Джейн улыбается в ответ на приветствия толпы, но смотрит по сторонам, словно думает, что приветствуют кого-то другого. Я понимаю, что она видела двух других жен, откликавшихся на рев «Боже, храни королеву!», и ей по-прежнему приходится напоминать себе, что это верноподданные выкрики – о ней.

Мы дожидаемся, когда весь двор проедет, все лорды со своими домашними, все епископы, даже Кромвель в скромном темном облачении, подбитом скрытым от глаз богатым мехом, а потом иностранные послы. Я вижу невысокого и изящного испанского посла, но накидываю капюшон своего подбитого мехом плаща, чтобы он меня не заметил. Я не хочу, чтобы он украдкой подавал мне знаки, сегодня не время для заговоров. Мы добились победы, которая нам была нужна; сегодня мы празднуем. Я жду со своими домашними, пока не пройдут последние солдаты, за которыми следуют лишь повозки с домашним скарбом, и говорю:

– Представление окончено, Гарри, Катерина, Уинифрид. Пора домой.

– Леди бабушка, а мы не можем подождать, пока охотники поведут собак? – умоляет Гарри.

– Нет, – решаю я. – Их уже провели, а все соколы сидят на насестах, за занавесями, чтобы не замерзли. Больше смотреть не на что, и уже слишком поздно.

– Но почему мы не можем пойти с придворными? – спрашивает Катерина. – Разве наше место не при дворе?

Я прижимаю ее ручку локтем к своему боку.

– На будущий год пойдем, – обещаю я. – Я уверена, король нас снова позовет, со всей семьей, и на будущий год Рождество мы будем праздновать при дворе.


В Сочельник я стою на коленях в часовне Л’Эрбера и жду, когда услышу сначала один, потом другой, а потом сотню колоколов, возвещающих полночь, и можно будет начать со всем размахом праздновать рождение Господа нашего.

Внезапно я слышу, как открывается входная дверь, потом она захлопывается, по часовне проносится порыв холодного воздуха, свечи мерцают, и неожиданно рядом со мной оказывается мой сын Монтегю – вот он кланяется алтарю, а потом опускается на колени, чтобы я его благословила.

– Сынок! Сын мой!

– Леди матушка, да будет благословен ваш праздник.

– Счастливого Рождества, Монтегю. Ты прямо с севера?

– Я ехал с самим Робертом Аском, – отвечает он.

– Он здесь? Паломники в Лондоне?

– Ему велено ехать ко двору. Он гость короля на Рождественском пиру. Ему оказана честь.

Я слышу слова Монтегю, но не могу им поверить.

– Король пригласил Роберта Аска, вождя паломников, ко двору на Рождество?

– Как верного подданного и советника.

Я протягиваю сыну руку.

– Предводитель паломников и король? Значит, мир. Значит, победа. Поверить не могу, что наши беды позади.

– Аминь, – отвечает он. – Да и кто бы поверил?

Л’Эрбер, Лондон, январь – февраль 1537 года

Монтегю отправляется ко двору на следующий день и берет с собой Гарри, который трусит в свите отца, очень торжественный и серьезный. Когда Монтегю возвращается после двенадцати дней Святок, он сразу идет в мои личные покои, рассказать о встрече короля с Паломником.

– Он говорил с королем невероятно искренне. Ты бы сочла, что это невозможно.

– Что он сказал?

Монтегю оглядывается, но со мной только внучки и пара дам, и к тому же времена, когда мы боялись шпионов, прошли.

– Он сказал Его Величеству в лицо, что пришел лишь открыть, что на сердце у простых людей и что они не потерпят Кромвеля в королевских советниках.

– Кромвель был там и все слышал?

– Да. В чем и была смелость Аска. Кромвель взбесился, он божился, что все северяне предатели, а король посмотрел на них обоих и положил Роберту Аску руку на плечи.

– Король предпочел Аска Кромвелю?

– При всех.

– Кромвель должен быть вне себя.

– Он напуган. Только подумай, что сталось с его хозяином Уолси! Если король от него отвернется, у него не останется друзей. Томас Говард хоть завтра готов повесить его на собственной виселице. Он измыслил законы, которые можно так повернуть, чтобы поймать любого. Если он сам попадется в свою сеть, никто из нас пальцем не шевельнет, чтобы его спасти.

– А король?

– Отдал Аску свой джеркин, из алого атласа. Подарил золотую цепь, снял с себя. Спросил, чего тот хочет. Господи, до чего отважен этот йоркширец! Преклонил колено, но поднял голову и говорил с королем без страха. Сказал, что Кромвель – тиран, что люди, которых он вышвырнул из монастырей, это добрые люди, которых жадность Кромвеля довела до нищеты, и что народ Англии не может жить без аббатств. Еще сказал, что церковь – сердце Англии, по ней нельзя ударить, не причинив вреда всем нам. Король его выслушал, до последнего слова, и потом сказал, что сделает его членом совета.

Я прерываю его и смотрю на сияющее лицо Гарри.

