Мария ждала, разглядывая свое лицо в зеркале. Ей не понравился тревожный блеск глаз и красные пятна на щеках. В голове всплыли слова сестры: «Мы с тобой одно и то же. Ты вспомни ласточку, у нее раздвоенный хвост. Так неужели ты скажешь, что у нее два хвоста?»

Мария увидела в зеркале, что она улыбается. Ну конечно, у ласточки один хвост. Кто станет спорить? Этот смешной довод успокоил ее.

Дверь приоткрылась, Мария повернула голову, надеясь увидеть сестру. Но на мягких лапах бесшумно вошла Гуань-цзы.

— Это ты, наша барыня!..

Мария наклонилась и потянулась к кошке. Но та стояла не двигаясь. Ее взгляд замер на перламутровом с золотом гребне, который лежал перед зеркалом. Подарок Федора, он привез его из последней поездки в Голландию.

Казалось, кошка совершенно осмысленно смотрит на эту вещицу.

— Надо же, — удивилась Мария, — ты как будто на самом деле гетера, которая превратилась в кошку.

Лиза вошла стремительно, положила на туалетный столик набор гребешков.

— О, наша дорогая Гуань почтила нас своим присутствием! Жаль, у тебя короткий волос, Гуань-цзы, а то мы и тебя украсили бы.

Гуань-цзы не шелохнулась. Она не отводила глаз от блестящих гребешков. Между тем Лиза ловко обвила голову сестры косами, как короной, и вставила гребешки.

— Ну как, Гуань? Тебе нравится хозяйка? Хороша, верно? — спросила Лиза. И за нее ответила: — Чудо как хороша!

Сестрам на удивление, кошка встала и подошла к Лизе. Она потерлась боком о ее нагую голень. Мария и Лиза еще не одевались и все еще были в длинных ночных белых кофтах.

— Она одобряет твою работу, — сказала Мария.

— Что ж, я верю, это искренне. Ты на самом деле прелестна, сестра.

— А теперь давай-ка я займусь твоими косами, — вставая и провожая взглядом свое отражение в псише — зеркале на ножках, предложила Мария.

Они поменялись местами.

Когда на Лизиной голове тоже воцарилась корона, Гуань точно так же подошла к Марии и потерлась о голень.

— Ну вот, ты тоже получила высочайшее одобрение, — засмеялась Лиза.

— Мы теперь станем проверять себя по Гуань-цзы во всех важных делах.

Странное дело, но от этой шутки Мария почувствовала себя так, словно нашла стену, к которой можно прислониться, когда ноги откажутся держать от волнения и страха. Не потому ли люди придумали для себя талисманы, амулеты? Разные приметы, которые подтверждали бы удачу, на которую рассчитывает человек?

— Теперь оденемся, как договорились, — услышала она голос Лизы.

— В голубое, — подхватила Мария. — Потом пойдем завтракать.

— Явимся на глаза Федору, — уточнила Лиза.

— Да. На глаза Федору, — тихо повторила Мария.


Федор смотрел на сестер и снова видел перед собой Марию и Лизу такими, какими увидел их впервые в соборе Парижской Богоматери. В тот день Бонапарт провозглашал себя императором Франции Наполеоном I.

Он перевел дыхание. Те же густые золотые волосы, ничем не покрытые ни тогда, ни сейчас. Только теперь они убраны короной. И золотые гребешки в ней.

Не сыскать во всем свете таких золотых волос. Нет их ни у кого, нечего зря трудиться.

Ему вспомнилась вдруг шапка, которую привез из Китая отец. Шапка чиновника высшего разряда, девятого, с золотым шариком на голове. Что ж, он и в этом пошел в батюшку. Но перед ним целых два золотых шарика, которыми он готов любоваться всю жизнь. Конечно, Лиза снова уедет, она оправится от своего горя… подумать только — Жискар сгорел на балу. Такое в страшном сне не приснится. Но, слава Богу, сама Лиза жива и здорова. А все потому, что занималась благим делом — не поехала на бал, осталась у постели больной матушки своего Жискара. Сам он должен был по службе посетить бал, он готовился отправиться с дипломатической миссией в Лондон. Конечно, ему надо было свести знакомства за бокалом вина и за танцами.

Думая о Жискаре, Федор не отрывал глаз от головок сестер, похожих на два золотых шара. Он вдруг вспомнил о своем отце, которого пытался понять, но до сих пор не смог.

Может ли такое быть, что отец так неистово любил Павла потому, что тот ни капли на него не похож? Нельзя же все время смотреться в зеркало. Это утомительно.

Отец рассказывал китайскую легенду о волшебном зеркале. Будто есть такое, в котором отражается не только облик человека, но и все невидимые простому глазу пороки. Был один правитель, который заставлял своих наложниц смотреться в зеркало, и тех, у кого было неспокойное сердце или разлита желчь, он убивал. Вот и отец словно опасался увидеть в нем, Федоре, который был его копией, что-то, чего не хотел видеть в себе самом.

Вспоминая о торжестве, которое они ожидали в толпе зевак возле собора, Федор снова увидел народ, желавший лицезреть того, кто, совершив государственный переворот, пришел к власти.

Были там и гости из дальних стран, были богатые зеваки, которые занимались в своей жизни тем, что совершали путешествия по миру, желая развеять скуку и насытить взоры. Были и торговые люди, вроде них с отцом и братом Павлом, не лишенные любопытства. Причем любопытство это не назовешь праздным — от того, кто на самом верху в любой стране, зависит удача коммерсанта.

