Я срываю розу с мягкими лепестками и вручаю ему.

– Вот вам ответ, – говорю я. – Это будет вашим значком. Ступайте к другу Джеффри Хью Холланду, его прежнему мажордому, он безопасно переправит вас через пролив. Потом отправляйтесь к Реджинальду, расскажите ему, как у нас обстоят дела, а потом служите ему и принцессе вместе. Скажите ему, что клятва была для нас последней каплей, что Англия готова восстать, он лишь должен сказать нам когда.


Джон Хелиар уезжает на следующий день, и когда о нем спрашивают, я отвечаю, что он уехал, не сказавшись и не уведомив меня, что мне нужно будет найти другого капеллана для домашних и духовника для себя и что все это чрезвычайно досадно и хлопотно.

Когда приор Ричард созывает всех моих домашних после службы в воскресенье, чтобы привести их к королевской присяге в часовне приората, я сообщаю, что Джон Хелиар отсутствует и что, как мне кажется, семья у него в Бристоле, так что он, должно быть, направился туда.

Я понимаю, что бы добавили еще звено в цепь, которая тянется от королевы в замке Кимболтон в Рим, где Папа должен отдать приказ о ее спасении.

В сентябре, когда холодает и двор возвращается в Лондон, Монтегю ненадолго приезжает в Бишем.

– Я решил сообщить тебе лично. – Он спрыгивает с коня и преклоняет колено, чтобы получить мое благословение. – Не хотел писать.

– Что такое? – Я улыбаюсь.

По тому, как он вскакивает на ноги, понятно, что новости для нас не дурные.

– Она потеряла ребенка, – говорит Монтегю.

Как любая женщина на свете, я, услышав это, чувствую укол сожаления. Анна Болейн – мой злейший враг, и этот ребенок стал бы ее победой, но все равно… я слишком много раз брела в королевские покои с дурными новостями о мертвом ребенке, чтобы не помнить чувство огромной потери, ощущение неисполнившегося обещания, ощущение того, что будущее, которое представлялось так уверенно, теперь никогда не наступит.

– Ох, Господь его прими, – произношу я, крестясь. – Благослови Бог невинную душу.

В этот раз мальчика Тюдора не будет, страшное проклятие, которое королева Плантагенетов и ее ведьма-мать наложили на род Тюдоров, продолжает действовать. Я гадаю, дойдет ли до того конца, который предсказывала моя кузина, случится ли так, что мальчиков-Тюдоров вообще не останется; одна девочка, бесплодная девочка.

– А король? – спрашиваю я, мгновение спустя.

– Я думал, ты обрадуешься, – удивленно замечает Монтегю. – Думал, ты будешь торжествовать.

Я делаю движение рукой.

– У меня не настолько жестокое сердце, чтобы желать смерти нерожденному ребенку, – говорю я. – Как бы он ни был зачат. Это был мальчик? Как король это принял?

– Он был вне себя, – ровным голосом отвечает Монтегю. – Заперся у себя в покоях и ревел, как раненый лев, колотился головой о деревянные панели, мы слышали его, но не могли войти. Он буйствовал весь день и всю ночь, рыдал и кричал, а потом уснул, как пьяный, головой в камине.

Я слушаю Монтегю молча. Это похоже на буйство расстроенного ребенка, не на скорбь мужчины и отца.

– А потом?

– Утром к нему зашли камердинеры, и – он выходит, вымытый и побритый, с завитыми волосами, и ничего о случившемся не говорит, – произносит Монтегю, сам себе не веря.

– Не может заставить себя сказать это вслух?

Монтегю качает головой:

– Нет. Он ведет себя так, словно ничего не произошло. Не было ни ночи в слезах, ни потери ребенка, ни жены в родах. Ничего не было. Поверить невозможно. Делали колыбель, красили комнаты, перестраивали покои королевы в Элтеме в столовую и личные покои для принца, а теперь он об этом не упоминает, он вообще отрицает, что был какой-то ребенок. И все мы ведем себя, как будто его не было. Веселимся, надеемся, что Анна забеременеет мальчиком. Мы исполнены надежд, а отчаяние нам незнакомо.

Даже когда Генрих обвинял Бога, что тот забыл о Тюдорах, было не так странно. Я думала, он станет злиться на неудачу или даже обрушится на Анну, как обрушился на королеву. Я думала, он заявит, что в ней есть какой-то страшный изъян, раз она не может родить ему сына. Но это куда страннее. Его постигла утрата, которую он не в силах вынести, а он ее просто отрицает. Словно безумец, столкнувшийся с чем-то, что не хочет видеть, он отказывается признать, что это вообще есть.

– И что, никто с ним не поговорит? Раз уж вы все знаете, что случилось? Никто не выражает ему соболезнования в связи с утратой?

– Нет, – горько отвечает Монтегю. – При дворе нет никого, кто бы осмелился. Ни его старый друг Чарльз Брэндон, ни даже Томас Кромвель, который с ним рядом каждый день и говорит с ним ежечасно. При дворе нет никого, кто набрался бы мужества сказать королю о том, что тот отрицает. Потому что мы позволяли ему решать, что истинно, а что нет, леди матушка. Мы позволяли ему говорить, каков мир. Он сейчас именно это и делает.

– Говорит, что никакого ребенка не было?

