Филиппа Грегори - Проклятие королей

Я потеряла его, когда оставила в приорате, потеряла, когда отослала его в Оксфорд. Потеряла, когда отправила в Падую, и теперь осознаю размер и непоправимость своей потери. Когда-то, когда я была замужем за хорошим человеком, у меня было четверо красивых мальчиков, а теперь я старуха, вдова, у которой лишь два сына в Англии – и Реджинальд, самый умный, тот, кому я была нужнее всего, далеко-далеко от меня и желает себе смерти.

Я прижимаю его письмо к сердцу и горюю о сыне, который устал от жизни, а потом начинаю думать. Перечитываю письмо, гадаю, что он имеет в виду под «резкими словами», что он хочет сказать, называя себя пророком для короля. Надеюсь, очень надеюсь, он не написал ничего, что пробудит вечно тлеющее в короле подозрение или вызовет его неустанный гнев.

Двор возвращается в Лондон, и как только король водворяется у себя, меня призывают в его личные покои. Я, конечно, надеюсь, что он собирается назначить меня главой дома принцессы и спешу из своих комнат, через двор, сквозь маленькую дверцу наверх, через большой зал, пока не добираюсь до покоев короля в этом муравейнике, Вестминстерском дворце.

Я прохожу сквозь толпу в зале аудиенций с легкой улыбкой предвкушения на лице. Им всем, возможно, придется подождать, но меня вызвали. Он точно назначит меня служить принцессе, и я смогу помочь ей вернуться к подлинному титулу и истинному ее положению.

Желающих видеть короля сегодня больше, чем обычно, у большинства в руках чертежи или карты. Монастыри и церкви Англии раздают, один за другим, любому, кто захочет свою долю.

Но эти люди держатся неловко. Я узнаю старого друга мужа, одного из жителей Гулля, и киваю ему, проходя мимо.

– Король вас примет? – поспешно спрашивает он.

– Я как раз сейчас иду к нему, – отвечаю я.

– Прошу, спросите, можно ли мне увидеть его, – произносит посетитель. – В Гулле все больны от страха.

– Скажу, если смогу, – отвечаю я. – Что случилось?

– Люди не могут вынести того, что у них забирают церкви, – быстро говорит он, косясь на двери личных покоев. – Они этого не потерпят. Когда разрушают монастырь, ограблен оказывается весь город. Города выходят из повиновения, горожане не хотят смириться. Они собираются на севере и говорят о том, что нужно защитить монастыри и прогнать проверяющих, которые приехали их закрыть.

– Вы должны сказать лорду Кромвелю, это его работа.

– Он знает. Но он не предостерег короля. Он не понимает, какая опасность нам грозит. Говорю вам, мы не сможем удержать север, если люди объединятся.

– Для защиты церкви? – медленно произношу я.

Он кивает.

– Говорят, это все было предсказано. Они все за принцессу.

Один из королевских слуг открывает дверь в личные покои и кивает мне. Я покидаю горожанина, не сказав ни слова, и вхожу.

В личных покоях короля прохладно и темно, ставни не пропускают внутрь серый осенний свет, в камине сложены дрова, но огонь пока не разведен. Король сидит за широким чернолощеным столом в огромном резном кресле и хмурится. Стол завален бумагами, у дальнего его края ждет с занесенным пером секретарь, словно король диктовал письмо и только что прервался, услышав стук часовых и увидев, как распахивается дверь. На другой стороне стоит лорд Кромвель, он вежливо склоняет голову, когда я вхожу.

Я чую опасность, как лошадь на гнилом мосту чует, что под ногами у нее непрочная древесина. Я перевожу глаза с потупившегося Кромвеля на секретаря; мы точно позируем для портрета придворному художнику, мастеру Гольбейну. Для картины под названием «Суд».

Подняв голову, я подхожу к столу, под мрачный взгляд самого могущественного человека в христианском мире. Я не боюсь. Я не буду бояться. Я из Плантагенетов. Запах опасности я знаю так же хорошо, как густой запах свежей крови или острый – крысиного яда. Я чуяла его в детской, это запах моего детства, всей моей жизни.

– Ваше Величество, – я распрямляюсь, сделав реверанс, и стою перед ним, сложив перед собой руки, с безмятежным лицом.

Он смотрит на меня с гневом, глаза у него пустые, и я жду, когда он прервет молчание, чувствуя, как к горлу моему медленно подкатывает соленая желчь. Потом он заговаривает.

– Вы знаете, что это, – грубо говорит он, подталкивая в мою сторону переплетенную рукопись.

Я делаю шаг вперед и, когда лорд Кромвель кивает, беру ее. Руки у меня не дрожат.

Я вижу латинское заглавие.

– Это письмо моего сына? – спрашиваю я, и голос у меня не пресекается.

Лорд Кромвель склоняет голову.

– Знаете, как он его озаглавил? – рявкает Генрих.

Я качаю головой.

– «Pro ecclesiasticae unitatis defensione», – вслух читает Генрих. – Вам известно, что это значит?

Я смотрю на него долгим взглядом.

