– Софья Стефановна, позвольте вам представить друга моего, графа Закатова Никиту Владимировича. Никита, прошу любить и жаловать: Софья Стефановна Годзинская. Моя невеста.

Барышня, стоявшая рядом с Петром, была ослепительно хороша. С тонкого, словно нарисованного кистью акварелиста лица прямо, немного растерянно смотрели блестящие чёрные глаза. Тяжёлые тёмные косы были убраны в простой узел, слегка растрепавшийся к вечеру. Высокий чистый лоб, нежная линия подбородка, мягко очерченные губы, тень от густых ресниц, дрогнувших, когда она подала Никите свои бледные, ещё по-детски тонкие пальцы… Рядом с тридцатичетырёхлетним Петром его невеста казалась ребёнком – да ей и было не больше девятнадцати. При виде этой сияющей красоты у Закатова даже дух перехватило. Он бережно коснулся пальцев девушки и от растерянности спросил:

– Так это вы – панна Зося?..

– Я, разумеется! – просто и весело ответила она, рассмеявшись, и наваждение разом схлынуло. – Отчего вы так на меня смотрите? Вам Пётр Николаевич что-то навыдумывал про меня?

– Лишь то, что влюблён в вас безумно, – усмехнувшись, ответил Никита. – Я это слышу уже три года. Да ведь это чистая правда! Увидев вас, кто усомнится?

Зося снова рассмеялась – звонко, без капли кокетства, – обернулась к жениху, и Никита внезапно почувствовал укол острой зависти к этим двум счастливым людям. Тут же устыдившись этого чувства, он задал первый пришедший на ум вопрос:

– Но, если вы оба здесь, значит?..

– Да! – перебил его Пётр. – Мы венчаемся завтра, здесь, в церкви графов Браницких! И – к чёрту родительское благословение!

Зося Годзинская происходила из старейшей варшавской семьи. Годзинские, пламенные польские патриоты, ненавидевшие Россию и «клятых москалей», отметились и во время «варшавской заутрени», и в бунт 1830 года, после которого чуть не половина мужского состава семьи отбыла на сибирские рудники. Однако конфедератские настроения в семье не только не утихли, но разгорелись с новой силой, как торф, прикрытый углём. По-прежнему на семейных и дружеских сборищах проклинались враги «ойчизны польской». По-прежнему строились планы освобождения, произносились страстные речи и собирались средства «на освобождение». Но всё это происходило втайне, за закрытыми дверями. Более того, старики Годзинские всячески старались подчеркнуть свою благонамеренность и лояльность официальной власти. В их доме говорили по-русски, на балы и рауты неизменно приглашались русские семьи и офицеры батальона внутренней стражи. Двое старших сыновей Годзинских учились в Петербургском университете, младший оканчивал гимназию в Варшаве. Дочь Зося была на выданье, и в женихах у красавицы панны недостатка не было. Но покуда пан Годзинский выбирал самую достойную партию для дочери, панна Зося и Петр Иверзнев, штабс-ротмистр Варшавского полка, насмерть влюбились друг в друга.

Три года Пётр пытался сломить сопротивление Зосиного отца. Три года в семье Годзинских не прекращались слёзы, ссоры и упрёки. Юная Зося обладала стальным характером: объявив отцу, что она не выйдет ни за кого, кроме штабс-ротмистра Иверзнева, она раз за разом отказывала блестящим польским женихам. Разумеется, можно было обвенчаться тайно и без позволения родителей. Но положение осложнялось тем, что Пётр Иверзнев служил при главном штабе польского наместника. Тайный брак штабного офицера с девицей из известной варшавской семьи мог вызвать бурю возмущения в городе, где и так достаточно было бросить спичку, чтобы вспыхнул очередной бунт. Пётр боялся рисковать своей карьерой и положением русского гарнизона в Варшаве. Зося плакала, молилась и ждала.

Неизвестно, сколько бы ещё продолжалось это мучение, если бы месяц назад старший брат Зоси не был арестован в Петербурге за нападение на русского офицера во время студенческих волнений. Двадцатилетнего парня приговорили к Сибири и каторжным работам. После этого пан Годзинский решительно объявил дочери, что через неделю она выходит замуж за графа Гжельчека, давнего друга семьи.

