Он устало приподнялся и сел на постели. Неуважение, проявленное сегодня Тутанхамоном, было не просто гневом бога на своего подданного, который слишком много себе позволяет, – думал он. – Нет. Это право фараона – принимать или прогонять людей. Этот шлепок метелкой был знаком его полнейшего неуважения к моему положению и моему мнению. Я не могу больше надеяться, что фараон когда-нибудь обратит свое внимание на меня, чтобы, наконец, позволить мне вернуть Египту его честь. Теперь я знаю, что если стерплю все это, то отправлюсь в свою гробницу в Мемфисе, не сделав ничего ни для себя самого, ни для страны, которую люблю. Фараон никогда не начнет войну. Если бы он имел возможность прислушиваться к моим словам, я бы сумел постепенно завоевать его доверие и заручиться его поддержкой. Но этого юношу уже настроили против меня. Напряжение, вызванное этими мыслями, требовало выхода. Он встал, подошел к окну, оперся руками о подоконник и высунулся, глядя на бледное расплывчатое пятно клумбы внизу.

Я не жестокий человек. Не важно, что об этом думает Мутноджимет, но неизбежные жестокости войны не имеют ничего общего с извращенным желанием выворачивать суставы и ломать кости, желанием, которого во мне нет и которое ни один военачальник не может себе позволить. Тогда чего же я хочу? Я предал императрицу ради золота, а также потому, что верил, что смогу усилить свое влияние на ее сына. Я убил Сменхару, чтобы спасти Египет от еще одной напасти. Но его убийство не приблизило меня к цели – влиянию на трон Гора. А что еще могло бы помочь? В моих жилах нет царственной крови, которая могла бы обеспечить мне уважение и внимание фараона. О, но в Мутноджимет… Так вот чего, оказывается, я хочу на самом деле! Двойную корону? Возможность делать с Египтом все, что пожелаю? – Он застонал, потирая лицо горячими ладонями. – Я не хочу снова убивать, хотя Амон, конечно, должен с презрением смотреть на жалкие остатки своего божественного семейства. Я более достоин быть его сыном, нежели Тутанхамон, сама кровь которого превратилась в грязь по вине его грешных родителей.

О, как ты умеешь сочинять оправдания, – насмешливо сказал он сам себе, грустно улыбаясь в темноту. – Что за благочестивую бессмыслицу ты можешь изобрести! Ты хочешь быть фараоном просто потому, что хочешь этого, других причин нет. Предположим, ты убьешь Тутанхамона. Это будет сделать легче, чем в прошлый раз. Боги не покарали тебя за то, что ты совершил. А если я действительно убью его, станет ли Эйе претендовать на трон? Это вполне вероятно, а я не могу убить их обоих. Царедворцы смирились бы с одной смертью, но не станут закрывать глаза на две. Я не могу продолжать в том же духе – ждать, ждать, гадать, что же случится с Египтом, когда я умру и фараон умрет. Гадать? Но я знаю. И это гложет меня. Я знаю. Наступят хаос, нищета и кровопролитие. Пусть Тутанхамон отпразднует годовщину явления в следующем месяце Нового года. К тому времени я продумаю какой-нибудь план, но на этот раз буду полагаться только на себя.

Приведя мысли в порядок, он вдруг проголодался и, вызвав слугу, приказал принести поесть и еще вина. Дожидаясь, когда принесут еду, он подумал о Мутноджимет. Имеет ли смысл довериться ей? В этот нет необходимости. Она и так поймет.

В церемонии традиционного представления даров на праздновании Нового года на этот раз участвовала не только миссия из Нубии, но также и посланники из Алашии и Вавилона – первые иноземцы, приехавшие добиваться возобновления торговых соглашений, прерванных на двенадцатом году правления Эхнатона. Эйе, который месяцем раньше попробовал наладить отношения, направив послания к правителям этих стран, был вне себя от радости. Впервые с тех пор, как Тутанхамон унаследовал от предшественников разоренную страну, казна была открыта, и золото тратилось в огромном количестве.

