— Так ты согласилась? — Мария хотела узнать все до конца.

— Я сказала ему, что я вдова. Что я в трауре. Что однажды я уже выходила замуж в трауре — по тетушке. А чем закончился этот брак? Новым трауром. Поэтому я не хочу больше выходить замуж в лиловом.

— А как ты была хороша в лиловом, Лиза! — Мария покачала головой. — Ну-у просто французская королева! Как это мудро, — продолжала Мария, — если в семье невесты глубокий траур, снять на время черное платье и надеть лиловое. Красивый траур для невест. А как хорошо было сделано твое приданое из лиловых материй. Больше всего мне нравилась ткань фиолетово-дофиновая.

— Да, она самая темная из всех лиловых. Только во Франции я поняла, почему она так называется.

— Почему же? Из-за французских дофинов, верно?

— Да. Они никогда не носили в трауре черное, а только фиолетовое, все лиловое, жирофле, сиреневое, гри-де-лень.

— Какие завидные есть на свете материи! — Глаза Марии азартно блестели. Было видно, что она все более отвлекалась от своих мучительных мыслей и сомнений. — Одни названия чего стоят — объярь или гро-муар, гро-гро, левантин…

— Я тоже их знаю, — вовлеклась в игру Лиза. — Марсе-лин, сатень-тюрк, бомб… Они все гладкие ткани. А как тебе затканные? Нравятся?

— Ты о пети-семе, о гран-рамаж? Известно ли тебе, что гран-рамаж здешние купцы называют «большой ромашкой»? Когда я услышала это от Федора, то чуть не досмеялась до икоты. Федор, должна тебе сказать, любит затканные золотом и серебром ткани. Хороши, говорит, и добротны. Сюда их тоже привозят, это турецкие и персидские ткани. Здешние люди ценят бархат с золотом и серебром. Наверное, они греют им душу. Посмотришь — лето перед глазами. Тепло, солнечно. — Мария умолкла, а потом спохватилась: — Что-то мы не о том. Отвлеклись. Так что же, вы даже не вынули свои пистолеты?

— Нет.

— А где ты взяла пистолет?

— Мне купил Роже Варнье. У своего дяди. Его дядя владеет оружейной фирмой.

— А я думала, ты пришла с тем, который…

— Я поняла, о каком ты говоришь. — Лиза понимающе кивнула. — Но я попросила что-то более солидное.

— Хорошо. Так что сказал посланник на твой ответ?

— Что готов говорить со мной после окончания траура.

— О Господи! — Рука Марии метнулась к губам. Женский жест, означающий одно — желание удержать крик и в радости, и в боли.

— А ты?

— А что — я? Придет время — поговорим. — Лиза вспомнила, какая холодная была у него рука, когда ее рука легла в руку. Она почувствовала, как ее сердце леденеет. Он ничего не сказал, она тоже молчала, он быстро выпустил ее руку из своей и развернулся на каблуках.

С вершины Монмартрского холма открывался вид на веселый и щедрый город Париж. Вскоре она должна была покинуть его, но всегда будет помнить о нем, грезить о нем. Потому что в этом городе для них с сестрой произошло слишком много важного…

— Но твой траур… Он ведь кончается…

— Ты верно подсчитала. — Лиза коснулась руки сестры, легонько похлопала по ней. — Мы все успеем.

Мария чувствовала себя так, будто та самая гора Монмартр еще недавно давила ей на плечи, а теперь отступилась от нее и она снова на воле. Мария дышала легко и свободно. Значит… значит, Лиза… Лиза… Значит, она не влюбится в Федора…

— Тебе… по сердцу этот посланник? Он кто же — австрияк?

Лиза улыбнулась:

— Да нет, он русский человек.

Мария замерла.

— Как же — русский? А писали в газетах, что он австриец.

— Верно писали, только матушка его была русской женщиной. Вот и все. А про то, по сердцу ли мне он… Знаешь, Мария, я думала, что никогда не смогу никого полюбить по-настоящему.

— А Жискара? Разве…

— Полюбить так, как тебя, — настаивала Лиза.

— Но я твоя сестра…

— Ну хорошо, как ты — Федора.

— Ах, та-ак… — протянула Мария.

— В моем сердце должно быть чувство, что я — часть другого человека. Что без него мне жизнь ни к чему. И вот теперь… Когда я думаю, что могла убить… того мужчину, что-то переменилось во мне. Мне теперь хочется жить с ним рядом. Оберегать его. Бояться того дня, когда нам придется расстаться.

— Расстаться? Но зачем? — Мария непонимающе смотрела на сестру.

— Когда придет срок уйти из этого мира. — Лиза глубоко вздохнула.

— Вот ты о чем… — Мария покачала головой. — Ты знаешь, а ты ведь повторяешь то, о чем думаю я.

— Ты так думаешь о Федоре, — утвердительно сказала Лиза.

— Да. О нем. — Она теребила краешек кружевного полотна. — Он напишет тебе?

— Я ему напишу сама, — сказала Лиза.

— Поняла… — Мария снова взялась за работу. Теперь пальцы сновали легко, в комнате раздавался мерный стук коклюшек. Потом вдруг он стих, Мария в тревоге взглянула на работу. — Что-то не быстро получается, — заметила она.

