— А ты пытался? — с любопытством спросила Мария, проводя головкой свежескошенной ромашки на длинном стебле по его щеке, потом осторожно — по шраму.

— А зачем? Они сами себе все объяснили.

— Вот как? Так что говорят в купеческом городе Лальске о жене Федора Финогенова?

— Что ты такая, потому что Господь хотел сотворить одно дитя, а потом передумал и разделил надвое. Получились ты и Лиза. Одинаковые.

Мария засмеялась, вспоминая оторопелые взгляды горожан, которыми провожали их с Лизой, когда они шли по главной городской улице, одинаково одетые и причесанные.

— То ли шутка, говорят они, то ли тайный умысел, — продолжал Федор. — Скорее всего умысел, ведь ваша матушка умерла родами.

— Вот так и говорят? — Брови Марии взлетели. — Мы им так интересны?

— Ей-богу, — побожился Федор.

— А ты как думаешь? — В зеленых глазах Марии зажглось любопытство.

— А я думаю, когда Господь создал одну красавицу, она ему так понравилась, что он решил на радость людям разделить ее надвое. Чтобы вышло две одинаковых красавицы…

Сейчас, вспоминая тот разговор, Федор снова улыбнулся, как тогда, отзываясь на звонкий смех Марии. Вспомнил он и свое странное, некстати возникшее чувство, словно в том смехе он уловил печаль. Он нашел этой печали объяснение, причем быстро. Наверное, решил Федор, печаль из-за матери, без которой сестры стали сиротами с самого рождения. Они остались с отцом и тетушкой, его сестрой. Точно так же объяснил он ту печаль и теперь.

Федор прижался губами к темени Марии, обхватил ее гибкое тело и поднял.

— Пойдем, милая…

Она уткнулась носом ему в грудь, как прижимается младенец. Федор втянул воздух, пытаясь удержаться от стона — как же он мечтал о том, чтобы его дитя вот так же когда-нибудь прижалось к его груди, чтобы напитаться его силой. Он готов отдать ему эту силу. У него ее хватит на добрую дюжину сыновей и дочерей.

Федор почувствовал запах душистого горошка, который Мария любила больше всех цветов. Но откуда ему сейчас взяться? Или сестра Елизавета прислала новые французские духи?

Вспомнив о Лизе, сестре жены, он, при всей своей грусти и томлении тела, не удержался от улыбки. Господи, как же они похожи! Одно лицо. Один голос. Одни вкусы. И… одно тело. Близняшки, не отличимые ничем. Много раз он задавал себе вопрос: для чего же Господь послал ему такое счастье? Ведь ничего просто так не случается в этом мире. Значит, для чего-то понадобилось, чтобы эти девочки оказались рядом с ним.

Федор почувствовал горячие руки Марии, они обвили его за шею. Он спохватился, что отвлекся — так с ним было всегда, когда он пытался — в который раз, не счесть — понять эту тайну природы.

Как всегда, он испытал поражение.

Но Федор не из тех, кто готов мириться с поражением. Он знал: стоит этому чувству дать волю, и ты погиб. Поэтому он на время отложил свою мысль, вместо этого припал к сладким от клубничного варенья губам жены.

Он почувствовал на своем языке семечко от ягоды, и еще глубже его язык вошел в нежный рот. Теперь он уловил горьковатый вкус кофе. Сегодня утром он сам подал ей кофе в постель, чем доставил ей несказанную радость. Эта радость узнавалась по зеленым глазам, прикрытым рыжими ресницами. Эту радость угадывал он в движении тонких рук, которыми она благодарно обнимала его.

Федор толкнул ногой дверь спальни, ногой же захлопнул ее. В спальне стоял полумрак, окна занавешены тяжелыми китайскими шторами. Они старинные, сохранились еще с тех пор, как его батюшка ездил за товаром в Китай. Пятьсот шестьдесят восемь дней и столько же ночей добирался Степан Финогенов в чужие края и обратно. То был великий подвиг его и других купцов города Лальска, что отстроен за несколько веков в вятских лесах.

После того путешествия Степан Финогенов стал по-настоящему богатым купцом. Привез он невиданные шелка, веера, которых здешние дамы и видеть не видели. Много чего еще. Вот сейчас он скинет с плеч жены соболью шубку, а за ней — платье с кружевным воротником, и будет она лежать перед ним в рубашечке китайского шелка, который белее январского снега. Как же изумрудный цвет ее глаз и рыжие волосы подходят к белому, словно свежей сметаной обмазанному телу, восхищался Федор всякий раз, когда смотрел на жену.

Соболья шубка сама собой соскользнула с плеч, стоило Федору тронуть ее. Он опустил Марию на перину из гусиного пуха — самого нежного пуха, набранного от диких гусей, которых он сотнями стрелял на пролете за речкой Лалой. Каждую весну птицы возвращались из теплых мест, чтобы вывести потомство в северном краю, тучами, а не просто стаями летели они. Небо темнело от птиц, стон стоял над полями от их криков. Сколько мяса запасали местные люди в такие дни! Солили, вялили, чтобы зимой вспоминать с благодарностью природу, одарившую их таким добром. А кое-кто вывозил битых гусей в Москву и Питер, продавал почитателям дичи.