– Ваше Величество, вы знаете, что известно. Я учила вас латыни.

Он словно теряет равновесие, будто я пробудила в нем мальчика, которым он когда-то был. Лишь мгновение он колеблется, потом снова раздувается от величия.

– В защиту единства церкви, – говорит он. – Но разве я не Защитник Веры?

Выясняется, что я могу ему улыбнуться, губы у меня не дрожат.

– Конечно Защитник.

– И Верховный Глава Английской Церкви?

– Разумеется.

– Тогда ваш сын виновен в оскорблении и измене, если сомневается в моем праве управлять церковью и защищать ее? Даже заглавие письма – уже измена, само по себе!

– Я не видела этого письма, – говорю я.

– Он ей писал, – тихо сообщает лорд Кромвель королю.

– Он мой сын, конечно, он мне пишет, – отвечаю я королю, не глядя на Кромвеля. – И он мне сообщил, что написал вам письмо. Не отчет, не книгу, не для обнародования, без всякого заглавия. Он сказал, что вы просили его высказаться по определенным вопросам и он повиновался вам: изучил их, обсудил и написал, каково его мнение.

– Это изменническое мнение, – роняет король. – Он хуже Томаса Мора, гораздо хуже. Томас Мор не должен был умирать за то, что сказал, а он ничего подобного не говорил. Это Мор сегодня должен жить, он был лучшим из моих советников, а вашего сына надо обезглавить вместо него.

Я сглатываю.

– Реджинальду не следовало писать ничего, что даже намекает на измену, – тихо произношу я. – Я должна молить вас о прощении от его имени, если он так поступил. Я не знала, о чем он пишет. Не знала, что изучает. Он многие годы был вашим ученым, исполнял ваши повеления.

– Он говорит то, что вы все думаете! – Генрих поднимается и наклоняется ко мне; его маленькие глазки пылают гневом. – Вы посмеете это отрицать? Мне в лицо? В лицо?

– Я не знаю, что он говорит, – отвечаю я. – Но никто из членов моей семьи, живущих в Англии, ни разу не сказал, не подумал и даже во сне не видел ни единого слова измены. Мы вам верны.

Я разворачиваюсь к Кромвелю.

– Мы безотлагательно приняли присягу, – говорю я. – Вы закрыли Бишемский приорат, который основала моя семья, и я не стала жаловаться, даже когда вы назначили приора по своему выбору, выгнав приора Ричарда и всех монахов, и обчистили часовню. Вы забрали драгоценности леди Марии по описи, которую я составила, когда вы ее посадили под замок, я подчинилась вам и не написала ей ни слова. Монтегю – ваш верный слуга и друг, Джеффри служит вам в парламенте. Мы ваши родственники, верные родственники, и мы никогда ничего не делали против вас.

Король внезапно бьет по столу тяжелой ладонью, звук похож на выстрел пистолета.

– Это невыносимо! – ревет он.

Я не вздрагиваю, я веду себя очень спокойно. Повернувшись к королю, я гляжу ему прямо в лицо, как смотритель в Тауэре глядит на диких зверей. Томас Мор как-то сказал мне: ни льву, ни королю нельзя показывать свой страх, иначе умрешь.

Король наклоняется вперед и кричит мне в лицо:

– Куда ни повернусь, против меня затевают заговор, шепчутся, пишут, – он в гневе сбрасывает рукопись Реджинальда на пол. – Никто не думает о том, что я делаю для страны, о том, как я страдаю, ведя страну вперед, из тьмы к свету, служа Господу через всех, кто меня окружает, всех…

Он неожиданно набрасывается на Кромвеля.

– Что творится в Линкольне? В Йоркшире? Что говорят против меня? Почему вы не заставите их замолчать? Зачем они бродят по улицам Гулля? И как вы позволили Поулу написать такое? – кричит он. – Почему вы такой глупец?

Кромвель качает головой, словно поражается собственной глупости. И в то же мгновение, раз уж его винят в дурных новостях, он начинает преуменьшать их важность. Только что он был моим обвинителем; теперь он соответчик, и преступление сразу становится не таким уж серьезным. Я вижу, как он разворачивается, словно танцор в маске, чтобы пробежать вдоль ряда в обратном направлении.

– Герцог Норфолк подавит волнения на севере, – успокаивает короля Кромвель. – Кучка крестьян требует хлеба, это ерунда. И вот это, от вашего ученого Реджинальда Поула, – это ничего не значит. Всего лишь частное письмо. Всего лишь мнение одного человека. Если Ваше Величество соизволит его отвергнуть, чего оно будет стоить? Вы по природе своей понимаете больше, чем он. Кто станет это читать, если вы отвергнете? Кому есть дело до того, что думает Реджинальд Поул?

Генрих бросается к окну и выглядывает в мягкие сумерки. Совы, живущие на чердаках этого старого здания, принялись ухать, и когда король стоит у окна, большая белая сипуха беззвучно скользит мимо, вскинув тихие крылья. По всему городу звонят колокола. На мгновение я задумываюсь о том, что станется с этим королем, если колокола переменят звон и люди услышат призыв к восстанию.