— А куда спешить? — Лиза пожала плечами. — Мы ведь должны сплести это к сроку, до которого еще далеко.

— Ты хорошо помнишь, как устроена бригантина? — спросила Мария с тревогой. — Она должна быть на кружевах как вылитая.

— Прекрасно помню.

— Имя сделаем покрупнее, — пробормотала Мария. — Да, как будет держаться наш флаг? На чем? — вдруг забеспокоилась она.

Лиза сощурилась.

— А вот про него мы подумаем отдельно.

Но когда она это говорила, то уже знала, как все будет.

12

— Дай насмотреться на тебя, дай… — шептал Федор, приподнимаясь над женой. Ее живот напрягся, потом задрожал. — Ох, что… что ты делаешь со мной…

Она чувствовала, какая горячая и потная у него спина, ее тело тоже горело не меньше, чем его. Она закрыла глаза, но не темнота была под веками, а яркие вспышки света при каждом движении Федора.

— Сегодня ты… ты сегодня… ах, ты сегодня такая…

Его тело напряглось, по ложбинке вдоль позвоночника катился горячий пот… Желание, которое в нем копилось, получило выход. Оно было такой силы, словно Федор собирался в один этот миг насытиться женой на все предстоящие месяцы…

— Тебе… Тебе… Тебе… — повторял он. — Тебе, — наконец прохрипел он в последний раз и упал на нее без сил.

Мария улыбнулась, он почувствовал эту улыбку своей щекой, которая вжималась ей в личико. Она охнула, а он ослабленным уже телом накрыл ее тело, белоснежное, словно лилия. Такой чистый белый цвет он видел только в Голландии. Но то было не тело женщины, а цветок. Лилия. Федор не сомневался, что такого тела нет ни у кого, разве еще у Лизы, но она двойник своей сестры, поэтому не считается.

Федор Финогенов любил свою жену страстно. Мария покорила сердце северного купца сразу.

Думал ли он тогда, из какой семьи Мария? Кто ее отец и какую партию наметил он для своей дочери? Не эти мысли явились ему в голову. Да и как они могли явиться, если она вытеснила вообще все мысли, которые были у него в голове?

Он думал только об одном — как набраться смелости и войти в ее московский дом. Но, как бывало с Федором, едва он ставил перед собой, казалось бы, несбыточную цель, он тут же давал клятву Господу, что достигнет ее.

Он шел в комнату матери, где после нее все осталось, как при жизни, и тяжелое Евангелие лежало на прежнем месте, хорошо известном ему — на столике, под иконками, — и давал клятву.

Так мог ли он, побожившись, что Мария Добросельская станет его женой, не исполнить свое слово?

Дальше все свершалось словно помимо его воли. Федор не думал о том, что, давая обет перед Богом, он тем самым убирал препоны, которые чинил ему его же собственный разум. Теперь, избавившись от сомнений, он должен был войти в ее московский дом. Позвать Марию замуж.

Если бы сейчас его заставили найти дом Марии в тесных московских переулках, он бы точно заблудился. Не важно, что Федор Финогенов в лесу по следу выследит любого зверя. Что за мехами в Сибирь ездит, будто не за тысячи верст на лошадях, а идет к себе в амбар.

Но он нашел ее дом. Позднее.

А тогда, в Париже, когда он стоял в толпе, ожидающей выхода императора Наполеона из собора Парижской Богоматери, он дышал ей в затылок и смотрел, как шевелятся золотые нити волос на спине, выбившиеся из косы, упавшие на темный бархат ее теплого салопа.

Федор слегка наклонился, желая заглянуть девушке в лицо. Внезапно лицо ее оказалось так близко, что он ощутил запах ее кожи.

— О-о-ох! — раздалось за спиной, и он почувствовал, как на него напирают.

Толпа не в одну сотню человек зашевелилась, загудела, ему казалось, что он тонет в ней, его закручивает, засасывает, как в воронке водоворота. Однажды он тонул, когда перевернулась лодка и его затягивало под нее. Сейчас происходило нечто похожее.

Первая мысль, которая пришла в голову Федору, — не дать Марии упасть. Руки сами собой потянулись к девушке и крепко обхватили за плечи. Он не понял как, но в его спасительных объятиях оказалась не одна Мария, но и ее сестра. Тогда Федор не знал, как зовут вторую. Просто сестра.

Их тетушка впилась ему в плечо, он чувствовал, как доха соскальзывает с него. Федор не противился.

Толпа напирала. Внезапно он почувствовал, как сестры потяжелели. Скамейка! Ее выбили у них из-под ног! Они теперь повисли на нем.

Сам не зная почему, Федор, отягощенный тремя женщинами, что было сил рванул влево. Он сделал это как раз вовремя, потому что через мгновение там, где он только что стоял, была куча мала. Люди падали, давили друг друга, переплетались руки, ноги, он слышал вопли несчастных, и эти крики подстегивали его. Тяжело дыша, он выносил свою добычу из настоящего вертепа. На миг мелькнула мысль об отце и брате, но тут же пропала, потому что рука его, сжимавшая худенькое тело Марии, горела так, будто он прикоснулся к раскаленному железу в кузнице, когда подковывал своего жеребца.