Зося не возразила отцу ни словом. Но тем же вечером она пришла на квартиру Петра Иверзнева – одна, без горничной, тайком скрывшись из дому.

… – И вот она стоит передо мной, белая как стена, глаза угольями горят… И говорит – спокойно, будто на светском рауте: «Решайте мою судьбу, Пётр Николаевич, я всё сделаю по вашему слову!» – рассказывал Пётр, от волнения дёргая и обрывая уже четвёртую кисточку на бархатной скатерти.

Близился рассветный час, но за окном, в осеннем саду, было ещё темным-темно. Из-под плохо прикрытой ставни тянуло сквозняком. Пламя свечей дрожало и билось, бросая отсветы на лица сидящих за столом мужчин. Вера и Зося ушли, чтобы хоть немного поспать перед венчанием, назначенным на раннее утро. Братья Иверзневы и Никита решили, что ложиться на два часа нет никакого смысла, и уселись за столом с бутылкой мадеры.

– И понимаешь ты, брат, мне так стыдно стало! Барышня ничего в жизни ещё не видела, у маменьки с папенькой под мышкой жила – а не боится ничего! Ведь понимала чудесно, на что шла, когда ко мне из дому убежала! Ведь скажи я ей, что – никак-с, панна Зося, я вас обожаю, но у меня, видите ли, карьера, репутация в полку, что скажет наместник… Что бы ей тогда делать было?! Идти за этого Гжельчека?! Видал я его раз у папаши на приёме! Стручок сушёный! Мазурку танцует, подсигивает, как кузнечик, из сюртука пыль летит… И ведь не побоялась ко мне прийти на ночь глядя! А если бы увидел кто? Панна Годзиньска по вечерам бегает в казармы Варшавского полка! Конец репутации, конец всему… И я по лицу Зосиному вижу, что отпусти я её – она не домой пойдёт, а на мост! И в Вислу кинется! Видал я этот польский норов, ни в чём удержу не знают… И, главное, сам-то хорош – мужчина, боевой офицер, войну прошёл! И что потерять страшился?! Расстреляют меня, что ли? Да чёрт с ней, с карьерой! Подам в отставку, уеду в Хмелевку грядки копать! Три года неизвестно чего боялся… Стою перед Зосей красный, как бурак, слава богу, хоть свечи не горели… Тьфу, вспомнить совестно… – Пётр сокрушённо махнул рукой, отвернулся. Сидящий рядом Александр с улыбкой похлопал его по спине.

– Брось, брат. Не ты один таков. На войне мы все храбрецы с саблями наголо, а как до женщины доходит – труса празднуем…

– Сашка, я до сих пор Бога благодарю, что Зося тогда не заметила ничего, – серьёзно сказал Пётр. – Ты её не знаешь! Гонористая, как все они! Если бы хоть каплю сомнения моего учуяла – только б я её и видел! И не догнал бы, и из Вислы бы вытащить не успел! Но, видать, сильно взволнована была… А может быть, слишком во мне уверена. Ну, правда, и я быстро в себя пришёл. Видать, ангел-хранитель мой в ту ночь плохо спал, по первой тревоге поднялся!

Опомнившийся Пётр и впрямь действовал быстро. Прямо при Зосе он набросал три бумаги к своему полковому командиру: одну – с просьбой об отпуске с сегодняшнего дня, другую – рапорт об отставке, третью – личное письмо с объяснением «всей этой горячки». Пакет был вручен сонному денщику с приказом передать бумаги по назначению наутро же. Через час штабс-ротмистр Иверзнев и панна Софья Годзинская покинули Варшаву. Через два дня они были в Смоленской губернии, в имении графов Браницких – близких родственников семьи Иверзневых. А ещё через пять дней туда прибыли брат и сестра жениха. За это время Зося успела принять православие, взяв в крёстные матери графиню Марью Ксаверьевну, и готовилась к венчанию.

