Тейе слушала, сравнивала, размышляла. Ей передавали письма Аменхотепа к Эйе, присланные прямо во дворец, где Эйе служил смотрителем царских конюшен и надзирал за частью «Величие Атона». Она перехватывала все его письма к Нефертити, которые потом снова запечатывались и доставлялись девушке, но из них она узнавала не много нового. Его письма к невесте почти не отличались от писем к матери, за исключением ссылок на некоторые беседы, которые вели между собой Аменхотеп и Нефертити, когда он еще жил в гареме, – о культе бога Амона, покровителя Фив.

Нефертити переехала во дворец, в анфиладу комнат, примыкавшую к покоям Тейе. Казалось, девушку не расстроило увольнение ее прежних слуг и продажа рабов. С теми, кто теперь прислуживал ей, она обходилась сурово, придиралась к мелочам и не прощала промахов. Ни дня не проходило без слез, пролитых в комнатах для прислуги. Раздражительный характер племянницы нисколько не беспокоил Тейе, ее интересовало только, сможет ли Нефертити стать правительницей страны. Но девушка была надменна и воспитанию поддавалась плохо. В сопровождении свиты, носителей опахал и косметических ящичков она следовала за теткой из залы для приемов на продуваемую теплыми ветрами площадку для парадов, внимательно слушала, но интереса ни к чему не проявляла. Она была уверена, что с ее блестящими черными волосами, светло-серыми миндалевидными глазами, смуглой атласной кожей и чувственным ртом ей нет равных при дворе. Носитель метелки носил за ней также и маленькое медное зеркало, и Нефертити по многу раз за день искала свое отражение в его глянцевой глубине – проверяла, наверное, не появилась ли где морщинка с тех пор, как она в последний раз подкрашивала лицо, с раздражением думала Тейе.

Тейе помнила племянницу с самого рождения. Мать Нефертити, первая жена Эйе, умерла при родах, и Нефертити растила Тии, вторая жена Эйе и мать Мутноджимет. Тии, легкомысленная, нервная, но поразительно красивая женщина, предпочитала жизнь в родовом поместье в Ахмине хлопотному занятию воспитания двух дочерей и заботе о влиятельном супруге, хотя она по-своему любила их. В Ахмине она придумывала украшения, диктовала длинные, бестолковые письма семье и невинно флиртовала с прислужниками. Как жаль, не раз думала Тейе, глядя на тонкий профиль Нефертити, что ни она, ни Мутноджимет не унаследовали от отца его лучших качеств. Но, по крайней мере, Нефертити прилежно отвечала на письма будущего супруга, а когда говорила о нем, что случалось нечасто, то употребляла преувеличенные выражения любви и привязанности.

В один из ветреных весенних дней начала поры цветения, когда всюду на обширных угодьях фараона буйствовала молодая зелень и распускались почки, женщины гарема шумно веселились, катаясь на лодках по Нилу. Тем временем Тейе, лежа в своей спальне и завидуя им, покорно сносила бесстрастные манипуляции врачевателя. После нескольких приступов тошноты и слабости она неохотно призвала его к себе, но теперь жалела о бездарно потраченном времени, мечтая поскорее присоединиться к речной прогулке. Наконец врачеватель закончил осмотр и с улыбкой отступил.

– Моя госпожа не больна, но у нее будет ребенок.

Тейе села на ложе, вцепившись руками в покрывало, кровь отлила от лица.

– Беременность? Нет! Должно быть, ты ошибся. Слишком поздно, я стара для этого! Скажи мне, что ты ошибся!

Человек поклонился, пятясь к двери.

– Это не ошибка. Ведь я наблюдал императрицу при рождении каждого царственного ребенка.

– Убирайся!

Когда дверь за ним закрылась, она вскочила с ложа, опрокинув столик из слоновой кости, и пнула ногой жертвенник рядом с ним.

– Я не допущу этого! – закричала она испуганным слугам. – Я слишком стара! Слишком стара… – Она вяло опустилась на подушку, лежавшую на полу, грудь ее тяжело вздымалась, руки дрожали. – Интересно, – с кислым видом пробормотала она, – что скажет фараон.

Аменхотеп ничего не сказал. Он долго смеялся, обхватив руками свой толстый живот, пока слезы черными струйками краски не потекли у него по щекам, смеялся, исполненный необъяснимой мужской гордости.

– Значит, есть еще жизнь в моем божественном семени! – ликовал он, а Тейе смотрела на него в невольном изумлении. – И есть еще весенняя плодовитость в твоем стареющем теле. Должно быть, боги тоже сейчас смеются.

Вдруг он энергично отшвырнул в сторону покрывала, легко поднялся с ложа и встал рядом с ней. Она уже забыла, насколько он выше ее ростом. Она подняла лицо и встретила взгляд его все еще слезящихся глаз.

– Ты довольна, моя Тейе?

– Нет, я вовсе не довольна.

Он взял ее лицо в ладони.

– Какой же я плодовитый фараон! Надо немедленно посоветоваться с оракулом сфинкса насчет будущего нашего ребенка. – Неожиданно на его лице появилось хитроватое выражение. – А что если это мальчик? Здоровенький и крепкий? Мне опять придется думать о престолонаследии.

Тейе дернула головой, отстраняясь.

– Думаю, к оракулу нельзя и близко подходить до рождения ребенка, – решительно заявила она, – и любые споры о наследовании престола тоже могут подождать.

