Наступил страшный день, когда Роксолана не смогла подняться с постели, пыталась и не смогла. Боль стала сильней, она превратила внутренности в раскаленный очаг внутри, заставила застонать.

Уже не помогали отвары и настойки Заки-эфенди, не мог помочь и Иосиф Хамон. На вопрос, следует ли ей снова отправиться на воды, чтобы пройти новое лечение, отвел глаза.

– Госпожа, Заки-эфенди предупреждал вас, что нельзя сильно волноваться и переживать – это вызовет обострение болезни и мы не сможем с ней справиться. Никто не сможет.

– Теперь поздно?

И снова старый лекарь отвел глаза:

– Можно снова попытаться, а чтобы вы не испытывали невыносимой боли, я буду давать вам настойку опиума. Только не следует злоупотреблять ею.

Сначала это показалось выходом – она пила одурманивающее средство, боль немного стихала, начинало казаться, что излечение возможно. Если выпить побольше, можно вообще впасть в блаженное забытье, тогда накатывали счастливые воспоминания.

Временами, приняв настойку, Роксолана впадала в такое забытье надолго, уносилась из этого мира в мир грез и воспоминаний, снова становилась зеленоглазой девчонкой, читавшей стихи молодому султану… убаюкивающей их первенца… смеявшейся счастливым смехом по любому поводу…

Жизнь проходила перед затуманенным взором снова, но не по порядку, а обрывками, словно напоминая страшные и счастливые минуты вперемежку…

Родители назвали ее Анастасией, Настей, Настеной… В плену назвали Роксоланой: роксоланками – русскими называли всех светловолосых девушек, захваченных в их краях. В Рогатине светловолосых много, не одна Настя Лисовская.

В гареме назвали Хуррем – «дарящей радость, смеющейся». Она действительно часто смеялась серебряным смехом. Не потому, что была глупа, напротив, легко схватывала любые знания, удерживала цепкой памятью, а смеялась потому, что хотелось жить. Пятнадцатилетней девчонке, не самой красивой из окружающих, невысокого роста, вряд ли стоило надеяться на внимание молодого султана, оставалось только выполнять свою работу в гареме. Но это не отменяло саму жизнь, и Настя-Роксолана норовила пошалить, попеть песенки, почитать стихи, посмеяться.

Однажды это услышал султан, услышал случайно, потребовал показать обладательницу серебристого голоса. С тех пор и до самой встречи с проклятой Каролиной Сулейман был очарован этим голосом и его хозяйкой, неизлечимо болен им. А сама хозяйка не только телом, но и всей душой, мыслями принадлежала Сулейману…


Роксолана лежала, прикрыв глаза, вся во власти грез после настойки. Иосиф Хамон сокрушенно покачал головой: опиум, конечно, облегчает боль, но он не лечит болезнь. Султанше осталось совсем немного.

– Чичек, сколько раз госпожа сегодня пила настойку?

– Дважды, – мрачно вздохнула служанка.

Она сама похудела, побледнела, а если и улыбалась, улыбка получалась кривой и больше похожей на оскал.

– Плохо, скоро она уже не сможет без опиума.

– Но нельзя же не давать, ей больно…

– Нельзя, – сокрушенно вздохнул лекарь.

Роксоланы с ними не было, она витала в своем прошлом…

Все зыбко, голоса словно сквозь воду, но, как бывает во сне, Роксолана точно знала, что это она, что это с ней все, с ней и с Сулейманом…

Не лови ту газель, которую гонит лишь страх.

Ни к чему тебе птица, застрявшая в тонких силках.

Излови соловья, выводящего трели на ветке,

Но такого, какой не познал еще плена и клетки.

Он услышал, как читала стихи подруге, когда на следующий день смотрел новых наложниц, потребовал показать ту, которая читала стихи. Она прочла вот эти… Прочла и стала икбал – той, что на ложе султана.

В зыбком полусне Роксолана снова проживала их счастливые дни молодости…


Сулейман даже читал стихи поэта Мухибби. Сколько ни старалась Роксолана, не смогла такого припомнить.

– Нет, такого мне не читали, я бы запомнила!

– А тебе понравились газели Мухибби?

– Да! А кто переводил на турецкий?

– Какая разница? – почему-то чуть приподнял бровь султан.

– Я бы конец перевела чуть иначе.

– Как?

Она повторила по-своему последние строчки газели:

– Но если и в раю тебя не будет,

Не нужен рай мне.

Он хмыкнул:

– Да, так лучше. Я запомню.


Поэтом Мухибби был он сам, Сулейман писал прекрасные стихи и страдал от невозможности поделиться написанным с людьми.


Не всегда вместе – Повелитель на то и Повелитель, чтобы не только на троне сидеть или втайне стихи писать, – он проводил больше времени в походах, чем во дворце.

Перед первым походом спросил, что ей привезти…


– Чего ты хочешь, попроси, я все сделаю.

– Нет, не сделаете.

– Почему? Чего ты желаешь такого, что я не мог бы сделать?

– Остаться. Я не прошу.

Сулейман вздохнул, поправляя ей волосы:

– Ты права, этого не могу, иначе завтра же перестану быть султаном. А что-нибудь попроще? Ты можешь попросить о чем-нибудь выполнимом?

– Могу.

– Говори.

– У меня не одно желание…

– Ты похожа на всех женщин. Говори, я исполню.

