Оставалось просто жить в свое удовольствие, пока эта жизнь не оборвалась из-за смены султана.

Но если Селим предавался удовольствиям, сидя на месте, то Баязид сидеть не мог и не желал. Однажды он услышал, как их дед уничтожил, сместив с трона, своего отца, уничтожил братьев и племянников, даже самых маленьких. Запомнил это и для себя решил, что его дети, если таковые родятся, будут разбросаны по всей империи, чтобы их не смогли даже найти. А если останется хоть один, то обязательно отомстит.

Живой, подвижный, что в повседневной жизни, что в правлении, он словно боялся остановиться, задержаться на одном месте. Повзрослев, норовил улизнуть из дворца при малейшей возможности, уезжал на охоту, отправлялся в Эдирну, совал свой любопытный нос повсюду. Будь он чуть более усидчив, сумел бы познать многое, но считал, что ему наука управления государством вовсе ни к чему, а потому сойдет и так.

Роксолана злилась, укоряла, пыталась увещевать и в шутку, и всерьез. Как ей иногда хотелось в шутку отхлестать взрослого сына по спине прутом, как это делал ее отец с ее старшим братом!

Но ругать Баязида бесполезно, тот смеялся в ответ, изворачивался и продолжал жить по-своему. Непостижимый, вольный и привязанный одновременно. Баязид никому не переходил дорогу, никому не был опасен, а потому жил в свое удовольствие, участвовал в походах, если султан звал, охотился, любил женщин, плодил детей. Кажется, даже он сам не мог сказать, скольких уже имеет даже в гаремах. Когда спрашивали, смеялся, пожимая плечами:

– Все мои, чужих не держу.


А теперь вот возможно настоящее противостояние братьев, в котором один из них обязательно погибнет. Для султана это противостояние страшно развалом империи, а для нее это прежде всего война двух сыновей.

Может, прав неписаный закон, не позволявший наложнице иметь больше одного сына? Как матери разделить сердце между сыновьями, даже если она явно предпочитает одного из них?

Что будет, если Баязид не послушает и не приедет? Султан решит, что это бунт, а бунтов Сулейман не прощает никому – и Баязиду не простит тоже. Но в письмах сына не убедить быть послушным воле Аллаха и отцовской воле, об этом надо говорить, глядя в глаза.

«Если не приедет, отправлюсь туда сама!» – решила Роксолана.


Баязид послушал призыв матери, приехал и привез с собой любимую наложницу Амани и четверых сыновей.

На несколько дней сердце бабушки купалось в радости, даже желудок не болел, но так долго продолжаться не могло, предстоял трудный разговор с сыном, этого не избежать.

Позвала к себе, в ожидании, когда придет, вышагивала по кабинету, стискивая руки так, что костяшки пальцев белели.

Сулейман прав, конечно: интересы государства требовали, чтобы Баязид преклонил голову перед султаном и перед братом, ожидая их милости. А если милости не будет?

Впервые подумала о том, каково было Мустафе, давно взрослому, сильному, способному править. Сыну Махидевран в год казни исполнилось сорок – возраст расцвета сил для мужчины. Баязид моложе, ему тридцать два. Тоже полон сил и надежд, хотя какие надежды могут быть у того, чью шею вполне вероятно обовьет шелковый шнурок?

Сын вошел решительным шагом, склонился, приветствуя мать:

– Валиде…

– Входи, сынок. Хочу поговорить с тобой. Как Амани, как дети?

– Все хорошо. Валиде, вы видите Амани сейчас чаще, чем я, почему вы меня спрашиваете?

Глаза смотрели чуть насмешливо, Баязид очень похож внешне на отца: такой же высокий, чуть сутулый, бледен лицом. Но глаза у него зеленые – материнские. И ум острый, проницательный, с этим сыном не стоит ходить вокруг да около, не стоит лгать, он сразу уловит эту ложь и замкнется.

Если поверил и приехал по первому зову, значит, доверяет. Обмануть доверие нельзя, Роксолана решила не тратить время на пустой обмен вежливыми фразами.

– Баязид, пока ваше детское противостояние было только вашим, я мирилась, когда оно стало противостоянием двух шехзаде, я страдала, но терпела, но теперь это противостояние двух наследников. Противостояние, которое может ввергнуть государство в хаос, в войну всех против всех!

Принц молчал, только желваки ходили ходуном. Роксолане ли не знать, как он страдает от того, что младший, что, будучи более способным, одаренным, деятельным, без конца вынужден уступать, потому что родился на год позже…

Но Баязид никогда не мирился с таким положением, с малых лет доказывая и доказывая, что он сильней, крепче, умней, талантливей старшего брата. Роксолана всегда боялась, что назло Селиму, у которого были хорошие отношения с Мехмедом, Баязид подружится с Мустафой, но этого не случилось. С Мустафой подружился Джихангир, и эта дружба ни к чему хорошему не привела. Пусть сколько угодно твердят, что Мустафа просто пожалел увечного младшего брата и хотел сделать как лучше, но это он приучил Джихангира к опиуму.

