Поль улыбнулся:

— Софи, в один прекрасный день вы научитесь быть менее сдержанной — и это лишь пойдет вам на пользу.

Софи серьезно посмотрела на него. Ведь Эдвард говорил ей то же самое, только другими словами…

— Неужели я такой ужасный сухарь?

— Нет, petite. Но жизнь может быть довольно веселой. La vie c'est belle![15] Софи, вы ничем не хотели бы со мной поделиться?

Она посмотрела в добрые карие глаза Поля и увидела в них искреннюю тревогу. Софи надела широкое шерстяное пальто, под ним был свободный свитер, скрывающий ее пополневшее тело. Неужели Поль догадался?.. В любом случае он скоро узнает, скоро все узнают, но Софи не хотела говорить об этом, пока не хотела. Ведь если она начнет говорить об Эдварде и о том, как она его любит, она просто не сможет остановиться.

— Нет, Поль, — прошептала она. — Нет…

— Вы собираетесь работать ночью?

Их взгляды встретились.

— Да, — ответила Софи, и ее сердце глухо забилось. — Думаю, да.

Софи взбежала наверх, отперла дверь мастерской, зажгла старомодную газовую лампу. Она не хотела тратить понапрасну ни одной секунды. В ней нарастало творческое возбуждение, она подошла к сундуку и рывком открыла его. Отыскала тот единственный набросок «Дельмонико», который она сделала до того, как Эдвард позировал ей, до той ночи, когда разразился ураган… Когда Софи увидела торопливо зарисованное лицо Эдварда, свободно развалившегося на стуле, она замерла, так живо вспомнив тот волшебный день, словно он был вчера.

Софи не обращала внимания на слезы, стекавшие по ее щекам. Она знала, что должна делать, — она должна работать. Пока не забыла те счастливые часы.

Софи сбросила свитер, повязала фартук и начала открывать тюбики с красками, выдавливая их на палитру. О Боже! Наконец-то!.. Она решила писать светлыми тонами, такими, какие использовала для «Джентльмена», но собиралась добавить и резкие розовые и красные цвета. А чтобы создать у зрителя впечатление сиюминутности происходящего, Софи решила поместить на переднем плане руку официанта, словно тот именно в это мгновение обслуживает Эдварда.

Впервые за много месяцев Софи дотронулась кистью до холста. Она дрожала от волнения. И несколько дней она не возвращалась в пансион, утратив представление о месте и времени…

— Софи!

Художница вздрогнула и пошевелилась. Она заснула на вытертой бархатной кушетке — заснула глубоко, без сновидений. Кушетка была единственным предметом обстановки в ее мастерской, кроме необходимых для работы.

— Софи! С тобой все в порядке? — Рашель настойчиво трясла подругу за плечи.

Софи сонно моргала, не понимая, где находится. Ей не хотелось просыпаться. Но наконец она окончательно вернулась к действительности и увидела встревоженные бирюзовые глаза Рашель. Софи с трудом, неуверенно села.

— Тебя несколько дней не было в пансионе! Когда я сегодня утром вернулась и узнала об этом, тут же побежала к Полю. Я была уверена, ты у него, но он сказал, что в Рождество оставил тебя в мастерской и больше не видел. Софи, ты же здесь проторчала почти неделю!

— Я работала.

Рашель начала понемногу успокаиваться.

— Это я вижу.

Она внимательно, задумчиво посмотрела на Софи и отошла в сторону. Как всегда, на ней были тяжелые черные ботинки и простое шерстяное платье, на этот раз темно-зеленое, с тем же малиновым шарфом, наброшенным на плечи, буйные каштановые волосы были распущены. Рашель остановилась перед мольбертом и стала вглядываться в холст.

Сидя на кушетке, Софи тоже посмотрела на свою работу, и ее сердце радостно забилось. С холста, стоящего в середине комнаты, ей улыбался Эдвард, его глаза смеялись тепло, маняще, соблазняюще. На нем светлый пиджак. Стол покрыт скатертью цвета слоновой кости. Но за спиной Эдварда сверкает розовым, красным и пурпурным мешанина дамских туалетов и цветов. Черный рукав и бледные пальцы официанта в углу, на переднем плане, вносят режущую ноту.

Рашель повернулась к Софи.

— Кто это?

— Его зовут Эдвард Деланца.

Рашель бросила на Софи внимательный взгляд:

— Он и в самом деле так хорош… как мужчина?

Софи вспыхнула:

— Да.

Но она уже почти привыкла к свободным манерам Рашель, к ее иной раз шокирующим фразам. У Рашель был любовник, молодой поэт Аполлинер, и он у нее не первый.

Глаза Рашель остановились на животе Софи.

— Это он — отец?

Сердце Софи упало, кровь отхлынула от щек.

— Ну же, малышка, довольно притворяться. — Рашель подошла и села рядом на кушетку, взяв руку Софи в свои ладони. — Я ведь твоя подруга, верно? Меня ты ни на минуту не одурачила. Ты могла обмануть Поля, но мужчины часто бывают невероятно глупы, особенно в том, что касается женщин.

Софи так много плакала, пока писала портрет Эдварда, что у нее просто не осталось слез, глаза, казалось, высохли навсегда. Но это не значило, что она не испытывала внутренней боли.

