– Если бы только удалось её саму убедить в этом, – грустно сказала Анна. – Варя – такая же крестьянская косточка, как её отец. Привыкла к тяжёлому труду, к постоянной работе. А живопись, как это ни глупо, трудом вовсе не считает! Так и говорит: «Если мне работа в радость и устатка не делает, значит, это не труд, а забава!» А её «Пруд в Борисове», между прочим, за двадцать рублей в лавке взяли!

– Вот на это и стоит нажимать! – провозгласил Андрей, подхватывая с блюда последний кусок селёдки. – На то, что живопись доход может приносить! И ничуть не меньший, чем вся эта белошвейная чепуха!

– Уж позвольте, сударь мой!.. – снова вскинулась Спиридоновна, но все так замахали на неё руками, что почтенная особа была вынуждена замолчать. Воцарилась тишина. Все, как один, уставились на Нерестова, который молча, задумчиво постукивал пальцами по столу.

– Аким Перфильич… – нерешительно окликнула художника Флёна. – Что ж нам поделать-то? На вас вся надёжа, как скажете – так и будет! Вас Варя послушает! Вы её батюшке другом были, такое участие в них приняли. Варька вас ух как уважает!

– А Флёна-то, то есть Фёкла-то наша, права, – с заметной неохотой признал Андрей. – Варвара Трофимовна ценит ваше мнение. Так вы её убедите, Аким Перфильевич?

– Право, не знаю, как и поступить, – медленно, глядя в стол, сказал Нерестов. – Тут даже и не я должен… Нужно, чтоб Варя сама… Сама поверила в свои силы, в то, что она сумеет… И, разумеется, мы её не оставим. Вот что, господа. Одна мысль у меня имеется. Надо только подумать, как это устроить.


В середине января, вьюжными сумерками, когда по Замоскворечью носились белые столбы снега, в большой шестикомнатной квартире на Полянке царил кавардак. Роскошная квартира принадлежала домовладельцу Емельянову и обычно сдавалась внаём. Но на сегодняшний вечер помещение было предоставлено хозяином для выставки картин молодой художницы. Купец Емельянов, хлебный торговец, державший в Москве четыре лавки, лабаз в Охотном ряду и магазин на Лубянке, отчего-то мнил себя покровителем высоких искусств. Когда молодые художники пришли к нему с просьбой о выставке, купец, недолго думая, предложил одну из своих квартир. Предложение было с восторгом принято, а самому Емельянову вручены восемь билетов на выставку – с угощением, концертом и танцами. Супруга купца, правда, забеспокоилась, что станется с квартирой после студенческой пирушки. Но мадам Емельянову клятвенно заверили в том, что всё будет вычищено и убрано, а со стороны дворника и квартального не окажется никаких претензий: «Вечеринка без вина будет, на том мадемуазель Зосимова особо настаивает!»

Подготовку начали с раннего утра – и всё равно к вечеру оказалось, что почти ничего не готово. Мебель из трёх комнат была вынесена, и по стенам развешаны картины Вари. Расстановкой и отбором картин руководил лично Нерестов. В огромном зале с роялем должны были проходить танцы, но рояль оказался чудовищно расстроен (Емельянов держал инструмент исключительно для солидности). За настройщиком Селуянычем в Колокольников переулок понёсся Петя Чепурин. Селуяныч оказался вдребезги пьян. Вместо него прибыл его ученик – грязный, встрёпанный Николашка в стоящей колом от застарелого пота рубахе. Николашка заявил, что меньше чем за полтину работать не возьмётся, «потому струмент конченый – хоть селёдку в нём соли!». Полтина была обещана, и Николашка нырнул в рояль. Студенты неуверенно обещали добыть цыган с гитарами, но на это никто особенно не надеялся: цыгане стоили слишком дорого. Над угощением спозаранку трудились Фёкла с матерью. Украшением комнат занималась Анна с сестрой. Посуду принесли из трактира, и в последней свободной комнате уже были установлены столы.

– Скатерти, главное, счесть, не забыть! – вслух размышлял мастеровой Яша, стоя посреди залы с огромным самоваром в руках. – Как есть дюжину в трактире дали, но велели стирать опосля самим, иначе – платить отдельно! Конфеты от Еремеева заказали, с минуты на минуту будут… Пирожных брать не стали, уж больно дорого, пусть уж лучше пироги. У Спиридоновны пироги знатные: ни в один карман не влезают!

– А княгиня ежели приедут? – запыхавшаяся Флёна ворвалась в комнату с охапкой салфеток. – Княгиня с дочерьми могут и пирожных захотеть…

– Захотят – пускай в кондитерскую едут! – грубовато сказал Андрей Сметов, который расставлял вдоль стен стулья. – Мы сюда не жрать приглашаем, а картины смотреть! Да, думаю, Флёна, что и не явится твоя княгиня. Не княжеское дело по студенческим выставкам бегать. Им бы балы у губернатора да журфиксы всякие, а у нас тут по-простому…

– Приедет! – твёрдо сказала Флёна. – Моё слово верное!

Билеты на выставку Вари начали распространять за две недели до события. Большая часть разошлась среди студентов университета и военных: двоюродный брат Полины и Анны, офицер Московского гарнизона, обещал привести половину полка. С десяток Анна оставила в семье, где служила учительницей, и, весьма гордая, привезла вырученные за них четыре рубля. Целую дюжину удалось пристроить Нерестову в училище, и на его гостей возлагались особые надежды. Это были люди, понимающие в искусстве. Но больше всех гордились Флёна с матерью, сумевшие заполучить на выставку «целую доподлинную княгиню». Княгиня была клиенткой белошвейной мастерской, и Спиридоновна с дочерью прожужжали ей все уши о выставке молодой художницы. Аристократка заинтересовалась, купила шесть билетов, заплатив десять рублей, и обещала непременно быть.

Варя стояла в комнате с картинами, растерянная и испуганная. Чёрное траурное платье делало её ещё тоньше и стройней. В рыжих волосах, уложенных в гладкую причёску, прыгали искры света от зажжённых ламп. В пальцах она машинально теребила тряпку, которой недавно протирала пыль в комнате. Нерестов, поправлявший на стене «Рассвет на Москве-реке близ Новоспасского монастыря», внимательно и слегка сочувственно поглядывал на неё, но молодая художница этого не замечала. Она то и дело глубоко, отрывисто вздыхала. Губы её что-то чуть слышно шептали.

– Варенька… – начал было Нерестов, но в это время сама Варя повернулась к нему:

– Аким Перфильич!..

Оба запнулись, рассмеялись и умолкли.

– Ну, что же, Варя? Что ты хотела сказать?

– Да уж вы говорите…

– Нет, ты первая!

– Извольте… – Варя снова вздохнула, и тряпка выпала из её рук. Она не подняла её. – Аким Перфильич, уж не глупость ли мы задумали? Я уж какой день думаю… Моя б воля – отменила бы вовсе всю эту выставку, только ребят жалко. А вдруг и не придёт ещё никто? Столько беготни, столько беспокойства, расходы такие…

– Варенька, да отчего же? – с улыбкой пожал плечами Нерестов. – Я понимаю твоё волнение, оно естественно… Но все художники когда-то выставлялись впервые. Надо же начинать и тебе!

– Так то художники, Аким Перфильич… Вы тут все про мой талан говорите, а у меня поджилки трясутся… Ну как вы не видите, что никакого талану тут в помине нет! Вот тятенька покойный был – тот талан! Сразу видать было! И в лавках без разговоров брали, и цену стоящую платили…

– И половина из его картин тобою была писана, – спокойно закончил Нерестов.

Варя только отмахнулась. Помолчав, тихо продолжила:

– Разумеется, нашим нравится. Только ведь сегодня большие люди прийти должны, понимающие… Знакомые ваши! Ну как опозоримся мы? Ну какой из меня художник, право? Я с господами и поговорить-то толком не сумею, и поведению не учена, и…

– Художник, Варя, должен уметь рисовать, – с мягкой насмешкой перебил её Нерестов. – А обхожденье и этикет – вещи малозначащие. Я сам – деревенского священника сын. С образов начинал, в иконной лавке продавался. До сих пор покойнику-отцу благодарен, что в семинарию меня не засунул, а отправил в Москву, в училище. Ты по сравнению со мной тогдашним – сущий профессор!

– Скажете тоже… – недоверчиво посмотрела на него Варя. Но смеющиеся карие глаза напротив заставили её улыбнуться.

– Могу в том слово дать! С чего ты взяла, что не умеешь себя вести? У тебя правильная речь, врождённое чувство такта и меры. Ты начитанна. Флёна с матерью мне рассказывают, что все клиентки в мастерской твоим обхождением восхищаются!

– Это всё барыне нашей спасибо! – торопливо вставила Варя. – Они меня своей милостью не оставляли, всему научили…

– Ну, так и слава богу! Я уверен, ты и сегодня не ударишь в грязь лицом! А я вот, в Москву приехавши, нос рукавом вытирал и говорил «намеднись» и «таперича». Весь класс надо мной хохотал!

– Быть не может!

– Истинно! Спасибо преподавателю нашему, Фёдору Васильичу, занялся со мной. Книги давал, читать заставлял, а уж после я и сам приохотился. Ученье, Варенька, в нашем деле главное! И сама подумай – неужели бы я заварил всю эту кашу, если бы не видел у тебя недюжинных способностей? Ребята правы. Тебе нужно любой ценой продолжать учиться в классах. Да и, кроме того…

Договорить Нерестов не успел: в комнату с безумными глазами ворвалась Флёна.

– Аким Перфильич, Варя, – там уж подъехали!

Варя всплеснула руками – и кинулась вон из комнаты.

Беспокоилась хозяйка выставки зря: народу прибыло много. Первыми явились студенты – запорошённые снегом, замёрзшие, весёлые, с бутылками вина, которые были бесцеремонно изъяты бдительной Флёной прямо на пороге: «Да что ж за господа такие, никакого разумения, ведь предупреждали ж!..» В квартире тут же стало шумно, людно, весело. Сначала любовались картинами и хором пророчили смущённой Варе большое будущее. Потом в складчину купили одну из них: «Осенние рябинки» – и тут же начали спорить, у кого в комнате она будет висеть. Поскольку желающих было двенадцать человек, тут же была разыграна лотерея, и «Рябинки» достались Пете Чепурину. Пока радостный обладатель шедевра скакал по комнате с картиной в объятиях, а остальные притворно возмущались несправедливостью фортуны, раздался новый звонок. В тяжёлых шубах и мохнатых шапках, солидно отряхиваясь от снега, в собственную квартиру прибыло семейство Емельяновых: купец с супругою, две дочери и трое сыновей. Зная, что купец любит почёт и уваженье, студенты чинно отвесили поклоны, а девушки присели в низких реверансах. Польщённый Силантий Дормидонтович прогудел что-то вроде поздравления Варе и отправился взглянуть на картины.