Ласки и поцелуи Ахмеда становились все настойчивее. Он крепко прижал ее к себе, и Лена почувствовала, что его возбуждение нарастает. Она читала, слышала от девчонок в институте, как это бывает в первый раз, и инстинктивно напряглась. Ахмед уловил перемену в ее настроении и замер.

— Что? — тихо шепнула она. — Я… боюсь сделать тебе больно. Она очень нежно поцеловала его.

— Не бойся. Любимый человек не может сделать больно.

…Потом она долго лежала без сна и, прислушиваясь к ровному дыханию спящего Ахмеда, смотрела в украшенный замысловатой восточной лепниной потолок. В голове ее вертелась строка из популярной когда-то эстрадной песенки — «Неужели это мне одной?». Неужели это ей одной? Теперь ей казалось, что даже одна эта ночь, когда она впервые почувствовала себя желанной и любимой женщиной, легко перевешивает все то, что ей пришлось пережить в последние месяцы: неприятности в институте, отчужденность родителей, неожиданно возникшую между ней и друзьями сдержанность, если не настороженность.

Их номер находился на четырнадцатом этаже. По утрам, устав от полных страстной любви ночей, они выходили на балкон и любовались пейзажами столицы. Лене, которая в своей жизни еще не видела ничего, кроме их двухкомнатной ивацевичской «хрущевки» и невзрачной общаги политеха, их апартаменты показались королевскими покоями: здесь стояли цветной телевизор, холодильник, имелись два кондиционера, телефон, ванная комната, а дежуривший круглосуточно персонал был готов выполнить любой каприз.

— А хочешь, я почитаю тебе свои стихи? — спросил он однажды.

— Ты… ты пишешь стихи? — удивилась Лена.

— Нет. Я начал писать, когда встретил тебя. В Минске. Знаешь, ты вызвала во мне такое… такие чувства, что я просто не мог не писать. Они посвящены тебе.

Он начал читать. Оказалось, что арабский язык может быть не только гортанным, резким и отрывистым, но и певучим, мелодичным. Она мало что понимала и улавливала лишь отдельные слова — «любовь», «цветок», «птица»…

— Перевести?

— Не надо, — ответила Лена, прижимаясь к нему. — Я все поняла…

Четыре дня пролетели, как одно мгновение. С большим сожалением они расстались с гостеприимной «Палестиной». Жалели о расставании не только они. В состоянии, близком к безутешному, была и служба отеля, которую Ахмед щедро одаривал чаевыми.

В марте Ахмед купил дом в Мансуре; часть денег дали его родители, часть были его собственными сбережениями, скопленными за холостяцкие годы. Его работа в проектном бюро, занимавшемся разработками новых систем противовоздушной обороны, оплачивалась высоко.

Несколько раз Лена звонила домой. Мать сухо сообщала, что у них все в порядке, что она по-прежнему работает в столовой, а отец устроился на полставки художником-оформителем в дорожно-строительное управление.

Вскоре она поняла, что беременна. После этого Ахмед буквально носил ее на руках, не позволял поднимать ничего тяжелее одного килограмма, а спустя несколько дней, несмотря на протесты Лены, нанял еще и девушку лет восемнадцати по имени Рана, родственницу одного из своих сослуживцев. Она успешно сочетала в их доме обязанности служанки и кухарки.

— Все равно же ты не сможешь приготовить мне кебаб, кузи или масгуф, — пояснил Ахмед. — А она этим с детства занимается.

При этих словах Лена почувствовала легкий укол обиды: выходит, какой-то масгуф вкуснее ее борщей и котлет по-киевски?

К восточной кухне с ее невероятно острыми приправами Лене, белоруске в десятом колене, пришлось привыкать долго и мучительно. Ахмед часто смеялся, глядя, как она, проглотив порцию чего-то огнедышащего, широко открывает рот и отчаянно машет перед ним ладонью:

— Может нам это — огнетушитель купить? — шутил он.

Лена целыми днями смотрела по телевизору американские сериалы, читала на английском «Багдад обзервер» и англоязычные детективы, купленные по дешевке на книжном развале.

— Я стала настоящей капиталисткой, — шутливо пожаловалась она однажды Ахмеду.

— Ну и как? — поинтересовался он, опускаясь на колени и прикладываясь губами к ее уже начавшему округляться животу.

— Если честно — скучно, — призналась Лена, гладя его жесткие волосы. — Хочу работать. Иначе зачем я училась пять лет? Знаешь, наверное, мы, русские — трудоголики.

— Э… трудо-голики? Что это такое? Я никогда не слышал.

— А алкоголики — слышал?

— Да, — улыбнулся Ахмед и щелкнул себя по горлу. — Эти?

— Эти. Только они не могут не пить, а трудоголики не могут не работать. Ну, пойдем обедать. Рана еще полчаса назад сказала, что все готово. Знаешь, она и на пушечный выстрел не подпускает меня к кухне!

…В сентябре Лена родила мальчика. Ребенок оказался недоношенным и умер через два дня.

