– Нутро всё сгорело, два котла рванули – а крыша не провалилась! – усмехнулся Антип. – Повезло: как раз бабы четыре бочки воды подволокли наверх, в винницу-то. Кой-как залить успели. Только народу всё едино полегло…

– А цыган? А Берёза?! – встрепенулся Ефим, только сейчас вспомнив о тех, кого они с Антипом волокли через задымлённый подвал. – Что… зря, что ль, мы…

Он не договорил, увидев сидящего в двух шагах Берёзу – почти голого, в одних изодранных подштанниках. Атаман был весь чёрный от копоти, с перевязанной головой. Из-под повязки на Ефима взглянул холодный голубой глаз.

– Должок за мной, паря, – спокойно сказал Берёза. – Без тебя бы подох. Кирпичами с ног сбило, подняться вовсе не мог. Кабы не ты…

– На том свете угольками разочтёмся, – буркнул на это Ефим. – Цыган-то жив?

– Дышит покуда… – Берёза чуть подвинулся, и Ефим заметил за его спиной лежащего на снегу Яшку. Цыган не шевелился, лежал камнем, запрокинув к солнцу чёрное, осунувшееся лицо. Устинья, проследив за взглядом мужа, закусила губы, давя рыдание.

– Всё с ним, что ль? – тихо спросил Ефим. Ответить жена не успела: над заводом разнёсся истошный, отчаянный вопль:

– А-а-ай-й-й-й-й!!!!!

Каторжане расступились – и Катька, растрёпанная, зарёванная, дрожащая, с разбегу кинулась на колени перед мужем:

– Яшка! Яшка!!! Дэвлалэ-э-э, со туса, дэвла?! Ай, мэ мэрав, ай, дэвла, хасиём, Яшка, Яшенька, ило миро, Яшка-а-а!!! На уджа мандыр, дэвла, на уджа мандыр!!![6]

– Не голоси, он живой! – бросила Устинья, и цыганка, разом затихнув, повернула к ней искажённое отчаянием лицо. – Ноги ему камнями раздавило… Опалило здорово… А нутро целое, мы с Михайлой Николаевичем уж смотрели.

Только тут Ефим увидел Иверзнева. Тот, стоя на коленях поодаль, склонился над распростёртым на снегу телом. Рядом лежало, не шевелясь, ещё несколько. С первого взгляда было понятно, что они уже не жильцы.

– Много народу задохлось? – хмуро спросил Ефим.

– Да уж немало, – не меняя ровного тона, ответил Берёза. – Этих-то выволокли только что… Да без толку. Когда наверху котёл рванул, народ даже в калидор выскочить не успел. И мы бы сейчас так же лежали… Кабы не ваша силушка. – Берёза смерил Ефима взглядом, в котором читалось что-то, похожее на изумление. – Вы зачем доставать нас взялись, Силины? Ведь, считай, пустое дело-то было! Это ж чудо божье, что вы в дыму не сомлели!

– Стало быть, не пустое, – сдержанно ответил Антип. – Тебя же вон вытащили, да цыгана тож.

– А коли б нет? – пожал плечами Берёза. – Ведь сгинули бы без толку вместе с нами… Ефим, на кой чёрт?..

– Сам не разумею, – в тон ему ответил тот. – Антипка вон пригрозил, что вожжами отхлещет, коль не послушаюсь. Я так перепужался, что враз каменюки горелые хватать начал…

Вокруг грохнуло хохотом. Ржали мокрые, грязные, покалеченные каторжане. Смеялся, откинувшись на груду обгорелых брёвен, Антип. Улыбалась, вытирая слёзы, Устинья, ухмылялся краем узких губ Берёза. Даже цыганка Катька заливалась смехом, запрокинув голову со сползшим платком. И неожиданно Ефим обнаружил, что сам гогочет как полоумный, уронив голову на колени, и не может остановиться. «С перепугу, что ль? А эти-то пошто? Будто что весёлое сказал… Ох, господи… Вот так, верно, и с ума-то сходят…»

Хохотали так, что не услышали приближающегося конского топота и не заметили, как к заводу верхом подлетел на своём огромном аргамаке Брагин в сопровождении Хасбулата.

– Что это тут за потеха? – спешиваясь, удивлённо спросил начальник завода. – Господин Иверзнев, что происходит? Я был в угольных, примчался вестовой, кричит – пожар…

– Пожар уже потушили, – спокойно ответил Иверзнев, продолжая перевязывать стонущего от боли и смеха Петьку Кочергу. – А это, изволите видеть, общая истерика. Вполне заурядный случай после длительного нервного напряжения. На войне часто можно было наблюдать. Подождите, сейчас люди успокоятся.

Иверзнев был прав: появление начальника завода слегка отрезвило каторжан, и хохот мало-помалу начал стихать. Вот кое-кто уже догадался встать и поклониться, кто-то даже снял чудом уцелевшую шапку…

– Кого-нибудь удалось спасти? – не отвечая на поклоны, отрывисто спросил Брагин.

– Очень немногих. Из верхней винницы, где лопнули котлы, – вовсе никого, – сдержанно ответил Михаил. – А началось с того, что в подвале обрушилась печь и…

– Печь? Новая?

– Она самая. Двоих сразу же завалило кирпичами, и, если бы не братья Силины…

– Ну, Трофимов, тебя ничто не берёт, я вижу, – без особой радости заметил Брагин.

Ватажный атаман только пожал могучими плечами:

– Стало быть, на роду пока не написано.

– Что этот? – кивнул Брагин на неподвижного цыгана.

– Не знаю, – нехотя ответил Иверзнев, и Катька, стиснув руками голову, снова зашлась придушенным воплем. – Он покуда жив, но ноги… Надо везти в больницу, там у меня будет полная картина… Катерина, прекрати выть, говорят тебе! Посмотрим, что можно сделать! Могло бы быть ещё хуже!

– Стало быть, живы, братья-разбойники, – спросил Брагин, когда рыдающую Катьку с уговорами отвела в сторону Устинья.

– Мы, ваша милость, не разбойники, – слегка обиженно ответил Антип.

А Ефим, глядя в лицо начальника зелёными опасными глазами, заявил:

– Немец ваш, Рыба в Шубе, – вот это истинно разбойник! Ему ещё когда Антипка говорил, что печь неверно сложена, от жару развалится… Какое! «Как смель с мастером спорить, это п-пунт!!!» – до того похоже передразнил Ефим немца, что каторжане вновь расхохотались.

– Придержи язык, – заметил ему Брагин.

– Не от моего языка людям погибель пришла! – не унимался Ефим. – И казне, опять же, убыток! Вольно же вам этакого вурдалака держать! Погодите, он вам ещё парочку винниц загубит с народом вместе! Будет тогда…

Но тут Антип без всякой нежности, с размаху треснул брата локтем по затылку, и Ефим умолк. Брагин смотрел на все эти действия без всякого выражения на лице.

– Правду он говорит, барин, – спокойно сказал Антип, потирая локоть.

Сзади загудели остальные:

– Как есть истина, ваше благородие! Давно ещё Антип Силин говорил! А мастер и слушать не желали!

– Ты смыслишь в печном деле? – слегка заинтересованно спросил Брагин. Антип пожал плечами:

– Есть немного. Дедка покойный учил.

– И ты понимал, что печь негодна? Отчего не пришёл сразу ко мне?

Антип усмехнулся краем потрескавшихся, опалённых губ:

– Нешто слушать бы стали?

– Стал бы, – коротко ответил Брагин. – И, глядишь, люди бы живы были.

– Так это мы, стало быть, виноваты? – нагло, в упор спросил Ефим. – Слыхал, Антипка? Из-за нас с тобой пожар-то получился!

– Помолчи, – уронил Брагин и, отойдя к Иверзневу, негромко заговорил с ним. С дороги послышался скрип колёс: подкатили присланные за погибшими и ранеными телеги.

Вскоре невесёлый караван тронулся к лазарету. Одна из телег была заполнена трупами. В двух других поместились увечные. Братья Силины шли сами. Ефим шагал рядом с телегой, которой правила Устинья. Ефим не сводил с неё глаз, но жена, глядя поверх лошадиной головы куда-то в небо, не замечала его взгляда, и Ефим с каждым шагом хмурился всё больше.

– Устька!.. – окликнул он, когда телеги подкатили к лазарету. – Нынче-то ночью, видать, не придёшь? В больничке останешься?

– Да уж, видно, так, – отрывисто, не глядя на него, сказала Устинья, и Ефим понял: жена думает сейчас о другом. Она смотрела на обожжённых и покалеченных, которых сгружали с телеги, чуть заметно морщилась, слыша стоны и ругань. – Сам видишь, некогда сегодня может быть. Ночь наверняка спать не будем… Господи всемилостивый, только б не помер у нас больше никто! Вам с Антипом Прокопьичем я мазь одну дам, сами справитесь…

– Послушай, Устька, – помедлив, сказал Ефим. – Я тебя сегодня теребить не буду, сам вижу, что делается… Но ты ведь мне слово дала. Обещалась, что уйдёшь отсюда! Говорила или нет?

– Да… как же я уйду теперь, Ефим? – почти с испугом спросила она, повернувшись наконец к мужу и глядя на него безмерно изумлёнными глазами. – Куда же я уйду отсюда? Как же без меня-то тут? Смотри, сколько людей свезли! Тут ведь не на один день и не на неделю даже… И Яшку отхаживать надо, не то Катерина, не ровён час, в петлю сунется… Ефим, да что ж ты не поймёшь никак, иродина?!

– Отчего ж не понять? Ясно всё. – Чёрное от сажи и ожогов, перепачканное засохшей кровью лицо Ефима окаменело. В глазах появился холодный, чужой блеск. Устинья тихо ахнула:

– Ефим! Да что ж ты, дух нечистый… Пожди, послушай!..

– Прощай, жёнка, – коротко сказал он. – Живи одна.

Повернулся и пошёл прочь с больничного двора – туда, где у ворот дожидался казачий конвой.

– Ефим! Да постой же, бессовестный! – рванулась было вслед за ним Устинья.

Но в это время из барака раздался встревоженный голос Иверзнева:

– Устя! Где ты там пропадаешь?! Живее, тут надо подержать…

– Господи… Богородица всеблагая, помоги ты мне… Вразуми… – простонала Устинья, хватаясь за голову. Но из больнички послышались дикие отчаянные крики, и она опрометью кинулась туда. Ефим не видел этого, не обернулся.

В воротах он столкнулся с Брагиным. Тот отрывисто говорил запыхавшемуся, истово кивающему на каждое слово молодому казаку:

– …и немедленно найти Рибенштуббе! Пусть ждёт в конторе! Немедленно, где бы ни был! И смотри у меня ещё, чтобы… – тут он заметил стоящего рядом Ефима и, хмурясь, спросил:

– Ты зачем здесь? Тебе нужно в лазарет!

– Просьба до вас, барин.

– Что-то хочешь за своё геройство?

– Не много хочу. – Ефим помолчал, глядя через плечо начальника в блёкнущее зимнее небо. – Дозвольте в острог, к мужикам вернуться.

Брагин молчал. Ефим чувствовал его внимательный взгляд, но не отвечал на него, по-прежнему, до рези в глазах глядя в небо.

– Что ж, как знаешь. Поди к караульному, скажи – я разрешил. – Брагин снова помолчал. – Дурак ты, Силин, право слово…