Филиппа Грегори - Проклятие королей

На третий день после полудня я вижу впереди шпиль аббатства в Петерборо, он указывает вверх, в железно-серое небо, пока мой конь клонит голову от ледяного ветра и мерно бредет вперед, шаркая большими копытами по снегу. Со мной дюжина вооруженных мужчин; когда мы въезжаем в городские ворота под звон колокола, возвещающего вечер, они смыкаются, заслоняя меня от горожан, которые смотрят с презрением, пока не видят мое знамя и не начинают кричать.

На мгновение я пугаюсь, что это возгласы против меня, что во мне они видят члена королевского двора, одного из многих новых господ, которые разбогатели по милости Тюдоров, даже если мне в этой милости теперь и отказано. Но женщина, высунувшаяся из окна над моей головой, кричит:

– Благослови Боже Белую Розу! Благослови Боже Белую Розу!

Вздрогнув, я поднимаю на нее глаза и вижу, что она улыбается.

– Благослови Боже королеву Катерину! Благослови Боже принцессу! Боже, благослови Белую Розу!

Уличные мальчишки и нищие расступаются перед солдатами и выкрикивают приветствия, хотя не знают, кто я. Но из лавок вдоль дороги, из мастерских, из церкви и из пивной выходят люди, ломая шапки, а некоторые даже опускаются на колени в замерзшую грязь, когда я еду мимо, и все они кричат благословения нашей покойной королеве, ее дочери и мне с моим домом.

Кто-то даже издает старый клич: «Уорик!» – и я понимаю, что они не забыли, не больше, чем я, что когда-то была Англия, в которой на троне сидел король из Йорков, довольный тем, что он король; он не строил из себя Папу, его любовница не строила из себя королеву, а бастарды не строили из себя наследников.

Пока мы едем через городок, я понимаю, почему король распорядился, чтобы королеву не хоронили, как ей подобает, в Вестминстерском аббатстве. Потому что город поднялся бы скорбеть о ней. Генрих был прав, что побоялся, думаю, Лондон взбунтовался бы против него. Народ Англии отвернулся от Тюдоров. Он любил этого молодого короля, когда тот взошел на трон, чтобы все исправить, но теперь он отнял у англичан церковь, отнял монастыри, отнял лучших людей, отверг королеву, и ее забрала смерть. Они все еще кричат ей благословения, они вполголоса называют ее мученицей и святой, и они приветствуют меня как члена старой королевской семьи, которая никогда бы так пагубно не увела их с пути истинного.

Мы прибываем в гостиницу аббатства и выясняем, что она переполнена приближенными других знатных дам из Лондона. Мария де Салинас, графиня Уиллоби, верный друг королевы, уже здесь; она сбегает по лестнице, словно она все еще простая придворная дама, а я – просто леди Поул из Стоуртона. Мы обнимаемся, и я чувствую, как она вздрагивает, всхлипывая. Когда мы отстраняемся, чтобы посмотреть друг на друга, я понимаю, что у меня тоже слезы на глазах.

– Она ушла с миром, – это первое, что Мария мне говорит. – Под конец на нее снизошел мир.

– Я знала.

– Она просила передать вам, как она вас любит.

– Я пыталась…

– Она знала, что вы думаете о ней, знала, что и дальше будете оберегать ее дочь. Она хотела, чтобы у вас…

Она прерывается, не в силах говорить, ее испанский акцент все еще силен, хотя она прожила в Англии много лет и вышла замуж за английского дворянина.

– Простите. Она хотела, чтобы у вас были ее четки, но король приказал все забрать.

– Ее наследство?

– Он все забрал, – отвечает она со вздохом. – Полагаю, это его право.

– Нет у него такого права! – тут же говорю я. – Если она была вдовой, на чем он настаивает, и женаты они не были, тогда она могла раздать все, чем владела на момент смерти, как ей было угодно!

Темные глаза Марии начинают поблескивать, пока она меня слушает. Я ничего не могу с собой поделать, я всегда берусь защищать имущество женщины. Я склоняю голову.

– Дело не в вещах, – тихо говорю я, прекрасно зная, что лучшие ее украшения и драгоценности у нее уже были отняты и повешены на тощую шею Анны Болейн. – И не в том, что я хотела что-то от нее получить, я буду помнить ее и без подарков. Но все это было ее по праву.

– Знаю, – говорит Мария, глядя на лестницу, по которой спускается Фрэнсис Грей, маркиза Дорсетская, дочь бедной Марии, вдовствующей королевы Франции.

В ответ на мой реверанс она едва кивает. Дочь принцессы Тюдоров, она замужем за простолюдином, и ее терзают вопросы иерархии и положения. Тем более что ее отец теперь снова женат, да еще на дочери Марии, которая тоже здесь.

– Вам здесь рады, – говорит она, словно это ее дом. – Похороны завтра утром. Я войду первой, за мной вы и Мария, а ее дочь Катерина, моя мачеха, за вами.

– Конечно, – отвечаю я. – Я всего лишь хочу попрощаться с подругой. Иерархия меня не волнует. Покойная была моей любимой подругой.

– Здесь графиня Вустерская и графиня Сарри, – продолжает Фрэнсис.