Федор взглянул на Марию, и его губы сами собой разошлись в улыбке. Какая легкая Мария, даже перина не просела под ней. Она и сама-то словно пушинка.

Мария застонала и потянулась руками к Федору. Она обвила его руками за шею:

— Милый, милый мой. Люби меня…

— А ты верь, Мария. Верь, как я. Тогда Господь пошлет нам наследника.

Она закрыла глаза, чувствуя, как они наполняются слезами. Любовь Федора она ощущала всем сердцем, всей душой. Да, да, все будет так, как он говорит. Она еще крепче зажмурилась, отчего ресницы стали похожи на двух мохнатых гусениц, которых она собирала летом с листьев черной смородины. Ее губы раздвинулись, он уловил в них призыв. Со свойственной мужчине уверенностью Федор сказал:

— Я знаю, ты думаешь так же, как я.

Она почувствовала на себе его тяжесть, от которой у нее всегда заходилось сердце. Она открыла глаза и увидела на его груди белый грубый шрам. Мария кончиками пальцев прошлась по нему. Федор поймал ее пальчики и крепко стиснул.

— Ты мне нужна, Мария. Только ты мне нужна. Понимаешь? Я никогда не расстанусь с тобой, никогда. Что бы ни было в нашей жизни.

Она почувствовала, как у нее перехватило дыхание.

Она больше не сомневалась, что все сделала правильно. Иначе она не могла поступить.

И как человек, который принял решение, давшееся ему с трудом, Мария испытала прилив желания. Радостная волна подхватила ее, она отдалась ей вся, она качалась на ней, она взлетала вверх, потом падала в невероятные глубины, едва справляясь с собственным дыханием.

А потом наступил покой. Она лежала на плече Федора и не думала ни о чем. Она лишь слушала его ровное дыхание.

2

Федор Финогенов завершал дела, готовясь к дальнему путешествию. Стоило подумать о том, на что он замахнулся, как сердце его отзывалось тотчас — бухало в груди так громко, что уши закладывало. Не так ли было у батюшки перед походом его в Китай вместе с русским караваном? Но нет больше на свете Степана Финогенова, поэтому не спросишь. Впрочем, без всяких вопросов ясно, что в жизни каждого мужчины должна быть своя великая и важная экспедиция. Оторвавшись, как говорят, от своего корыта, повидав иные страны и иных людей в них, он и сам становится другим.

Вот именно, вздохнул Федор. Другим. Если бы отец его не попал в тот караван, то и он, Федор, не собирался бы сейчас в Америку. Сделать-то все можно, если захотеть, но самое главное — знать, чего захотеть.

После Китая отец стал учить своих детей грамоте.

— Не только парни должны уметь считать, но и девки, — заявил он, когда вернулся из Китая. — А то вдруг с приданым кого из вас возьму и обману! — Степан Финогенов хитро ухмылялся.

Вначале сестры думали, что отец шутит, но, когда в доме появился учитель, приумолкли. Что ж, батюшка оказался прав. Науки им пригодились. Они узнали, что мир тянется гораздо дальше, чем река Лала, которая впадает в речку Лузу, а та, в свою очередь, — в реку Юг, которая все эти воды выносит в Северную Двину, а уж та выплескивает их в Белое море. Сестры Финогеновы не высматривали женихов на своей улице, обе вышли замуж в Питер и довольны жизнью. Не обманул их батюшка и с приданым, но заставил все сосчитать. Предупредил он и их мужей, что его дочери не какие-нибудь доверчивые дурочки из темного леса, а грамотные, они знают, что такое вексель и как с ним следует обходиться.

Не было бы той поездки, не повез бы Степан сыновей — Федора и Павла — в Париж, не попали бы они никогда в жизни к стенам Нотр-Дам, собора Парижской Богоматери. А значит, не увидел бы Федор Марию, которая стала его женой.

Сердце Федора дернулось, сладостная боль охватила грудь. Мария, золотовласая Мария. Счастье его на всю жизнь.

Но если бы не открывшийся мир с его разнообразием во всем, едва ли осмелел бы отец поменять завещание, которое переходило неизменным от дедов. По которому он сам, Степан Финогенов, первенец в семье, стал самым богатым из всех братьев.

— В Китае, — однажды сказал он Федору, — молодость, сын мой, кончается тридцатью годами. Там даже печальные стихи про это сочиняют. — Он усмехнулся. — Толмач, который состоял при нас, рассказывал, что если китаец не успел до этого возраста нарожать детей, то после — опасное дело… А ну как уроды явятся на свет? — Он многозначительно посмотрел на сына. — Так вот я и подумал…

Отец такое придумал… Теперь из-за этой придумки все чаще печаль сжимала сердце Федора. Тяжкая забота давила плечи, не позволяла во всей полноте насладиться жизнью. Надо было избавить себя от заботы, а для этого отыскать верный путь.

Можно было бы тоже, как отец, отправиться в Китай. Но сейчас все реже ездили купцы на Восток. Нынче с большим интересом заглядывались в другую сторону, на запад. Путь короче и выгоды больше.

Федор бывал уже в северных странах, видел Швецию, Голландию, Францию. Возил туда свой товар и привозил чужестранный. Хорошо шла торговля льном и рожью. А европейские ткани и кружева, вина и сладости пришлись по вкусу в России.