– Что ты так глядишь? – сердито крикнул он Ефиму, отступая к двери.

– Как умею, барин, – деревянным голосом, но не отводя взгляда, отозвался тот.

– Убери глаза, нахаль! Убери прочь! Совсем!

– Куда же прикажете припрятать, ваша милость? – Ефим был серьёзен и озадачен, преданно сверлил глазами начальство. – Ежели в карман, так работать несподручно. Темно там, изволите видеть… А с гвоздика на стенке и упасть могут, потому – сквозняк… Из-за пазухи, опять же, выпадут… А на полу их ещё и затопчут ненароком, вон сколько народу носится… Новых-то, поди, начальство не отпустит? Сами извольте понимать, кроме как на морде, и носить негде!

Ефим растолковывал это всё спокойно, обстоятельно и ужасно вежливо. Но стоящий рядом Антип чуть заметно покачал головой, а немец на глазах принялся багроветь, раздуваться и в конце концов разразился визгливыми криками:

– Мольчать! Как смеешь так говорить с начальством? Не возражать! Не рассуждать! Расп-п-пойник!

– Да смеем ли мы, ваша милость?.. – скромно заметил Ефим, по-прежнему не опуская глаз. Рибенштуббе в последний раз пронзительно выругался и выкатился за дверь. На мгновение в цеху зависла тишина – а затем грохнул хохот. Каторжане стояли согнувшись пополам и, мотая кудлатыми головами, закатывались смехом.

– Ну, Ефимка! Лихо немца отморозил! Православные, вы рожу-то его видали? Видали аль нет?! Чистый херувим с образа, а глазюки – бр-р-р! Не к ночи будет вспомнить! А говорил-то как?! «С гвоздика сквозняком сдует, барин, несподручно…» Ох, не могу, помираю…

– Ну, кто тебя за язык тянул? – укоризненно сказал Антип, который один не смеялся. – Оно тебе надо – с начальством заедаться? Гляди, припомнит ещё!

Ефим с ухмылкой отмахнулся и, прикрикнув на хохочущих мужиков: «Ну, заржали, мерины!», снова взялся за шкворень. Однако через неделю «заелся» с немцем уже сам Антип.

Когда после Крещения одна из огромных заводских печей пошла трещинами, Рибенштуббе распорядился разобрать её и сложить новую. Работами немец руководил сам, и под его начало попали братья Силины и цыган Яшка.

Первую неделю работы Антип героически молчал. Молча таскал кирпичи, молча месил глину на раствор, молча укладывал под отрывистые указания немца печной под. Но когда огромный кирпичный квадрат начал подниматься из полуподвального этажа наверх и время было возводить кружало, Антип неожиданно для всех открыл рот:

– Завалится. Погорим.

Цыган, весь до бровей перемазанный рыжей глиной и похожий на болотного чёрта, изумлённо посмотрел на Силина. Затем скосил глаза на немца, который сосредоточенно отмерял что-то на стенке печи свинцовой гирькой на нитке, и отчаянно замотал головой. Но Антип будто не заметил.

– Завалится, барин! Неправильно это!

– Что ты сказаль? – Рибенштуббе неохотно отвлёкся от своего занятия и повернул к Силину надменное лицо. – Что есть неправильно?

– Кружало неправильно выводим, барин, – озабоченно пояснил Антип, не обращая внимания на бешеные Яшкины гримасы. – Кто ж этак кладёт? После первого же жара снова треснет, и глина не сдержит. Дуга-то неправильно проведена! Вон влево скос какой! Всё вниз посыпется. Этак нас Господь посетит через неделю!

– Господь посетить? – не понял немец.

– Завод спалим, ваша милость, – подоходчивей объяснил Антип. – Он же как есть деревянный, да ещё котлы от жара рвануть могут… Народу поляжет много.

– Как ты можешь рассуждать! – До немца, наконец, дошло, что огромный и наглый каторжанин непринуждённо учит главного заводского мастера его ремеслу. – Это есть нахальство! Это есть неуважение, ты не знать своё место! Наглец и вор, уп-пийца!

– Барин, я ж дело говорю… – попытался было мирно продолжить Антип, но в это время цыган с такой силой ткнул его в спину, что он был вынужден умолкнуть. Однако распалившийся немец так быстро успокоиться не смог:

– Вы вовсе распуститься! Вы потеряли страх! В Пруссия ты бы не разговариваль так много! Никакого уважения к начальству! Это есть п-пунт! Мятеж!

– Ну-у, понеслась квашня по кочкам… – безнадёжно протянул Яшка. – Антип Прокопьич, да замолчи ж ты, ради бога!

– Барин, пожар же будет! – в последний раз решился Антип.

Цыган уже чуть ли не висел у него на плечах, словно удерживая от драки. Немец в запале замахнулся на Антипа кочергой. Но тут из-за плеча старшего Силина на него в упор уставились ещё более нахальные и абсолютно бесстрашные глаза Силина-младшего. И Рибенштуббе отчётливо понял, что смертельная опасность – рядом. Он швырнул кочергу в угол, выругался по-немецки отрывистым карканьем и вылетел из цеха.

На другой день обоих Силиных перевели вниз, в «кочегарку», к пылающим печам, а ещё через неделю Рибенштуббе закончил новую печь. Никто не удивился, когда Антипа с Ефимом приставили как раз к ней.

– Злопамятный, гад! – качал лохматой головой цыган. – Ещё, слава богу, под лозы не подвёл… Видать, Брагин его не послушал. Антипка, на что ты с ним связался-то? Здоровья не жаль?