Я киваю. Фрэнсис Говард, графиня Сарри, сторонник Тюдоров и по рождению, и по браку. Елизавета Сомерсет, графиня Вустерская, – придворная дама Болейнов, она неотлучно состоит при Анне Болейн. Думаю, их прислали, чтобы они отчитались потом своей хозяйке; она будет недовольна, что люди на улицах благословляли королеву, когда ее гроб везли в аббатство шесть черных лошадей, а ее домашние и половина страны шли, обнажив головы, следом.

День выдается чудесный. Дует восточный ветер, пронизывающий и холодный, но небо сияет твердым зимним светом, пока мы идем к церкви аббатства, а внутри, словно тусклое золото, мерцают сотни свечей. Похороны простые, недостаточно пышные для великой королевы, победительницы при Флоддене, недостаточно, чтобы почтить инфанту Испании, которая приехала в Англию, исполненная стольких надежд. Но в церкви аббатства есть негромкая красота; четыре епископа встречают гроб, накрытый черным бархатом с каймой из золотой парчи. Перед гробом идут два герольда, два следуют за ним с ее гербами: ее собственным гербом, гербом испанской короны, королевским гербом Англии и ее личным символом – соединенными королевскими гербами. Ее девиз, «Кротость и Верность», золотыми буквами начертан рядом с помостом для гроба, и когда допевают реквием и последние чистые ноты медленно затихают в полном ладанного дыма воздухе, гроб опускают в нишу перед алтарем и я понимаю, что моей подруги больше нет.

Я прижимаю к губам кулак, чтобы подавить глухое рыдание, рвущееся у меня из груди. Я никогда не думала, что буду ее хоронить. Она вошла в мой дом, когда я была госпожой Ладлоу, а она – девочкой, на двенадцать лет меня моложе. Я и представить не могла, что увижу, как ее погребают, тихо и мирно, в аббатстве, от которого так далеко до города, гордившегося тем, что был ее столицей и домом.

И не о таких похоронах она просила в завещании. Но я верю, что, несмотря на то, что она желала покоиться в церкви Меньших Братьев, чтобы их благочестивое братство служило по ней заупокойные мессы, я верю, что для нее найдется место на небесах, даже без их молитв. Король отказал ей в титуле и закрыл церковь Меньших Братьев, но даже если сегодня они бродяжничают на пустых дорогах, они все равно будут за нее молиться; и все те, кто любил ее, будут вспоминать ее только как Катерину, королеву Англии.

Мы поздно обедаем и за обедом держимся тихо. Мария, Фрэнсис и я говорим о ее матери, о прежних днях, когда королева Катерина правила при дворе, а вдовствующая королева Мария вернулась домой из Франции, такая хорошенькая, решительная и непослушная.

– Не может же быть, что тогда все время было лето, правда? – мечтательно спрашивает Мария. – Кажется, я помню те годы как сплошное лето, неужели каждый день светило солнце?

Фрэнсис поднимает голову и говорит:

– Кто-то приехал.

Я тоже слышу цокот копыт, небольшая кавалькада, а потом открывается дверь, и на пороге появляется мажордом Фрэнсис и извиняющимся тоном говорит:

– Придворный гонец.

– Впустите его, – велит Фрэнсис.

Я смотрю на Марию, гадая, есть ли у нее разрешение быть здесь и не послал ли король кого-то арестовать ее. Сама я боюсь того же. Задумываюсь, что нашли против меня, против моих мальчиков, простив кого-то из нашей семьи. Гадаю, не узнал ли Томас Кромвель, который платит стольким доносчикам, которому так много известно, о шкипере в Грейзе, которого можно нанять, и о том, что несколько ночей назад к нему приходили и спрашивали, не отвезет ли он даму во Францию.

– Вы знаете, кто это? – очень тихо спрашиваю я у Фрэнсис. – Вы ждали послания?

– Нет, не знаю.

В комнату входит мужчина, отряхивающий снег с плаща и капюшона, откидывает капюшон и кланяется нам. Я узнаю ливрею маркиза Дорсета, Генри Грея, мужа Фрэнсис.

– Ваша Светлость, леди Грей, леди Солсбери, леди Сарри, леди Сомерсет, леди Вустер, – он кланяется каждой из нас. – У меня печальные вести из Гринвича. Я сожалею, что так задержался с их доставкой. На дороге у нас случилось несчастье, и пришлось отвозить человека обратно в Энфилд.

Он обращается к Фрэнсис.

– Ваш господин и супруг приказал мне отвезти вас ко двору. Ваш дядя король серьезно ранен. Когда я пять дней назад выезжал, он был без сознания.

Фрэнсис встает, словно для того, чтобы встретить эту страшную весть. Я вижу, как она прислоняется к столу, будто хочет сохранить равновесие.

– Без сознания? – повторяю я.

Гонец кивает.

– Король получил ужасный удар и упал с коня. Конь споткнулся и повалился на него сверху. Он мчался по турнирной дорожке, и удар выбил его из седла, падение было страшным, еще и конь его придавил, а они оба были в полном доспехе, такая тяжесть… – он прерывается и качает головой. – Когда мы подняли коня, освободив Его Светлость, он не шевелился и не говорил, как мертвый. Мы даже не поняли, дышит ли он, пока не перенесли его во дворец и не послали за врачом. Господин тут же послал меня за Ее Милостью.