– Как я люблю дразнить тебя! – Он по-мальчишески улыбнулся. – Я сегодня чувствую себя намного лучше, чем все предыдущие месяцы. Давай-ка возьмем «Сияние Атона» и присоединимся к женщинам на реке. Я буду сидеть на солнышке, а ты можешь ругать меня и гонять мошкару.

Тейе все же сходила к оракулу, но спрашивала его о своем будущем, а не о будущем ребенка, которого носила. В маленьком храме сфинкса, расположенном высоко в западных скалах, оракул склонился над черной чашей Анубиса, а она стояла перед ним, держа дары. Заметив его нерешительность, она вдруг поймала себя на мысли, что впервые сожалеет о кончине сына Хапу. Несмотря на то, что она ненавидела человека, оспаривавшего у нее любовь фараона, человека, который пытался манипулировать ее супругом и которому она стремилась противостоять, она признавала, что как оракулу ему не было равных. Беспристрастный повелитель тайн, он трактовал волю богов с полным безразличием к своей безопасности. Его видения сделали его великим. Он, как живой, стоял перед глазами Тейе в этом маленьком святилище, где постоянно слышалось завывание пустынных ветров; его голова отрешенно склонялась над чашей, красивое надменное лицо скрывали спадающие локоны странного женского парика с длинными прядями, который он носил всегда. Когда он поднимал голову, чтобы произнести пророчества, в его глазах не было восхищения или подобострастия. Возможно, у меня была особая причина для ненависти, – размышляла Тейе, утомленная долгой неподвижностью. – Под его взглядом я чувствовала себя последней безродной крестьянкой, и хуже всего было то, что я знала: он не прилагает к этому никаких усилий.

Оракул прикрыл чашу и обернулся, сделав знак своим прислужникам; мальчики тут же бросились скатывать плетеные занавеси, заслонявшие солнечный свет. В комнату хлынули лучи, и Тейе на миг зажмурилась от яркой синевы неба, на фоне которого мерцали и дрожали в горячем воздухе бежевые утесы.

– Ну? – нетерпеливо произнесла она.

– Тебе нечего опасаться, моя госпожа, – сказал он, опустив взгляд. – Роды пройдут нормально, и жить ты будешь долго.

– Нормальные роды могут быть долгими и тяжелыми, а могут быстрыми и легкими. Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что они пройдут без осложнений.

– И это все? Какого пола будет ребенок? Тебе показали боги?

Он пожал плечами и воздел руки, раскрыв мягкие ладони.

– Нет, божественная.

Тейе осторожно положила дары к ногам оракула, хотя ей очень хотелось швырнуть их. Не сказав ни слова, она покинула храм и в сопровождении своей стражи шагнула в яркий полдень, где в небе носились стаи птиц. Остановившись на мгновение перед сфинксом, бесстрастно взиравшим вдаль поверх запыленного пристанища мертвых и коричневой ленты реки далеко внизу, она уселась в свои носилки; ей предстоял долгий путь по извилистой тропе вниз, в долину. Сын Хапу не был бы таким трусливым, – грустно думала она, не замечая сухого пустынного ветра, что приподнимал подол ее платья с серебристым отливом и шелестел локонами парика, путаясь в увенчанной коброй диадеме. – Он рассказал бы мне про цвет глаз ребенка, про его пол, сказал бы, на какой секунде после рождения я услышу его первый крик. Я пожертвовала три золотые диадемы и аметистовый браслет человеку, которого, что бы ни случилось, невозможно уличить в неправоте. Интересно, больше ли заплатил Аменхотеп оракулу Амона из Карнака, когда спрашивал, сколько ему осталось жить?

Неожиданная весть о беременности царицы не сильно взбудоражила Фивы. Попрошайки на улицах перестали надоедать прохожим, теперь они сидели в тени, заключая пари на предмет того, появится ли в Египте новый царевич или царевна. Среди обитателей Фив нашлись такие, кто был готов отдать свои деньги в их грязные руки, но большинство жителей просто пожимали плечами и проходили мимо. Им не было дела до царской семьи, обитавшей где-то за рекой, в бурых зданиях на окраине города. Для них Малкатта была всего лишь гробницей, одной из многих, окружавших город, просто это была гробница для живых богов, с которыми они никогда не сталкивались. Непосредственное участие в судьбах простого народа принимали только управители фараона в своих благоухающих одеждах, с накрашенными лицами, их воспринимали как хищных стервятников, шныряющих повсюду в поисках наживы. Жители Фив не могли интересоваться рождением ребенка, которого большинство из них никогда не увидит, и женщиной, которая не имела никакого отношения к их жизни.

Придворные, однако, сочли новость достойной обсуждения, жадно набросились на нее, прожевали и с удовольствием выплюнули. Те из них, кто уже обратил свои взоры к новому царю и ожидал изменений в политике, быстро повернулись к фараону, который теперь поправился и был полон жизни, и к богине, которая могла еще удивлять их. Двор сделался сентиментальным. Вновь стало модным поклонение Мут, матери бога Хонсу и супруге Амона. Состоятельные царедворцы, стремясь приобщиться к вернувшейся молодости своих правителей, заказывали скульпторам скромные фигурки младенца Гора, сосущего грудь матери Исиды. Женщины, надеясь таким образом подстегнуть собственную плодовитость, сотнями скупали у ювелиров драгоценные амулеты.