Федор стоял рядом с отцом и братом Павлом, самым младшим в семье, баловнем и любимцем. Поначалу они собирались ехать в Париж вдвоем с отцом, но уже перед самым отъездом батюшка объявил:

— Возьмем его с собой, Федор. Пускай у него пораньше откроются глаза, пускай увидит, что мир тянется дальше вятских лесов. — Павел поднял личико вверх и засмеялся, Федор до сих пор помнит тот самодовольный смех брата. — Пускай знает, для чего ему нужно зарабатывать деньги. Тем более что ему, самому младшему, мало полагается по наследству. — Отец вздохнул и покачал головой. — Вот ведь как мой батюшка завещал — старшему все, а младшему — гулькин нос. И ведь ослушаться не могу, веришь ли?

Федор кивнул. Еще бы не верить. Крепкий человек был его дедушка. Своенравный. Его хорошо помнят в Лальске. Это дедовыми стараниями украшен город церквами, нет такого места в их крае, где чуть ли не на каждой улице высится по храму. Верил дед, что благодать, которая исходит с небес, должна иметь свой дом, чтобы через него сойти к людям.

Город Лальск процветал не первый век, а люди настолько поверили в свою силу, что первыми из северных мест отравились к таким дальним берегам, имя которых и произнести-то боязно. А-ме-ри-ка! Дошли… Более того — вернулись.

— Батюшка, я уже видал кусочек мира… — проговорил Павел, пропустив мимо ушей все, что касалось ожидающего несчастья — трудиться самому ради собственного благополучия. Пока что Павел жил как у Христа за пазухой. Он хорош собой, так хорош, словно все самые красивые черты рода Финогеновых сошлись в: нем. Ангел, да и только.

— Ты про Питер и Москву? — снисходительно усмехнулся отец. — Что ж, верно. Только варварские все это места. — Он скривил полные губы. — Ты увидишь Париж. — Он вздохнул, его могучая грудь поднялась, распирая белоснежную рубаху. Федор взглянул на нее и понял, кто подарил отцу эту рубаху. Севастьяна, кто ж еще… С тех пор как умерла их матушка, Севастьяна перестала таиться. Впрочем, она и раньше не слишком утруждала себя, так, для отвода глаз. Хотя весь город знает, кем она приходится Степану Финогенову.

Но Федор ничего не имел против этой женщины. Умна, хороша собой, смела. Муж есть, но опять-таки весь город считает его недостойным такой женщины. Может, он и сам так считает, потому и запил. Они разъехались, но не развелись.

Голос отца отвлек его от мыслей об отцовской любовнице.

— Увидишь мир, тогда поймешь, почему людям хочется денег. Больших денег. Только с ними весь мир — твой. Верно, Федор?

Федор неопределенно улыбнулся и пожал плечами.

— Не говори мне, сын, что ты едешь в Париж только ради товара.

— Да нет, батюшка. Любопытное место этот Париж. Вина там достойные.

— Еще бы нет! — фыркнул отец. — Я-то думал прежде, что лучше нашего напитка, сам знаешь какого, — он хохотнул, — на свете нет ничего. А потом, когда понюхал да попробовал на вкус французские нектары, то, скажу я тебе… — Он зажмурился, вытянул губы, приложил к ним пальцы, собранные в щепотку, и поцеловал. — Да ладно, чего рассказывать словами. Сам пробовал и еще попробуешь. На сей раз мы привезем бургундское в обмен на наши меха. Хорошо идет оно в России в наши дни. Люди наконец-то распробовали, что в жизни есть хорошего.

Федор кивал, а отец продолжал говорить, причем, похоже, говорил он больше самому себе, чем сыну:

— Батюшке моему довелось на своем веку увидеть коронацию императора Павла I.

— Вот как? — подал голос Федор, будто слышал об этом впервые. Хотя на самом деле он отчетливо помнил все детали, которые сейчас снова приготовился изложить отец.

— Да. Точно так, как было. Конечно, батюшка не вошел в число тех счастливчиков, кого щедро одарили по такому случаю или наградили несказанно высокими милостями, какими награждали да осыпали близких к трону людей. — Отец вздохнул, то ли переводя дух, то ли пытаясь оценить в который раз, могло ли на самом деле произойти нечто подобное с купцом, хоть и богатым. — Он рассказывал, — продолжал отец, — что кому-то давали шесть тысяч душ да награждали «Андреем», кому-то три тысячи душ, а некоторым и того более. Словом, в тот великий день роздано было девяносто тысяч душ. — Он поднял вверх палец, предлагая сыновьям осознать огромность числа и щедрость царской власти для тех, кто близок к ней. — Никогда еще таких щедрот не было явлено, ни при ком. Конечно, — батюшка вздохнул, вероятно, сделав для себя окончательный вывод и на этот раз, как и в разы прежние, — не для нашего брата такие радости. Пока не для нашего. — Он скользнул по лицу Федора, а потом его многозначительный взгляд замер на Павле. — Но и народу кое-что перепало. — Теперь он снова посмотрел на Федора. — Был дан обед в Москве. От самых Никольских ворот через всю Лубянскую площадь стояли столы. Лежали на них жареные быки. — Он втянул носом воздух, будто надеясь уловить ароматный волнующий запах жирного жареного мяса. — По улице Мясницкой до самых Красных ворот тоже тянулись столы. А между ними хлестали как ненормальные фонтаны с красным и белым виноградным вином. — В этом месте рассказа отец умолк, держа паузу и тем самым предлагая сыновьям оценить удачу купцов, чьи вина были залиты в эти фонтаны. Он подмигнул старшему сыну, уверенный, что тот понял намек, но рассмеялся младший. — А ты-то чего смеешься, пострел? Будто соображаешь, насчет чего я подмаргиваю.