– Заки-эфенди, а где вы родились?

– В пустыне. Нет ничего прекрасней пустыни, когда до самого горизонта желтые барханы…

– Лес! – возмутилась Роксолана.

– Нет, султанша, пустыня!

– Реки с прозрачной водой, озера и синее-синее небо!

– Барханы.

– Снега по пояс и капель весной…

– Это что?

– Снег – это…

– Снег я в Амасье видел, а это… капель?

– Капель – это когда на солнце сосульки таять начинают и капают так: кап, кап, кап… Вот и зовут – капель.

Роксолана счастливо смеялась, словно воспоминание о капели вдруг вернуло ей молодость и здоровье. Даже губы порозовели.


Крестик спрятала, позвав Чичек:

– Принеси шкатулку с ключом.

Закрыв, попросила:

– Чичек, этот ключ никто не должен у меня взять. Обещай.

– Клянусь, госпожа.

– А ты откуда родом?

– Я с Дона.

– Откуда?! – ахнула Роксолана. – Что же ты не сказала, что русская?! Мы бы с тобой по-русски говорили.

Чичек смутилась:

– Я не помню. Маленькая совсем была, когда с матерью в плен попала. Мать потом отдельно забрали, а меня добрые люди вырастили, хорошо относились, только продали. А потом к вам попала. Я не помню, знаю только песенку, что мать в детстве пела.

Она запела что-то непонятное, напев хороший, а вот слова… нет, это не по-русски.

– А ты снег помнишь?

– Помню.

– И березки с белыми стволами.

– Березки и здесь есть.

– Здесь не такие! А вокруг Рогатина леса стеной стояли.

– На Дону степь, это я помню. Широкая, и Дон широкий.

С этого дня султанша пошла на поправку.

Сулейман очень старался скрыть плохие вести от Роксоланы, но на то она и Роксолана, чтобы все видеть и чувствовать.

– Повелитель, что-то случилось?

– Нет, ничего. Я просто занимаюсь делами.

Они не вспоминали Каролину и все, что происходило в предыдущие месяцы, султанша немного пришла в себя, на ее бледных щеках даже появилось подобие легкого румянца, правда, глаза лихорадочно блестели, что очень не нравилось ни Заки-эфенди, который теперь стал лекарем Роксоланы, ни Иосифу Хамону.

Они не говорили вслух, но оба понимали, что блеск может означать вовсе не выздоровление…


– Хуррем, я тебя однажды спрашивал, как вел себя шехзаде Баязид, когда в Румелии появился лже-Мустафа…

– Я ответила, что не знаю, потому что была в Стамбуле, а шехзаде сначала с вами в походе, а потом в своем санджаке. Что же все-таки случилось?

Сулейман чуть поморщился, Хуррем больше не звала его Сулейманом и не говорила «ты», для нее он Повелитель, всесильный, жестокий, который может ввергнуть в омут страданий, которому нужно беспрекословно подчиняться. Неужели не удастся вернуть прежние отношения? Неужели его минутная слабость так дорого обойдется?

Иногда хотелось просто поговорить, спросить, что же так задело ее в его отношениях с Каролиной, кем бы та ни была? Разве не сама султанша присылала в его спальню куда более юных и красивых наложниц? Разве не она сама привечала эту Каролину?

Но что-то подсказывало султану, что он сам переступил невидимую границу, когда ублажение тела перерастает во что-то большее.

Сулейман чувствовал себя виноватым и пострадавшим одновременно. Да, эта итальянка хороша и могла увлечь любого мужчину, но что-то во всей истории было не так. Не ее истории появления в Стамбуле, здесь как раз ясно, а в его увлечении. Сколько ни вспоминал дни, проведенные рядом с красавицей (хвала Аллаху, хоть ночей не было!), все представлялось словно в тумане.

– Иосиф, меня могли опоить?

– Наверное, Повелитель, эта женщина слишком часто имела доступ к уже проверенным напиткам и блюдам.

Неужели действительно колдовство? Чем больше размышлял, тем сильней в это верил.

– Хуррем… эта… Каролина… она…

– Вы приказали ее казнить, приказ выполнен, Повелитель.

– Нет, я не о том. Она просто опоила меня чем-то, я был словно в тумане.

Роксолана склонила голову, чтобы не встречаться взглядом, проговорила, как послушная рабыня:

– Вы вольны любить кого угодно, Повелитель. Мы все ваши покорные рабы…

– Ты обиделась. Что тебя обидело?

В желудок снова вернулась боль, пусть не сильная, но напомнила о себе. Нет, ей не удастся избавиться от этой болезни, боль всегда будет терзать внутренности. Хамон и Заки-эфенди твердят о спокойствии, но оно просто невозможно. И боль вдруг вылилась в протест, мгновение назад послушная рабыня вскинула голову, обожгла зеленым взглядом:

– То, что вы легко выкинули меня из своей жизни. Меня и столько счастливых лет… – И тут же вернула все на место: – Но почему вы спрашивали о шехзаде Баязиде?

– Я хочу, чтобы ты называла меня Сулейманом!

– Как прикажете, Повелитель, Сулейман, Повелитель.

Это было похоже на бред, султан даже зубами заскрипел.

– Иди к себе…

– Как прикажете…

Она отгородилась своей обидой, словно каменной стеной, что же теперь, вымаливать прощение, что ли?!