– Можно мне… можно мне, пока вас не будет, приходить сюда и брать книги?

– Что?!

– Я осторожно, я не буду забирать, только здесь почитаю.

– Так… еще что?

– Можно мне писать вам письма?

Сулейман хохотал от души:

– Нет, такого у меня не просила ни одна женщина! Не только у меня, сомневаюсь, чтобы вообще у кого-то! Пользоваться библиотекой, писать мне письма… Есть еще просьбы?

– Вы обещали приставить ко мне учительницу языков, чтобы учила читать и писать, а не только говорить.

– Хорошо, ты можешь брать книги, писать мне длинные письма, я распоряжусь об этом и попрошу Ибрагима срочно подыскать образованную наставницу. Но ты хочешь, чтобы я привез что-то из похода?

– Хочу.

– Наконец-то! Что? Рубины, изумруды, дорогие ткани, меха, рабов – что?

– Нет, если можно…

– Что? – Он уже понял, что сейчас услышит нечто необычное. Так и есть…

– В городах, которые вы счастливо завоюете, наверняка найдутся книги. Велите воинам не жечь их и не портить, пусть собирают.

– Хуррем! Хорошо, что тебя не слышит гарем, несдобровать бы.

– Но я же не гарему это говорю, а вам.

– Я привезу тебе все книги, какие смогут найти в завоеванных землях мои воины. Поистине, ты удивительная женщина. Скажи, а меня ты любишь не за то, что я учу тебя писать?

Она вдруг лукаво улыбнулась:

– Я люблю за учебу… только другую…


Когда носила их первенца, Сулейман привычно был в походе. Но еще до рождения ребенка произошло очень важное в ее жизни событие.

Старая служанка, ходившая за Роксоланой, долго не могла решиться начать тяжелый разговор. Зейнаб лучше самой юной женщины понимала трудности, которые той предстоит пережить, все ходила вокруг да около, говорила намеками, но потом решилась…


– Госпожа, тебе рожать уж скоро.

– Я помню, – рассмеялась Роксолана.

– Я вокруг да около ходить не буду, скажу то, что все думают. Прогонишь меня потом – твое дело.

– Говори, – насторожилась Роксолана. – Что случилось?

– Не случилось ничего. О тебе поговорить хочу.

– Я же веду себя тихо, ни с кем не ссорюсь, стараюсь зависти и ненависти не вызывать. Вчера в нашу больницу велела новые одеяла купить, старые прохудились. Милостыню подаю щедро. Чего ты еще хочешь?

– Вот о милостыне. Знаешь, что ее не приняли?

– Почему?!

Это было не впервые, когда не принимали ее подаяний, ее подарков, даже если те были разумны и нужны. Роксолана сама не раз задумывалась, почему это происходит.

– Я что, зачумленная? Кто-то боится, что на моих руках осталась болезнь?

Она говорила возмущенно, на глазах слезы. Чувствовалось, что женщина переживает. Понятно, быть отвергнутой даже в благодеяниях – кому же понравится?

– Не в тебе дело.

– А в ком?

– В твоей вере.

– Не трогай мою веру!

– Хуррем, для всех ты до сих пор гяурка, об этом помнят. Гяурка, околдовавшая султана. Кто может родиться у гяурки?

Роксолана закусила губу. По гарему ползли слухи, что у нее непременно родится шайтан, потому родов у Хуррем боялись все вокруг.

– Кто пустил слух, что я рожу шайтана?

– Никто. Просто валиде неосторожно произнесла: «Шайтан! Кто может родиться у такой беспокойной?» А рабыни разнесли, что шайтан родится.

– Меня ругаешь за каждое неосторожное слово, а валиде можно что попало говорить?!

– И валиде не стоило, да что теперь, слово не птица, в клетку за зубы не вернешь. Надо думать, как сделать так, чтобы твоего будущего ребенка не боялись.

– Зейнаб, это так серьезно?

– Да.

– Фатима?

– Зейнаб верно говорит, госпожа. Можно сделать сколько угодно подарков в больницу, раскидать по Стамбулу золото, но, собрав это золото, люди все равно будут помнить, что гяурка не может родить никого путного.

– Лжете! Разве у султана Баязида любимая жена не была другой веры? Разве редко султанские жены бывали христианками? Султаны всегда женились на христианках.

– Женились, никто не спорит. Да только те принимали ислам. Если ты не желаешь, чтобы когда-нибудь разъяренная толпа забила камнями твоего сына, прими и ты.

– Что?! Ты советуешь мне сменить веру.

– Бог един, Хуррем, един для всех. И милостив.

– Если един, то к чему отрекаться от своей веры?

– Потому что люди не помнят об этом. Оставаясь гяуркой, ты обрекаешь на беды своих детей, этого и тех, что еще будут. Подумай об этом, время еще есть. В противном случае во всех бедах, которые будут с детьми, снова обвинят тебя.


В своем полусне Роксолана пыталась удержать образ старой Зейнаб, вспомнить, как тогда приняла решение…


Гяурка… как же она об этом не подумала?! Роксолана слишком быстро стала икбал, ей объясняли премудрости Корана, но никто не удосужился потребовать принять ислам. А она сама и не думала об этом, даже формулы привычные, поминая Аллаха, применяла, но просто потому что таковые вокруг слышала, не поминать же Иисуса по-турецки!