— Да. Я ношу его ребенка, — прошептала она. Рашель поджала губы:

— Ну, теперь уже слишком поздно, ты и сама знаешь, ничего не сделать. Вот пару месяцев назад я могла бы отвести тебя к доктору, очень хорошему, он бы очистил твою утробу.

— Нет! Я хочу этого ребенка, Рашель, очень хочу!

Рашель мягко улыбнулась:

— Тогда все отлично!

— Да, — сказала Софи. — Все отлично.

Обе ненадолго замолчали. И обе медленно перевели глаза на холст, стоящий на мольберте, на необычайно красивого человека, небрежно сидящего за столом.

— Он знает? — спросила Рашель. Софи похолодела.

— Что?..

— Он знает? Он знает, что ты носишь его ребенка?

Софи было так трудно ответить… Она облизнула пересохшие губы.

— Нет.

Рашель снова улыбнулась:

— А тебе не кажется, что он имеет право узнать?

Софи нервно сглотнула и посмотрела на портрет. И, вопреки ее желанию, глаза ее повлажнели.

— Я давным-давно задаю себе этот же вопрос, — призналась она наконец.

— И что ты себе отвечаешь?

Софи посмотрела на свою подругу:

— Конечно, он должен знать. Но по некоторым причинам я боюсь сообщить ему. Боюсь, что его это не взволнует. Или взволнует слишком сильно.

Рашель погладила дрожащие пальцы Софи.

— Уверена, ты найдешь правильное решение.

— Да, — сказала Софи. — Я должна поступить так, как будет правильно. — Она обняла Рашель. — Но ведь малыш появится лишь в конце июня. Время еще есть.

Рашель бросила на нее внимательный взгляд.

— Поль, я устала, я действительно устала, может, мне лучше не ходить с вами к «Зуту»?

Но Поль Веро, не обращая внимания на протесты Софи, набросил ей на плечи яркую шаль.

— Вы слишком много работаете, малышка. — Он повел ее к двери. — Это вредно для женщины в вашем положении.

Софи покорно вздохнула и зашагала вслед за Полем к маленькому бару в конце улицы.

— Когда я взялась за «Дельмонико», то не думала, что, начав работу, уже не смогу остановиться.

— Я понимаю, petite, — ласково сказал Поль. Он поддержал Софи под руку, когда они спускались по узким ступеням. — Я знаю, как вы упорно работаете. И знаю, каких вам это стоит усилий. Но ваши работы прекрасны.

Софи тихонько вздохнула. Да, Поль знал, каких сил требовала от нее живопись, потому что он почти каждый день заходил к ней в мастерскую. Но Веро не был ее единственным гостем. Теперь у Софи появилось много друзей, почти все они были молодыми художниками, кроме поэтов Жоржа Фрагара и Аполлинера. И все время от времени навещали ее. Жорж бывал в мастерской Софи почти так же часто, как Поль.

Софи предпочитала не думать о том, почему Жорж постоянно хочет видеть ее, и говорила себе, что он интересуется красавицей натурщицей, расставшейся с Аполлинером в начале весны. Других объяснений Софи не находила. Да это и выглядело самым вероятным. Жорж флиртовал с Рашель, как и со всеми женщинами, что встречались ему. Кроме Софи. Ее он больше не поддразнивал, как в первые месяцы ее пребывания в Париже, он прекратил свои шутки, как только понял, что она беременна.

Как это ни было глупо, но Софи недоставало его ухаживаний. Она и сама не понимала, как ей льстили эти заигрывания во время самой тяжелой зимы в ее жизни. Это походило на глоток теплого ароматного вина в холодный день. Иной раз Софи хотелось, чтобы Жорж встречался с ее подругой где-нибудь в другом месте, а не в мастерской, когда она работает. А иной раз он снова напоминал ей Эдварда.

Ее жизнью теперь стала работа, так же как до встречи с Эдвардом Деланца. И Софи была счастлива.

Работа над «Дельмонико» представлялась Софи чем-то вроде магического обряда, с помощью которого она надеялась изгнать нечистую силу. Но заклинания не помогли. Софи не удалось освободиться от Эдварда, наоборот, ей теперь казалось, что они связаны куда крепче, чем прежде. Наверное, дело было не в «Дельмонико», а в младенце, быстро растущем в ее утробе и настойчиво напоминающем о себе. Когда Софи впервые почувствовала, как шевельнулось дитя, она сразу ощутила себя матерью, и ребенок стал для нее самостоятельным живым существом. Существо это было ласковое и доверчивое, и оно очень хотело поскорее выйти на свет. Почему-то Софи была уверена, что это девочка. Она решила назвать ее Жаклин — в честь Джейка, и Эданой — в честь Эдварда.

Софи никогда не была так близка к Эдварду, как в эти дни. Она постоянно думала о нем, даже если ее мысли отвлекались на что-то другое, Эдвард все же присутствовал в глубине сознания. Софи не давала себе передышки. Если она не занималась со своим наставником, то копировала работы старых мастеров в Лувре, или трудилась в мастерской, или сидела с друзьями в кафе — лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями. А когда, измученная, возвращалась в свою маленькую квартирку на Монмартре (она сняла ее после Нового года), то и там была не одна, потому что Рашель поселилась с ней. Но когда Софи наконец засыпала тяжелым сном, к ней обязательно являлся Эдвард…