– Его Светлость нездоров, – просто говорю я.

Я отхожу в сторону, и он видит, как принц Артур поднимается из кресла, как спотыкается от слабости. Кажется, у него кружится голова, лицо у него совсем бескровное. Я замечаю, как доктор отстраняется при виде принца, и по его оторопевшему лицу сразу понимаю, о чем он думает.

Принцесса встревоженно говорит о чем-то с дуэньей, та отвечает тихой скороговоркой по-испански. Артур переводит взгляд с молодой жены на врача. Глаза у него запали, кожа желтеет с каждым часом.

– Идемте, – говорю я принцессе, беру ее под руку и вывожу из спальни. – Терпение, доктор Береуорт – очень хороший врач, и он наблюдает принца с детства. Может быть, и волноваться не о чем. Если доктор Береуорт сочтет, что есть повод для беспокойства, мы пошлем за королевским врачом в Лондон. Он скоро поправится.

У принцессы удрученное личико, но она позволяет мне усадить ее под окно в зале приемов, отворачивается и смотрит на дождь. Я знаком велю собравшимся просителям покинуть зал, и они выходят, неохотно кланяясь, глядя на неподвижную фигуру у окна.

Мы молча ждем, когда выйдет доктор. Когда он закрывает за собой дверь, я успеваю заметить, что Артур вернулся в постель и откинулся на подушки.

– Думаю, нужно дать ему поспать, – говорит доктор.

Я подхожу к нему.

– Это не потливая горячка, – тихо говорю я, вызывая его возразить, не сводя глаз с замершей молодой женщины под окном.

Я понимаю, что не спрашиваю, что он думает, я запрещаю ему произносить то, чего мы боимся.

– Это не потливая горячка. Не может быть.

– Ваша Милость, я не знаю.

Ему страшно говорить. Потливая горячка убивает за сутки, забирая и старых, и молодых, здоровых и больных без разбору. Это проклятие, которое король притащил с собой, когда вошел в королевство с армией наемников, принесших болезнь из сточных канав и тюрем Европы. Это язва Генриха Тюдора на Англии: в первые месяцы после сражения говорили, что это – знак того, что его роду не суждено процветание, что родившееся в муках умрет в поту. Я гадаю, не предсказание ли это, павшее на нашего юного принца, не проклята ли его хрупкая жизнь дважды?

– Господи, только бы не потливая горячка, – произносит доктор.

Принцесса подходит к нему и медленно говорит по-латыни, ей отчаянно нужно узнать, что он думает. Он уверяет ее, что это всего лишь лихорадка, что он распорядится насчет кровопускания, и жар у принца спадет. Доктор утешает принцессу и уходит, предоставив мне убеждать принцессу, что ей нельзя остаться и посидеть возле мужа, пока он спит.

– Если я сейчас его оставлю, вы обещаете, что все это время будете с ним? – умоляет она.

– Я сейчас же вернусь, если вы пойдете к себе и займетесь чтением, уроками или шитьем.

– Пойду! – мгновенно становясь послушной, отвечает она. – Я пойду к себе, если вы побудете с ним.

Дуэнья, дока Эльвира, бросает на меня холодный взгляд и выходит из комнаты следом за своей подопечной. Я возвращаюсь к постели принца, понимая, что поклялась и его жене, и его матери, что присмотрю за ним, но от моего присмотра будет мало толка, если бледный юноша, который так мечется под пологом огромной кровати, стал жертвой отцовской болезни и материнского проклятия.

День тянется до боли медленно. Принцесса послушно гуляет в саду и занимается в своих покоях, каждый час посылая узнать, как ее муж. Я отвечаю, что он отдыхает, что лихорадка пока не спала. Я не говорю, что ему все хуже, что он мечется в бреду, что мы послали за королевским врачом в Лондон и что я протираю губкой с уксусом и ледяной водой его лоб, лицо и грудь, но ничто его не остужает.

Катерина отправляется в круглую часовню во дворе замка и на коленях молится о здравии своего юного супруга. Поздно вечером я выглядываю из окна в башне Артура и вижу, как ее свеча мерцает в темном дворе, а за ней из часовни в спальню идут ее дамы. Надеясь, что она сможет уснуть, я возвращаюсь к постели и к мальчику, который горит в жару. Бросаю в огонь очищающие соли и смотрю, как пламя становится голубым. Беру Артура за руку, чувствую, как влажны от пота его горячие ладони, как колотится под моими пальцами пульс, и не знаю, чем ему помочь. Боюсь, что ему ничем не поможешь. Долгой ночью, в холодной тьме я начинаю думать, что он умрет.

Завтракаю я в его покоях, но есть мне не хочется. Артур бредит, он не принимает ни еды, ни питья. Я велю постельничим подержать его и насильно вливаю ему в рот слабое пиво, пока он не начинает давиться, кашлять и глотать, а потом его снова укладывают на подушку, и он мечется в постели – горячий, и делается все горячее.

Принцесса приходит под дверь спальни, за мной присылают.

– Я должна с ним увидеться! Вы не можете мне помешать!

Я закрываю за собой дверь и преграждаю принцессе путь, бледная от решимости. Под глазами у нее тень, словно помятая фиалка. Она не спала этой ночью.