Через шесть недель, в середине фаофи, фараон был настроен так весело и беззаботно, что принял приглашение своего посланника на четырехдневную львиную охоту. Хоремхеб с должным смирением положил традиционный ежегодный дар поклонения к ногам владыки. Его искусственный венок был сделан из электрума, цветы на нем – из ляпис-лазури. Он преподнес фараону новый лук, украшенный узором из цветов и окаймленный золотом, и метательную палицу из слоновой кости, инкрустированную серебряными листьями папируса. Он был осторожен, не проявляя слишком большого подобострастия в своем поклонении. Он сам организовал охоту разослал приглашения всем управителям, приготовил десятки парчовых палаток, выбрал колесницы и лошадей из конюшен своих ударных подразделений, пригнал множество рабов, которые готовили корзины с провизией и подавали вино, доставленное из Дельты. Он также нанял музыкантов и подобрал танцовщиц. Единственная неудача постигла его с Мутноджимет, которая отказалась ехать.

– Я ненавижу жить в палатках, – сказала она. – Все заканчивается тем, что ешь пищу пополам с песком и просыпаешься по утрам с болью во всем теле от этих походных кроватей. Если бы ты пригласил фараона на речную прогулку – другое дело. Отправлюсь навестить матушку в Ахмин, пока двор будет потеть в палатках, пить вино с песком и притворяться, что им это нравится.

– А что скажет царица? Она будет твоей гостьей.

– Нет, муж мой, – беззаботно ответила она. – Анхесенамон будет твоей гостьей. Она хорошо меня знает. Она поймет, почему меня там не будет, и, несомненно, пожалеет о том, что не поехала со мной.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты слишком крепко сжал мне руку, – отозвалась она, и он отпустил ее запястье, бормоча извинения. – Я имею в виду только то, что сказала. Анхесенамон тоже любит удобство. – Она странно посмотрела на него. – Поосторожней там на охоте, Хоремхеб. Несмотря на твой скверный характер, я все же люблю тебя.

Она быстро ушла, будто знала, что он хотел воздержаться от ответа. То, что она сказала, было совершенной правдой. Все знали об ее отвращении и к охоте, и к походной жизни, и никто бы не счел странным ее отсутствие на охоте. Тем не менее, Хоремхеб был раздосадован. Позже ее отъезд к матери могли истолковать превратно.

В день отправления блестящее общество медленно выдвинулось в пустыню за западные скалы, поднимая рыжие облака пыли. Хоремхеб ехал в своей колеснице рядом с колесницей фараона, на почетном месте, внешне любезный и улыбающийся, внутренне напряженный от предвкушения и страха Он не смог разработать детальный план и знал, что придется ухватиться за любую представившуюся возможность. Тутанхамон был в бодром расположении духа, он весело разговаривал и смеялся, с прирожденной ловкостью управляя своей колесницей, а Нахт-Мин держал над ним маленький балдахин. Эйе следовал за ними в носилках, и на этот раз на него не обращали внимания. Дальше беспорядочной вереницей продвигались в своих носилках придворные. В хвосте процессии телохранители сопровождали пустые колесницы и сундуки с оружием для тех, кто позже пожелает испытать свое умение. После целого дня неутомительного путешествия толпа добралась до палаток, уже натянутых над разровненным и приглаженным песком. Жертвенники были расставлены, в походных кухнях готовилась еда, и скучающие рабы томились в ожидании, сидя на корточках и играя в кости.

После того как вечером были вознесены молитвы за удачную и безопасную охоту, собравшиеся приступили к пиршеству и развлечениям. Над пустыней неслись звуки барабанного боя и завывания флейт. Танцовщицы кружились вокруг мерцающих костров, а гости бродили от палатки к палатке с чашами в руках. Фараон пригласил Хоремхеба в свою палатку. Эйе с ним не было. Молодой царь и угрюмый военачальник несколько часов проговорили о прошлом и настоящем, о надеждах Тутанхамона на будущее. Хоремхеб поймал себя на мысли, что ему почти нравится этот поверхностный и импульсивный юноша, но в то же время он не испытывал раскаяния за то, что должен совершить. Для этого было слишком поздно.