– Никакого. И поэтому ей тоже приходится притворяться, что она счастлива и здорова.

Я на мгновение задумываюсь о молодой женщине, которая, потеряв ребенка, должна вести себя так, словно его и не было.

– Она ведет себя, словно она счастлива?

– Счастлива – это слабо сказано. Она смеется, танцует, флиртует со всеми мужчинами при дворе. Она кружится в вихре веселья, игры, выпивки, танцев и маскарадов. Ей нужно выглядеть самой желанной, самой прекрасной, остроумной, мудрой и интересной женщиной.

Я качаю головой, представив этот двор из ночного кошмара, пляшущий на грани безумия.

– И она на это пошла?

– Она вне себя от горя. Но если бы она на это не пошла, он бы счел, что она с изъяном, – тихо отвечает Монтегю. – Больна. Неспособна выносить ребенка. Ей нужно отрицать свою потерю, он не останется в браке с той, которая несовершенна. Она тайно похоронила мертвого младенца, а теперь ей нужно казаться бесконечно прекрасной, умной и плодовитой.


Приведение к присяге, требующей отказа от королевы и принцессы, продолжается, идет во всех церквях и залах королевства. Я слышала, что арестовали леди Анну Хасси, мою родственницу, которая служила принцессе вместе со мной. Ее обвиняют в том, что она посылала принцессе в Хетфилд письма и небольшие подарки, и леди Анна сознается, что называла ее «принцессой Марией» – по привычке, не по умыслу. Ей приходится долгие месяцы вымаливать прощение и много месяцев провести в Тауэре, прежде чем ее отпускают.

Потом я получаю записку от Джеффри – на ней нет ни подписи, ни печати, чтобы его нельзя было опознать.


Королева не принесла присягу, отказалась отречься от себя и своей дочери и сказала, что готова к любому наказанию. Она думает, что ее тайно казнят за стенами замка Кимболтон и никто об этом не узнает. Нужно готовиться спасти ее и принцессу немедленно.


Я думаю, что настал миг, которого я так долго желала избежать. Думаю, что родилась трусихой. Что я лгунья. Я думаю, что мой муж умолял меня никогда не объявлять притязаний на то, что мое по праву, не исполнять свой долг, сберечь себя и наших детей. Но теперь я понимаю, что эти дни в прошлом, и, хотя мне дурно от страха, пишу Джеффри и Монтегю.


Наймите людей и лошадей, найдите корабль, который отвезет их во Фландрию. Позаботьтесь о себе. Но вывезите их из страны.

Бишем Мэнор, Беркшир, Рождество 1534 года

Я провожу в Бишеме Рождественские праздники, словно не леденею в ожидании новостей из Хетфилда и Кимболтона. На то, чтобы пробраться в королевский дворец или тюрьму, подкупив слугу, уходит время. Моим сыновьям придется действовать с величайшей осторожностью, заводя разговоры с лодочниками на Темзе, чтобы выяснить, какой корабль идет во Фландрию и кто верен истинной королеве. Мне нужно вести себя так, словно меня заботит лишь праздник и выпечка большого пудинга.

Мои домашние изображают беззаботность, которой вовсе не чувствуют. Мы делаем вид, что не боимся за свой приорат, что нас не страшит приезд проверяющих Томаса Кромвеля. Мы знаем, что все монастыри в стране проверили, что за оценщиками всегда следует дознание по поводу морали – особенно если приорат богатый. В наш приорат проверяющие приезжали, взглянули на наши сокровища и богатые земли и уехали, не сказав ни слова. Мы пытаемся не бояться, что они вернутся.

Являются ряженые и дают представление у огня в большом зале, приходят и поют колядующие. Мы облачаемся в огромные шляпы и плащи и прохаживаемся, делая вид, что представляем истории из давнего прошлого. В этом году никто не представляет сюжеты о короле, королеве или Папе. В этом году в перевертышах нет ничего веселого, никто не знает, где истина, а где измена, кругом сплошные перевертыши. Папа, грозивший королю отлучением, умер, теперь в Риме новый Папа. Никто не знает, будет ли Господь внятно с ним говорить или он примет решение в пользу короля с двумя женами. Он из семьи Фарнезе; то, что про него рассказывают, негоже повторять, я молюсь, чтобы его осенила божественная мудрость. Никто больше не верит, что Господь говорит с королем, и поговаривают, что ему в его темных и запретных делах дает советы Рытик. Наша королева далеко, она готовится к казни, а женщина, которая зовет себя королевой, не может ни зачать, ни выносить сына, чем дает всем понять, что на ней нет благословения Господня. Здесь хватит событий на тысячу масок, но никто не смеет даже упоминать о них.

Вместо этого представляются картины безопасного в своей отдаленности прошлого. Пажи сочиняют и ставят маску о большом морском путешествии, в котором искатели приключений встречаются с морской ведьмой, чудовищем и ужасным смерчем. Повара выходят из кухни и жонглируют ножами, очень быстро и опасно, не говоря ни слова – точно слова опаснее клинков. Священник, придя из приората, читает из Библии на латыни, которой не понимают слуги, и не рассказывает историю о младенце в яслях и волах, поклонившихся ему, словно ни в чем больше нельзя быть уверенным, даже в Слове, воссиявшем во тьме.