– Болезнь может быть тяжелой, – говорю я, не произнося самого страшного. – Я не могу вас впустить. Я нарушу свой долг, если позволю вам войти.

– Вы служите мне! – кричит дочь Изабеллы Испанской, приведенная страхом в ярость.


– Я служу Англии, – тихо отвечаю я. – И если вы носите во чреве наследника Тюдоров, то я служу и этому младенцу, и вам. Я не могу позволить вам подойти ближе, чем к изножью кровати.

Она едва не падает.

– Впустите меня, – умоляет она. – Прошу вас, леди Маргарет, просто пустите меня на него взглянуть. Я встану, где скажете, я все сделаю, как велите, но ради Божьей Матери, дайте мне увидеть его.

Я веду ее мимо толпы ожидающих, которые благословляют ее, мимо стола, на котором доктор устроил аптечку с травами, маслами и пиявками, извивающимися в банке, сквозь двустворчатую дверь, в спальню, где тихо и неподвижно лежит на кровати Артур. Когда она входит, он открывает темные глаза, и первое, что он шепчет, – это:

– Я тебя люблю. Не подходи.

Она вцепляется в резной столб у изножья кровати, словно удерживаясь от того, чтобы забраться и лечь с принцем рядом.

– Я тебя тоже люблю, – не дыша, произносит она. – Ты поправишься?

Он просто качает головой, и в этот миг я с ужасом понимаю, что не сдержала обещание, данное его матери. Я сказала, что уберегу его, и не уберегла. От зимнего неба, от восточного ветра – кто знает, откуда? – он подхватил проклятие отцовской болезни, и Миледи мать короля настигнет проклятие двух королев. Она заплатит за то, что сотворила с их мальчиками, она увидит, как похоронят ее внука и, без сомнения, ее сына. Я делаю шаг вперед и обнимаю принцессу за тонкую талию, чтобы увести.

– Я вернусь, – говорит она Артуру, нехотя отходя от него. – Останься со мной; я тебя не предам.

Весь день мы боремся за него так неистово, словно мы – пехота, увязшая в грязи Босуортского поля. Мы клеим жгучие пластыри ему на грудь, ставим пиявки к ногам, протираем лицо ледяной водой, кладем под спину грелку. Он лежит белый, как мраморный святой, а мы истязаем его всеми видами лечения, какие можем придумать, и все равно он потеет, словно в огне, и ничто не спасает его от жара.

Принцесса возвращается, как обещала, и на этот раз мы говорим ей, что у принца потливая горячка, что к нему нельзя подходить, только стоять на пороге спальни. Она отвечает, что ей нужно побеседовать с ним наедине, и приказывает всем нам выйти из комнаты, а сама стоит на цыпочках, держась за дверной косяк, и обращается к принцу поверх усыпанного травами пола. Я слышу, как они наскоро обмениваются клятвами. Он просит ее обещать ему что-то, она соглашается, но умоляет, чтобы он поправился. Я беру ее под руку.

– Ради его же блага, – говорю я, – оставьте его, так надо.

Артур приподнялся, опершись на локоть, я мельком вижу смертельную решимость на его лице.

– Обещай, – говорит он. – Прошу, ради меня. Обещай мне, любимая.

Она выкрикивает:

– Обещаю! – будто это слово у нее вырывают силой, будто не хочет исполнить его последнее желание, и я увлекаю ее прочь из комнаты.

Колокол замковых часов бьет шесть, духовник Артура дает ему последнее причастие, и тот откидывается на подушку и закрывает глаза.

– Нет, – шепчу я. – Не сдавайся, не сдавайся.

Я должна бы молиться в изножье кровати, но вместо этого прижимаю стиснутые кулаки к мокрым глазам и могу лишь шептать: «Нет». Я не помню, когда в последний раз выходила из комнаты, когда ела или спала, но я не могу вынести, что принц, этот изумительно красивый и одаренный молодой принц, умрет – под моей опекой. Я не могу вынести, что он простится с жизнью, с прекрасной жизнью, исполненной стольких надежд и обещаний. Я не смогла научить его тому, во что верю сильнее всего: ничто не может быть важнее самой жизни, нужно цепляться за жизнь.

– Нет, – говорю я. – Не надо.

Молитвы не могут его остановить, он ускользает, пиявки, травы, масла и обожженное сердце воробья, привязанное ему на грудь, не в силах его удержать. Когда колокол бьет семь, он уже мертв, и я подхожу к постели, чтобы расправить ему воротник, как делала, когда он был жив, закрываю его невидящие темные глаза, разглаживаю и ровняю вышитое покрывало на его груди, словно подтыкаю его на ночь, и целую его холодные губы.

Я шепчу: «Благослови тебя Господь. Спи, милый принц», – посылаю за женщинами, чтобы его обмыли, и выхожу из комнаты.


Ее Светлости королеве Англии

Дорогая кузина Елизавета,

Вам уже должны были сообщить, так что это частное письмо: от женщины, которая любила его, как мать, к матери, которая любила его сильнее всех. Он мужественно встретил смерть, как все мужчины в нашей семье. Страдания его были недолги, он умер христианином.