– Ты его видел? Ты все это слышал?

Он кивает:

– Он очень тихий, его сперва не замечаешь, а потом видишь, что он там самый главный. И на него так приятно смотреть, хотя он кривой. Тихий и улыбается. И еще он очень смелый.

Я поворачиваюсь к Монтегю:

– Как я понимаю, он очень обаятелен. Но ввести его в Тайный совет?

– А почему нет? Он йоркширский джентльмен, родня Сеймурам, он выше родом, чем Кромвель. Но, как бы то ни было, он отказался. Только подумай! Поклонился и сказал, что это не обязательно. Что он хочет, чтобы парламент был свободным и чтобы в совете заседали старые лорды, а не выскочки. И король ответил, что проведет свободное заседание парламента в Йорке, чтобы убедить всех в своей доброй воле, и королеву коронуют там же, и церковная конвокация соберется там, чтобы объявить о своих изысканиях.

В первое мгновение меня поражают эти перемены, потом уверенность Монтегю, и я осеняю себя крестом и склоняю голову.

– Все, о чем мы просили.

– Больше, – подтверждает мой сын. – Больше, чем мы мечтали просить, больше, чем ждали от короля.

– Насколько больше? – спрашиваю я.

Монтегю широко мне улыбается.

– Реджинальд ждет, когда его призовут. Он во Фландрии, в дне пути. Как только король за ним пошлет, он приедет и восстановит английскую церковь.

– Король за ним пошлет?

– Говорят, он назначит его кардиналом на время восстановления церкви.

Меня так поражает мысль, что Реджинальд вернется домой с почетом, чтобы все исправить, что я на мгновение закрываю глаза и благодарю Господа, который позволил мне прожить достаточно долго, чтобы все это увидеть.

– Как это вышло? – спрашиваю я Монтегю. – Почему король все это делает и так легко?

Монтегю кивает, он тоже об этом задумывался.

– Думаю, он наконец понял, что зашел слишком далеко. Думаю, Аск сказал ему, сколько у паломников людей и в чем их простые надежды. Аск сказал, что они любят короля, но винят Кромвеля, а король хочет, чтобы его любили, он этого больше всего хочет. В Аске он видит достойного человека, человека с убеждениями, который представляет достойных людей. Он видит доброго англичанина, который готов любить хорошего короля и следовать за ним, но невыносимые перемены довели его до восстания. Встретившись с Аском, он увидел еще один путь стать любимым, еще один способ повести себя по-королевски. Он может бросить им доброе имя Кромвеля, как подачку, может восстановить монастыри, он сам любит церковь, ему нравятся обычаи паломников. Он никогда не прекращал соблюдать литургию и ритуалы. А теперь он словно нашел новую роль в маске – король, который вернет благоденствие.

Монтегю на мгновение умолкает и ласково кладет руку на плечо сына.

– А может быть, леди матушка, все еще лучше. Может быть, я говорю резкости, а должен бы увидеть чудо, случившееся на моем веку. Может быть, королю воссиял свет, может быть, Господь наконец-то по-настоящему с ним заговорил и он по-настоящему переменился. Тогда хвала Господу, Он спас Англию.


Обычно я впадаю в меланхолию в холодные дни после празднования Рождества. Мысли о долгой зиме расстилаются передо мной, я не могу представить, что придет весна. Даже когда на крыше тает снег и в канавы бежит капель, я думаю не о том, что потеплело, а поплотнее кутаюсь в меха и знаю, что впереди еще долгие дни и недели, когда утра будут сырыми и серыми, пока погода не прояснится. Толстый лед тает, освобождая серую и недобрую реку, темные снеговые тучи бегут прочь, открывая холодный жесткий свет. Обычно в это время года я сворачиваюсь калачиком в доме и жалуюсь, если кто-нибудь оставит открытой дверь где-нибудь в доме. Я чувствую сквозняк, объясняю я. Чувствую его лодыжками, он холодит мне ноги.

Но в этом году я довольна, как избалованная кошка, мне покойно у огня, я смотрю, как дождь со снегом стучит в окно и мой внук Гарри рисует на запотевшем стекле. В этом году я представляю, как едет на север Роберт Аск, как его встречают в каждой гостинице, в каждом доме у дороги люди, ждущие новостей, и как он говорит, что король пришел в себя, что королеву коронуют в Йорке, что король обещал свободу парламенту, а аббатства восстановят на радость верующим.

Я представляю монахов, слоняющихся возле старых зданий, попрошайничающих там, где некогда служили; вот они окружают лошадь Аска и просят повторить, что он сказал, поклясться, что это правда. Я думаю, как они открывают двери часовен, опускаются на колени перед тем местом, где стоял алтарь, обещают, что начнут все заново, звонят в колокол, созывая к первой службе. Еще я думаю о Роберте, о том, как он показывает им золотую цепь и рассказывает, как король снял ее с собственной шеи, чтобы надеть Роберту на плечи, сказал, что это в знак милости, и предложил ему место в Тайном совете.