– Дедка у нас был печник, – сокрушённо поведал Антип. – Всю жизнь печи клал. Я за ним струмент таскал да пособлял по мелочам. Сам я новые печи не робил, врать не буду. Починить разве что возьмусь… Но когда худо сделано – враз вижу! Спалит завод Рыба наша, как бог свят…

– Сходи до Брагина! – деловито предложил цыган. – Он послушает…

Антип вытаращил глаза:

– Ты в своём уме, Яшка?! Ещё огребём с Ефимкой…

– Сходи! – настаивал тот. – Брагин – понимающий! Мужики говорили – он и сам велит завсегда, ежели что – прямо к нему идтить, а не к десятникам… Хочешь, я с тобой схожу?

– Не пойду, – упёрся Антип. – Когда это начальство человеческий язык понимало? Отродясь такого не было! Мне моя шкура дорога! Однова сказал – и будет с меня… И так вон в саму преисподнюю загремели…

– А ну как впрямь развалится печь-то немецкая? – упорствовал цыган.

– Значит, на роду ей написано! – отрезал Антип, и Яшка отстал.

…Допив воду, Антип взял свою лопату и подошёл к печи. Ефим тем временем продолжал бросать уголь – без перерыва, яростно, оскалив зубы. Некоторое время брат хмурясь наблюдал за ним. Затем сердито спросил:

– Да что ты кидаешь без ума? Хватит покуда, не то забьёшь…

Ефим, словно не слыша, продолжал швырять лопату за лопатой. В конце концов Антип подошёл и крепко взялся за черенок.

– Будет! Хватит, говорю, Ефим! Уймись, не то… Да хватит!!! – потеряв терпение, он с силой вырвал из рук брата лопату. Ефим зло сверкнул глазами, но промолчал. И, отойдя к бадье, долго тянул из ковша воду, пока Антип задумчиво говорил:

– Угомон-то есть на тебя? Другой бы радовался, что бабу на лёгкую работу призвали… Вон, цыган, как услыхал, что его Катьку в больничку взяли, так уж неделю поёт, не смолкает! Нешто лучше, коли бы Устька пузо себе рвала в упряжке-то? Теперь хорошо ей станет… Другой бы начальнику до земли в ноги поклонился за такое счастье!

Ефим отбросил ковш, отдышался. Медленно выговорил:

– Ты мне, между прочим, обещал, что, как на место прибудем, так доктора этого чёртова боле не увидим! Что он – в одно место, а мы – в другое! А вышло что?!

– Я-то тут при чём? – резонно спросил Антип. – Кто ж угадать мог?

– Я мог! – объявил Ефим. – С самого начала чуял, что добром не кончится! Голову положу, что он нарочно к нам в больничку попросился! И первым делом Устьку к себе выписал, сукин сын! И что ты от меня хочешь? Чтоб я тут сидел и спокойно ждал, покуда моя баба к другому под бок ляжет?!

– Ну, уж это ты врёшь, – спокойно заметил Антип, поднимая лопату. – Не бывать тому.

– Да ну?! – издевательски оскалился Ефим. – Где это тебе в том бумагу с печатью выдали?!

– Тьфу, дурак… – с сожалением сказал Антип. – Ефимка, да кабы Устьке барин был нужен, преспокойно бы она бы с ним в Москве осталась. И на каторгу с ним, а не с тобой пошла… Дурогонишь попусту, моё тебе слово! Ну-ка, возьми лопату, покидай малость. Да не очертя башку, а осторожно!

Ефим ничего не сказал. Поднял лопату, потянулся за углём. Антип продолжал:

– И в больничке ей самое место. Михайла Николаич – доктор, учёный, и её учит, нужные вещи советует! Что я тебе этакой пустяк втолковывать должен? Глядишь, Устя с барином теперь и впрямь больничку-то наладят! Всё меньше народец помирать будет! А ты себе глупость в башку забил, на стену лезешь… Жена ведь она тебе!

– Жена-а… – насмешливо протянул Ефим. – Я ей уж велел – не ходи к барину! Отчего не послушалась, коли жена?!

– Так ведь мы не у тятьки в дому в Болотееве, – без улыбки напомнил Антип. – Воли своей у нас тут нету. Сам начальник завода приказал – куда ж ей кочевряжиться? Он ей тут указ, а не ты. Тут разговор короткий, чуть чего не так – враз отхлещут… Да ты кидай, чего встал?! Погаснет ведь! – Антип, не дожидаясь брата, перехватил лопату, торопливо принялся забрасывать уголь. Ефим, не шевелясь, наблюдал за его работой. Затем, уставившись неподвижными злыми глазами в стену, спросил:

– А ты видал, коль разумный самый, как этот доктор на Устьку глядит?! Скажешь – тоже пустяк?

Антип не ответил, продолжая забрасывать уголь в топку. Когда огонь обрадованно взревел, он приставил лопату к стене и подошёл к печи. Осмотрел её сверху донизу, снова вздохнул и, не поворачиваясь к брату, сказал:

– Ну, видал… И что с того? По мне, пусть хоть все глаза до дыр сотрёт, лишь бы Устьке полегше было. Ты об этом думай. До серьёзного баловства Устя Даниловна не допустит. Не такова. Сам знаешь ведь.

– Может, и знаю. Только ты сам говорил – я ей тут не начальство. Коли доктор кой-чего от неё захочет да прикажет – куда ей будет деться? Он-то, хоть и на каторге, а барин! А она да мы с тобой кто?

– Тогда другое дело будет. Тогда и мозговать станем, – помедлив, ответил Антип. – Тогда барину каменюкой в башку и прилетит… А то и сама Устя Даниловна чем ни есть приложит. Она на руку-то скорая у тебя! И бьёт, ровно мужик, не жалеет! Сам небось помнишь!