Прошло два дня охоты, а он все ждал. Он заранее ослабил шпильки, которыми крепилось к оси одно из колес колесницы Тутанхамона, зная, что так оно будет держаться на оси на медленном ходу, и был уверен, что фараон не заметит легкого дрожания ослабленного колеса при движении по зыбкому песку. Оно могло отвалиться только при очень быстрой езде.

Хоремхеб приготовился к тому, что удобного случая может не представиться и охота так и закончится без происшествий. Охотники просто катались по песку вдоль скал, не выследив никого в первый день, а на второй упустив льва, который показался высоко в скалах и тут же исчез.

Но наутро третьего дня золотогривый зверь выскочил из-за камней у подножия скал и помчался через песчаную равнину. Тутанхамон, как он часто делал, решил, что будет сам править своей колесницей. С гиканьем он хлестнул коней кнутом. Колесница рванулась вперед. В горле у Хоремхеба внезапно пересохло, он расставил ноги, чуть наклонился вперед и понесся в своей колеснице вслед за фараоном. Остальные охотники – шестеро или семеро придворных – последовали за ними чуть медленнее, потому что первая добыча по традиции предназначалась фараону.

– Ломайся, ломайся же, – бормотал Хоремхеб сквозь стиснутые зубы, щурясь от горячего ветра и чувствуя, как юбка бьет по ногам.

Направив своих лошадей немного правее, чтобы в глаза не летел песок из-под копыт лошадей Тутанхамона, он продолжал нестись за фараоном.

Потом его сердце подскочило. Одно сверкающее колесо царской колесницы зашаталось, отвалилось от колесницы и покатилось по песку в сторону. Он услышал восклицание царя, скорее удивленное, чем испуганное. Ось одним концом уткнулась в песок. Тутанхамон отпустил поводья. Пронзительный испуганный вопль раздался сзади, когда его тело взлетело вверх, покатилось кувырком, ударилось об испуганных лошадей, которые уже остановились, и рухнуло на песок. Хоремхеб оглянулся. Они с фараоном далеко оторвались от основной группы охотников. Резко натянув поводья, он спрыгнул на землю и подбежал к фараону, упал на колени, чувствуя, как его на мгновение бросило в пот от страха. К его изумлению, Тутанхамон открыл глаза. Он лежал на боку, его шафранного цвета юбка разорвалась, шлем наполовину сполз с головы, он часто и неглубоко дышал. Он был просто оглушен ударом. В этот момент у Хоремхеба был выбор: он мог бы подождать следующей представившейся возможности расправиться с фараоном или принять чудесное избавление его от смерти за знак того, что бог защитил его. Но тут ему на глаза попались два предмета. Земля вокруг была усыпана небольшими камнями, а на расстоянии вытянутой руки валялась, злобно сверкая на солнце, одна из шпилек, которыми колесо крепилось к оси. Он не колебался. Люди уже неслись к нему, размахивая руками и что-то крича. Схватив шпильку и камень, он перевернул Тутанхамона на живот. Пальцем он нащупал впадину у основания черепа, открывшуюся под сдвинутым шлемом. Голова лежала неудобно. Он слегка подвинул ее, приставил острие золотой шпильки к углублению и ударил по другому концу камнем. Шпилька сначала упиралась, но потом проскользнула внутрь. Фараон издал тихий стон, похожий на мяуканье котенка. Ругнувшись, Хоремхеб торопливо выдернул шпильку. Из раны медленно выступила кровь, впиталась в песок, потом хлынула снова. Он вымазал камень кровью, натянул шлем на место и перевернул тело на спину. У него не было времени убедиться, мертв ли Тутанхамон. Бросив камень и затолкав шпильку в песок поглубже, он обернулся. Люди уже спрыгивали со своих колесниц и бежали к нему. Бегом приближались носильщики Эйе. Сам Эйе сидел, выпрямившись, подгоняя их хлыстом.