В сердцах бросил вслед:

– Это Баязид задумал лже-Мустафу. Его рук дело.

Роксолана замерла, не дойдя до двери, вскинула голову:

– Не-ет… Нет, он не мог!

Сулейман мрачно усмехнулся.

– Его оболгали. Шехзаде Баязида оболгали. Зачем ему это делать?

– Вызови сына в Стамбул, поговори сама. Если я позову, еще сбежит куда-нибудь. Я на время уеду…


Она мерила шагами кабинет.

Некоторое время Чичек с тревогой следила за султаншей, потом не выдержала:

– Госпожа, что случилось?

– Ничего! Подай писчие принадлежности.

Хотелось спросить, чего их подавать, всегда готовы на столике, но Чичек подошла к столику, повозилась, словно что-то делая, окликнула:

– Все готово, госпожа.

В письме к сыну Роксолана сообщила, что султан уехал, и очень просила срочно прибыть самому, пока Повелителя нет в Стамбуле. Писала о своей болезни и о том, что в гареме были события, сильно изменившие положение дел.


Султан и впрямь уехал, не в Румелию – в охотничьи угодья неподалеку, но с младшим сыном предпочел не встречаться.

Перед отъездом позвал Роксолану поговорить.

– Хуррем, мы уже немолоды, я даже стар…

Конечно, она подумала о том, что султан не считал себя стариком, когда обхаживал Каролину, но и вида не подала, какие мысли витают в голове, сидела, привычно опустив глаза. Теперь он тоже не должен знать, что она думает.

– Что будет, если со мной что-то случится? Наследником назван Селим, я знаю, что ты предпочла бы Баязида. Этот шехзаде беспокоит меня больше всего.

Роксолану задело то, что Сулейман не назвал Баязида сыном, сказал «шехзаде». Но она никак не отреагировала. Да, из двух оставшихся сыновей султан предпочитает Селима, а она – Баязида. Но следует честно признать, что Баязид стал бы лучшим султаном, чем пристрастившийся к вину Селим. Почему же тогда такой выбор?

– Если Баязид придет к власти, править он будет лучше, чем Селим, но уничтожит брата и его сыновей. К тому же, пока он шехзаде, который должен научиться подчиняться, а не требовать свое. Если Баязид не поймет необходимости подчиниться, то ввергнет государство в пучину междоусобной войны. Это государство создавалось многими поколениями, а разрушено может быть одним самоуверенным принцем. Такого нельзя допустить. Потому я прошу тебя пригласить шехзаде в Стамбул и поговорить с Баязидом. Если это сделаю я, то, во-первых, он воспримет вызов как угрозу, во-вторых, решит, что я намерен его уничтожить.

Султан чуть помолчал, снова тяжело вздохнул:

– Хуррем, к тебе он прислушивается. Объясни, что противостояние двух шехзаде может уничтожить государство. Я казнил Мустафу, как только понял, что он способен ввергнуть страну в противостояние. Если на это пойдет другой принц, я сделаю то же самое.

– Нет, только не это!

– Тогда поговори с сыном, он должен понять. Возможно, Баязид более достоин стать султаном, но Селим старше, и в этом не наша и не их вина, такова воля Всевышнего, а ей нужно подчиняться.

– Я уже вызвала Баязида в Стамбул. Если приедет, поговорю с ним.

– А внуки?

Роксолана мгновенно поняла все: султан намерен оставить детей Баязида в качестве заложников.

– Если привезет внуков – оставлю у себя.

Сказала спокойно, словно о деле решенном и не представляющем собой ничего необычного. Подумаешь, сыновей принца заберут в заложники того, что он не будет бунтовать против брата? И удавят шелковыми шнурками в случае чего…


Сулейман действительно уехал, а Роксолана стала с тревогой ждать реакции младшего шехзаде.

Они так непохожи с Селимом, словно рождены разными родителями. Селим внешне повторил мать, он такой же рыжеволосый и невысокий, Баязид удался в отца – рослый и худощавый, с орлиным носом и таким же взглядом.

Селим с детства привык к мысли, что его жизнь скоро прервется, а потому нужно использовать каждый данный Аллахом день и миг. Он с детства старался окружить себя удовольствиями, причем телесными.

Баязид жил иначе.

Он, как и Селим, не считал нужным заботиться о своем образовании, что заставили изучить, то изучил, хотя способностями обладал даже более выдающимися, чем братья. Но и его с малых лет приучили к мысли, что жизнь – это недолго. Другие, те, кто не шехзаде, кто не наследник, могут жить до старости, а им с Селимом о таком и мечтать глупо.

Нет, никто нарочно такого не говорил, но когда даже совсем маленький человечек слышит о чем-то изо дня в день, он обязательно запомнит и, став постарше, разберется, что это за слова такие – «закон Фатиха».

Проклятый закон, превращающий жизнь наследников в кошмарное ожидание внезапного конца жизни во время ее расцвета!

Но когда они с Селимом еще ничего не понимали, уже знали, что они не главные, вроде даже не совсем нужны. Мустафа взрослый, Мехмед серьезный, Михримах вообще девчонка, что с нее возьмешь, Джихангир маленький и больной. Все были какие-то особенные, только эти двое оказывались никем и нигде. Наследниками станут вряд ли, больших успехов и ума от них не требовалось, жалеть тоже было не за что.