– Так или иначе – самое страшное позади! – весело сказал Александр, разливая по бокалам остатки вина. – Давай, Петька, по последней… За твоё счастье… И за то, что панна Зося никогда не узнает о твоих терзаниях! Женщинам, знаешь, некоторые вещи трудно понять… Уж лучше по мере наших сил их от этого избавлять!

– И то правда, – без улыбки согласился Пётр. – Я, знаешь ли, все эти дни трясся, что Зося меня спросит: чего же ты, ангел мой, три года ждал, если всё так просто в три минуты решилось?

– Ну, тебя ещё ждёт нахлобучка от начальства…

– Переживу, куда деться. Всё равно, как только отвезу Зосю в Петербург, вернусь в Варшаву. Ты прав, надобно явиться к Горчакову и выслушать всё, что заслуживаю… а потом уж с чистой совестью в отставку. – Он встал, с хрустом потянулся, медленно прошёлся по комнате. Остановился перед зеркалом, тщетно стараясь рассмотреть в темноте свою физиономию. Неожиданно усмехнулся: – Знаешь, до смерти, наверное, не пойму, что она во мне нашла. Рожа, как у пещерного жителя… Ещё и рябая!

– Ну, это ты хватил, Геркулесыч, насчёт пещерного жителя, – отозвался Закатов, залпом допивая мадеру и тоже вставая. – Рожа как рожа, вполне мужественная… Во всяком случае, получше моей. А моя супруга как-то вот рискнула тоже…

Пётр смущённо промолчал. Старший брат укоризненно взглянул на него. Затем перевёл взгляд на Закатова. Помолчав, медленно спросил:

– Никита, спрошу на правах старого друга, для чего тебе понадобилась эта женитьба?

Закатов повернулся. Некоторое время молча смотрел на Александра. Затем губы его дрогнули, словно он собирался ответить. Но он так ничего и не сказал, и в комнате повисла неловкая тишина. А за окном уже светлел старый парк, послышались сонные голоса дворовых девок, и на фоне неба начали обозначаться макушки полуоблетевших дубов и вязов.

– Что ж, пора приводить себя в порядок. – Александр тоже поднялся из-за стола. – А то хороши будут жених с родственниками! Ты, Петька, прав: пещерный житель, да ещё с небритой мордой… Да панна Зося из-под венца сбежит! Никита, ты, надеюсь, с нами?

– Разумеется.

– Тогда дам тебе свою бритву и прочее. Идём.


Церковь была маленькой, белой, похожей на сахарную игрушку. В ограде росли старые рябины, тонкие, вызолоченные осенью липки и могучий дуб с поредевшей медной листвой. Раннее холодное солнце, кое-как выбравшись из седой дымки облаков, повисло прямо над крестом купола. В церкви пели. Слабый свет входил в стрельчатые окна, дробясь на алтаре и смешиваясь с блеском свечей. Пахло ладаном, воском, почему-то грибами. Старый священник дребезжащим голосом читал молитвы, но Никита не слышал ни слова, машинально крестясь в нужных местах и не сводя взгляда с Веры. Она стояла рядом со светлой, спокойной улыбкой на губах. Церковная свеча озаряла тонкое смугловатое лицо, делая его радостней и моложе. Вера безотрывно смотрела на Зосю – в самом деле похожую на ангела в простом белом платье и фате, наспех сшитых в девичьей графини Браницкой, светящуюся от счастья, юную, прекрасную. Священник вёл их с Петром вокруг аналоя под «Исайя, ликуй», а Никита не сводил глаз с Веры, и в сердце поднималась волна давно забытого счастья. Он не помнил сейчас ни о собственной женитьбе, ни о Верином вдовстве. Словно обезумевший от жажды путник, он пил сейчас это несказанное счастье – стоять в церкви рядом с любимой женщиной, смотреть в милое лицо без тени горя и слёз, незаметно касаться её рукава… И пусть ничего нельзя исправить и вернуть, пусть сделана тысяча неисправимых глупостей и потеряно самое дорогое… Но вот сейчас он стоит рядом с Верой Иверзневой и смотрит на неё, и никто не откажет ему в этом праве. И этого воспоминания хватит ещё надолго.