Однако сейчас мысли Роксоланы были заняты не Мустафой и Джихангиром, а противостоянием Селима и Баязида. Они словно олицетворяли двух родителей одновременно: Селим очень похож на мать, такой же светловолосый, почти рыжий, невысокий и по-мужски крепкий, а Баязид – копия Сулеймана: высокий, худой и горбоносый. Кто из них милей? Да разве можно матери ответить на этот вопрос? Разве можно отторгнуть у сердца только одну его половину?

И все же разум соглашался: Баязид опередил Селима, он сильней, умней, лучше образован. Безделье старшего сыграло с ним плохую шутку, но младшему это не поможет.

Глаза матери вдруг сверкнули:

– Неужели ты решишься на противостояние, Баязид? Ты так смел?

В ответ взгляд сына стал ледяным.

– Трусы не пишут историю.

– Баязид, ты хорошо знаешь, что Повелитель всего лишь соблюдает закон старшинства, потому наследник Селим, а не ты, он старший, неужели я это должна объяснять?

– Я не спорю – Селим старше и падишах просто не желает нарушать обычай. Но почему же вы были готовы нарушить все ради Мехмеда? Мустафа был самым старшим и достойным из шехзаде, однако вы с падишахом с легкостью признавали право Мехмеда опередить старшего брата. Почему сейчас вы не желаете поступить также?

– Потому что вы оба мои сыновья!

– Что я должен сделать, подставить шею под шнурок? Это Селим с детства был готов смириться со своим положением и только ждал, когда новый султан его казнит, но я не готов! Ни тогда, ни сейчас.

Баязид сделал несколько шагов, остановился, глядя на пламя светильника, чуть помолчал задумчиво. Роксолана тоже молчала, пытаясь найти слова, которыми могла бы убедить сына смириться. Смириться с чем? С предстоящей гибелью его и сыновей, с тем, что всего лишь год рождения определил его судьбу и все усилия, которые он до сих пор предпринимал, чтобы стать лучше, никому не нужны и пошли прахом?

Голос сына даже заставил мать вздрогнуть, нет, он не кричал, напротив, тихонько рассуждал словно сам с собой, просто она задумалась.

– Я не говорю о вас, валиде, но Повелитель…

Роксолана вдруг осознала, что сын не называет ее матушкой, как раньше, а отца и вовсе именует «Повелитель» или «падишах».

– У него были Мустафа и Мехмед и постоянное сравнение: кто лучше. А еще был Джихангир, вечно больной и слабый, которого нужно оберегать и жалеть.

– Ты жесток…

– Жесток? Почему никогда не замечали меня самого? Я был лучше развит, чем Селим, раньше научился стрелять из лука, сидеть в седле, читать, выучил многое, в том числе историю и языки, но Селим всегда был с Мехмедом и Михримах, а я – с Джихангиром. Даже обрезание устроили Селиму с Мехмедом, а мне с этим калекой. И снова все внимание было привлечено к брату, теперь младшему, но не ко мне. Рядом со старшими меня не замечали, потому что возрастом мал, а рядом с младшим – потому что здоров.

Обвинения справедливы, но Роксолана возразила, словно защищаясь:

– Но ты моложе Мехмеда на пять лет!

– И на столько же старше Джихангира. Мехмеду было неинтересно со мной? А мне с вечно больным младшим братом? С кем соревноваться, за кем тянуться? Если бы падишах интересовался моими успехами, то знал бы, что я обогнал не Джихангира, а Селима, что я ближе к Мехмеду, чем к Джихангиру. Но Повелитель никогда меня не любил и не замечал. Никогда не посмотрел на меня с любовью, не похвалил за успехи, он просто не видел не только моих успехов, но и меня самого. У меня пятеро сыновей, но ничего не изменилось, ничего! Падишах не подозревает, что я пишу стихи…

В голосе Баязида было столько горечи, что матери стало не по себе.

Она попыталась что-то сказать:

– Ты зря думаешь, что отец не замечал тебя…

– Валиде… – с укоризной произнес Баязид. – После казни Мустафы Повелитель с легкостью назвал Селима наследником вовсе не потому, что тот старше, падишах забыл, что существую еще и я. Почему я назван третьим наследником, а не вторым, если уж говорить о старшинстве? Я всю жизнь рядом и меня словно нет. Даже гаремы свои пополняю сам.

Он рассмеялся злым, жестким смехом.

– А меня отправили как можно дальше – Конья, Караман… Куда еще? Если бы у нас были земли по ту сторону Каспийского моря, я был бы наместником там.

– Ты будешь наместником Амасьи…

– Валиде… – произнесено с такой иронией, еще чуть-чуть и мать просто почувствовала бы себя оскорбленной. Но тут Роксолана вспомнила, что у Баязида с детства любимое место – Бурса. Зеленая Бурса… не будь там могилы Мустафы и опасности столкнуться с Махидевран, которая устроилась жить где-то неподалеку с вдовой сына, которую при дворе звали Румеисой, Роксолана и сама почаще бывала бы в этом зеленом раю.

– …или Коньи. Тебе ведь нравится Бурса или я что-то путаю? Значит, Кютахья?

Баязид несколько мгновений молча смотрел на мать, взгляд его стал серьезен.

– Я люблю Бурсу, но должен вернуться в Караман, валиде. Там мое место – подальше от Стамбула и дворца.

Хотела все же упрекнуть, что не называет матушкой, но сказала другое: