– Оно нам нужно незамедлительно, – говорит Монтегю.

Замок Уорблингтон, Хемпшир, зима 1535 года

Джеффри посещает всех значительных землевладельцев вокруг Уорблингтона и своего собственного дома в Лордингтоне и говорит с ними о Билле о лишении королевы и принцессы прав и о том, что нельзя допустить, чтобы он попал в парламент. Монтегю в Лондоне тайно обсуждает с избранными друзьями при дворе, что принцессе нужно позволить жить с матерью, что ее не нужно так строго охранять. Большой друг и товарищ короля сэр Фрэнсис Брайан согласен с Монтегю, он предлагает поговорить с Николасом Кэрью. Эти люди – самое сердце двора Генриха, и они начинают возмущаться тем, какое зло король причиняет жене и дочери. Я начинаю думать, что Кромвель не посмеет предложить в парламенте арестовать королеву. Он поймет, что сопротивление усиливается; он не захочет открытого столкновения.


Осенние разъезды сказались, она снова беременна. Из Рима нет вестей, и король чувствует себя уверенно. Он то и дело у нее, флиртует с дамами; ей все равно. Если у нее родится мальчик, она будет неприкосновенна.

Замок Уорблингтон, Хемпшир, январь 1536 года

Дражайшая леди матушка, с печалью сообщаю вам, что вдовствующая принцесса тяжело больна. Я спрашивал лорда Кромвеля, можно ли вам навестить ее, и он ответил, что не в его власти разрешать подобные посещения. Испанский посол был у нее сразу после Рождественских празднеств, и Мария де Салинас направляется туда. Не думаю, что мы можем сделать что-то еще.

Ваш покорный и любящий сын, Монтегю

Л’Эрбер, Лондон, январь 1536 года

Я еду по ледяным дорогам в Лондон, покрыв голову плащом и обмотав шею десятком шарфов, чтобы хоть как-то согреться. У дверей своего лондонского дома я валюсь с седла, и Джеффри ловит меня, ласково говоря:

– Ну-ну, ты уже дома, даже не думай о том, чтобы ехать в Кимболтон.

– Я должна поехать, – отвечаю я. – Я должна с нею попрощаться. Должна молить ее о прощении.

– Что ты и когда сделала против нее? – спрашивает он, провожая меня в большой зал.

В очаге горит огонь, я чувствую лицом его мерцающее тепло. Мои дамы бережно снимают с меня тяжелый плащ и разматывают шарфы, стягивают перчатки с моих замерзших рук и стаскивают с меня сапоги для верховой езды. У меня все болит от холода и усталости. Я ощущаю каждый год из своих шестидесяти двух.

– Она поручила мне принцессу, а я не осталась подле нее, – коротко отвечаю я.

– Она знает, что вы сделали все, что могли.

– Да гори это все в аду! – вдруг вырывается у меня богохульная ругань. – Я ничего для нее не сделала, как собиралась, мы вместе были молоды, кажется, еще вчера, а теперь она лежит при смерти, а ее дочь в опасности, и мы не можем до нее добраться, а я… я… я просто глупая старуха, и я совершенно беспомощна. Беспомощна!

Джеффри опускается передо мной на колени. На его милом лице мешаются смех и исполненная печали жалость.

– Я не знаю ни одной женщины на свете, которая была бы менее беспомощна, – говорит он. – Никого, кто был бы решительнее или сильнее. И королева знает, что ты думаешь о ней и молишься за нее, прямо сейчас.

– Да, молиться я могу, – отвечаю я. – Я могу молиться, чтобы ее хотя бы осенила благодать и ей было не больно. Я могу молиться за нее.

Я тяжело поднимаюсь и ухожу от соблазнительного огня и бокала пряного эля в часовню, где встаю на колени на каменном полу, – так всегда молится она, – и вручаю душу моего дорогого друга Катерины Арагонской в руки Божьи в надежде, что на небесах Он позаботится о ней лучше, чем заботились о ней мы здесь, на земле.

Там-то Монтегю меня и застает, когда приходит сказать, что ее не стало.

Она ушла с величайшим достоинством; это должно быть утешением и мне, и ей. Подготовилась к смерти, долго говорила с послом, с ней рядом была милая Мария, приехавшая верхом по зимней стуже. Катерина написала своему племяннику и королю. Говорят, она написала Генриху, что любит его, как всегда любила, и подписалась его женой. Она молилась со своим духовником, и он помазал ее освященным елеем, совершил последнее помазание, так что она, в согласии со своей неколебимой верой, была готова к смерти. Вскоре после полудня она ускользнула из этого мира, который был для нее суровым и неблагодарным трудом, и – я уверена в этом, точно сама видела, – соединилась со своим супругом Артуром в мире грядущем.

Я вспоминаю ее такой, какой впервые увидела: молодой женщиной, дрожащей от волнения из-за того, что она – принцесса Уэльская, озаренной любовью, своей первой любовью, и думаю, как она ушла на небеса в сопровождении пяти своих маленьких ангелов; одна из чудеснейших королев, когда-либо дарованных Англии.


– Конечно, для принцессы Марии это меняет все к худшему, – бурно восклицает Джеффри, врываясь в мои личные покои и сбрасывая зимний дублет.

– Почему к худшему?

В скорби я спокойна, я одета в темно-синее платье, цвет королевского траура в моем роду, хотя мне говорили, что король в желтом и золотом – это траурные цвета Испании, а яркий оттенок лютика подходит к его настроению, он наконец освободился от верной жены и от опасности вторжения ее племянника.

– Она лишилась защитницы и свидетеля, – соглашается Монтегю. – Король никогда бы не предпринял ничего против нее, пока была жива ее мать, ему бы пришлось приказать, чтобы королеву лишили прав прежде дочери. Теперь принцесса Мария – единственный человек в Англии, отказывающийся принять его присягу.

Я принимаю решение, которое давно меня ждало.

– Знаю, знаю, – говорю я. – Нам нужно вывезти принцессу из Англии. Сын мой, час пробил. Нам придется рискнуть. Действовать нужно немедленно. Ее жизнь в опасности.


Я остаюсь в Лондоне, пока Монтегю и Джеффри тщательно выбирают стражника, который поедет в Хансдон и похитит принцессу, намечают путь вокруг Лондона, нанимают корабль, который будет ждать ее и заберет из одной из маленьких деревушек вдоль Темзы вроде Грейз. Мы решаем не сообщать испанскому послу, он любит принцессу и глубоко скорбит о ее матери, но он хрупкий и пугливый человек, и если Томас Кромвель его арестует, то, думаю, выжмет, как испанский апельсин, и тот за пару дней все расскажет, а то и за несколько часов.

Джеффри отправляется в Хансдон и, терпеливо подкупая всех, кого можно, переманивает на свою сторону мальчика, который разжигает огонь в спальнях. Возвращается он, сияя от облегчения.

– Пока ей ничто не грозит, – говорит он. – Слава Богу! Потому что увезти ее было бы почти невозможно. Но удача ей улыбнулась. Кто ждал такого? Она получила от королевы Болейн письма, где говорится, что они должны быть друзьями, что принцесса может искать у нее утешения в своем горе.

– Что? – не веря своим ушам, спрашиваю я.

Утро еще такое раннее, что я не одета, я в ночной сорочке и отороченном мехом халате; Джеффри пришел ко мне в спальню, и мы сидим вдвоем, он помешивает угли в камине.

– Знаю, – он едва не смеется. – Я даже виделся с принцессой. Ей теперь разрешают гулять по саду, это приказ Анны. Видимо, Леди распорядилась, чтобы принцессе предоставили больше свободы и относились к ней добрее. Она может принимать посетителей, испанский посол может доставлять ей письма.

– Но почему? Почему Анна так переменилась?

– Потому что, пока была жива королева Катерина, у короля не было выбора, кроме как оставаться с Леди, он должен был продолжать разрушение церкви. Ты же знаешь, какой он, когда все говорили, что этого делать нельзя и не следует, он становился все упрямее. Но теперь, когда королева умерла, он свободен. Его ссора с императором в прошлом, ему не угрожает вторжение, ему не нужно ссориться со Святым Престолом. Теперь он вдовец, он может законно жениться на Анне, если захочет, и у него нет причин не помириться с принцессой. Она – дочь его первой жены, сын второй будет старшим наследником.

– Так эта женщина пытается подружиться с принцессой?

– Говорит, что вступится за нее перед отцом, что будет ее другом, говорит, что принцесса может явиться ко двору и быть даже не придворной дамой, а жить в своих покоях.

– И быть старшей над ублюдками Болейн? – резко спрашиваю я.

– Этого она не сказала. Но почему нет? Если он женится на ней во второй раз, с благословения церкви, тогда обе девочки отойдут на второе место по сравнению с законным сыном.

Я медленно киваю. И, понимая, тихо, с удовлетворением произношу:

– А, я поняла. Она боится.

– Боится? – Джеффри поворачивается от буфета с печеньем, оставшимся со вчерашнего вечера, в руке. – Боится?

– Король не женат на ней, они провели два обряда, но Святой Престол постановил, что оба они недействительны. Она всего лишь его наложница. Теперь королева умерла, и ты прав, он может жениться снова. Но, возможно, он не женится на Болейн.

Джеффри смотрит на меня с открытым ртом, крошки от печенья сыплются на пол. Я даже не велю ему взять тарелку.

– Не женится на ней?

Я по пальцам считаю пункты в своем торжествующем списке.

– Она не родила ему сына, у нее получилось выносить только девочку, он в нее больше не влюблен, он начал ухаживать за другими женщинами. Она не принесла ему ни мудрости, ни верных друзей. У нее нет могучих родственников за границей, которые бы ее защитили, ее английская родня ненадежна. Ее дядя теперь против нее, сестра изгнана от двора, невестка оскорбила короля, и как только ее положение станет шатким, против нее обернется Томас Кромвель, он будет служить только фаворитке. Что, если она больше не фаворитка?

На Большой Северной дороге, январь 1536 года

Валит снег, на дороге из Лондона, ведущей на север, к большой дороге на Петерборо, очень холодно. Погода такая скверная, снег так слепит, а дороги такие непроезжие, что мы два дня проводим в пути, поднимаясь на рассвете и двигаясь весь день. В ранних сумерках мы однажды останавливаемся у большого дома и просим гостеприимства, а однажды – в хорошем трактире. На монастыри с их гостеприимством и обедом в дороге больше рассчитывать нельзя. Некоторые вовсе закрыты, некоторых монахов перевели в другие дома, а кого-то выгнали за порог. Я думаю, что Томас Кромвель, возможно, не предвидел этого, затевая свой большой перечень собственности церкви и изымая ее в пользу короля. Он утверждает, что искореняет зло, но разрушает одно из оснований страны. Аббатства кормят бедных, ухаживают за больными, помогают путникам, им принадлежит больше земли, чем кому-либо, кроме короля, и они эту землю хорошо обрабатывают. Сейчас на дороге ни в чем нельзя быть уверенным. Никто больше не странствует в безопасности. Даже дома для паломников затворили ставни, а святилища лишились богатств и власти.