успокоился. И даже с удивлением заметил, что выбитая кисть уже совсем не болит. Да и вовсе не болит ничего, лишь ноют ссадины на физиономии. И те образовались, когда он проехался по шершавым доскам пола. Сообразив это, Ефим вдруг понял, что во время страшного побоища в остроге, когда по сторонам разлетались кирпичи и доски, Антип его почти не бил. Не подпускал себя бить – и только… Это он, Ефим, бросался, как цепной пёс, глаза застило… А с какой вот стати? Из-за этой дуры Жанетки, пропади она пропадом?! Ефим сжал кулаки, хрипло, со стоном выматерился.

И на кой леший было пугать народ, разносить барак… и главное – печь ломать?! А если бы не промазал? Если бы и впрямь кулаком не по печи пришлось, а… Ефим передёрнул плечами, сглотнул. Остановившись, закрыл глаза, медленно перекрестился.

И куда бы вот он тогда без Антипки? И как жил бы дальше? И как самого себя терпел бы? «Тьфу, уберёг Господь дурня… Опять уберёг…» – пробормотал Ефим. Голова горела. Остановившись у самого забора, он сгрёб в пригоршни снег и долго тёр ледяным крошевом лицо. Понемногу это помогло. Ефим перевёл дух, помотал головой. Постоял ещё немного, справляясь с дыханием, и шагнул на обледенелое крыльцо острога.