3 февраля 1981 года. Багдад

Сначала послышался зловещий вой пикирующего бомбардировщика, потом от страшного взрыва пол под ее ногами заходил ходуном, где-то посыпались разбитые стекла. Лена поняла, что на этот раз бомба упала совсем рядом.

Авианалеты на Багдад стали частым и почти обыденным явлением. Когда они с Ахмедом перед покупкой осматривали этот дом, она была немало удивлена, обнаружив, что в нем есть и погреб. Хранение картошки и все эти зимние соленья и варенья Лена считала сугубо русской традицией. Но Ахмед объяснил ей, что погреба в иракских домах служат иным целям: во время войны они могут сыграть роль бомбоубежища.

Заслышав вой сирен, Лена уже не бежала, как в первые дни, сломя голову в подсобку, где в полу находился деревянный квадратный люк, ведущий в подпол, решив, что спасти ее это довольно ненадежное кирпичное сооружение все равно не сможет, а вот если крыша и стены дома обрушатся в результате попадания бомбы или ракеты, выбраться из погреба будет нелегко. К тому же Мансур бомбили не чаще, чем другие районы города. Общественное бомбоубежище располагалось через квартал от их дома. Лена была там лишь однажды, во время одного из первых налетов, и оно произвело на нее удручающее впечатление: ей казалось, что эти две или три сотни людей, тесно, плечом к плечу, сидящие на грубых деревянных нарах, уже и так заживо похоронены под уложенными в несколько слоев железобетонными плитами. Вентиляция работала плохо, в кромешной, душной тьме плакали дети, молились и причитали женщины. «А, двум смертям не бывать!..» — решила Лена и с тех пор стала оставаться дома.

…Гул самолетов затихал вдали. Лена в темноте подошла к окну — на время налетов электричество отключали — и отодвинула занавеску. Заметив сквозь силуэты пальм сада пляшущие яркие багровые отблески, она поняла, что где-то на соседней улице бушует пожар. Мимо дома, завизжав тормозами на повороте, пронеслась пожарная машина, потом две кареты «скорой помощи».

Лена вышла на улицу. В направлении пожара бежали люди. Она пошла вслед за ними. Полыхал многоквартирный дом, на первом этаже которого до войны размещались кафе и парфюмерный магазин. Часть здания была разрушена; стена фасада местами обрушилась, и в открывшихся прямоугольниках квартир виднелись сугубо мирные вещи: холодильники, газовые плиты, шкафы, диваны и кресла. Кое-где мебель горела. Из-под обломков раздавались крики раненых.

Пожарные в брезентовых куртках начали торопливо разворачивать шланги, санитары с носилками наперевес бежали к полуразрушенному зданию. Вокруг места происшествия собиралась толпа: кто-то искренне хотел помочь, кто-то явился просто поглазеть — любопытство людей неистребимо даже во время войны.

Через несколько минут извлекли первые трупы: девочки лет двенадцати, пожилой женщины, полуголого старика. Тела складывали на асфальт у машин «скорой помощи». Из уцелевшего подъезда санитар вывел человека с окровавленной головой.

— Мадам Аззави! — кто-то робко тронул ее за руку.

Лена обернулась и какое-то время не могла припомнить, откуда знает эту бледную молодую женщину в неярком платье и черном платке. Именно этот платок и помог ей вспомнить.

— Худа? Вы?

— Я…

За время своего непродолжительного пребывания в Арабской службе очистки воды Лена так и не установила ни с кем из ее сотрудников никаких отношений, кроме сугубо деловых. Худу, с которой ей приходилось общаться по работе чаще, чем с другими, она еще как-то помнила, остальные уже стерлись в ее памяти.

— Как вы здесь оказались? Я никогда не встречала вас в Мансуре раньше.

— Здесь живет мой двоюродный брат. Он недавно вернулся с фронта — ему дали отпуск по ранению, — пояснила девушка.

Некоторое время она молчала, потом неуверенно проговорила:

— Знаете, мадам Аззави, когда вы ушли… мне было очень жаль, честное слово. С вами поступили несправедливо.

Не я ушла, а меня ушли, захотелось поправить Лене, но она знала, что не сможет правильно передать это выражение на арабском языке. Она почувствовала, что ее собеседница говорит искренне, и прониклась к ней симпатией.

— Спасибо, Худа.

— Ваш муж воюет?

— Он… он пропал без вести. От него было только одно письмо, да и то еще в декабре. Он писал, что их часть стоит под Абаданом. Потом — ничего.

Она несколько раз звонила родителям Ахмеда, но и те ничего не знали. Они лишь сообщили, что получили от сына письмо где-то в декабре — примерно в то же время, что и Лена. Тогда она выяснила номер нужного телефона при Министерстве обороны и с трудом дозвонилась: линия была постоянно занята.

— Вам придется подождать, мы завалены подобными запросами, — устало проговорил невидимый собеседник. — Ахмед Аззави, вы говорите? Я записываю. Откуда он призывался? Хорошо, перезвоните через неделю.

Через неделю все тот же голос сообщил ей, что в списках погибших Ахмед Аззави не значится. Лена с облегчением перевела дыхание. Но это чувство владело ей не более пары секунд, потому что в следующий момент голос произнес: