Мы знаем, в чем истинная суть дела, поскольку Папа обнародовал решение. Провозгласил брак королевы Катерины и короля Генриха действительным, повелев королю оставить всех других и жить в мире со своей истинной супругой. Но он не отлучил короля от церкви, поэтому, хоть мы и знаем, что король не прав, мы не уполномочены открыто ему не повиноваться. Каждый должен поступать, как считает нужным.

И Папа далеко, а король заявляет, что у Папы нет власти в Англии. Король постановил, что жена ему не жена, что его любовница – королева, а незаконная дочь – принцесса. Король так повелевает, объявив об этом; так тому и быть. Он – новый Папа. Он может объявить нечто праведным; и оно таковым и будет. Мы, будь у нас хоть капля смелости или хоть верная почва под ногами, сказали бы, что король ошибается.

Вместо этого мы один за другим подходим к большому столу, на котором лежит список присяги с большой печатью, и я беру перо, макаю его в чернила и чувствую, как дрожит моя рука. Я Иуда, даже взяв перо в руку, я уже стала Иудой. Красиво начертанные слова пляшут передо мной, я едва вижу их, бумага расплывается, стол словно уплывает, когда я склоняюсь над ним. Я думаю: Господи, помилуй меня, мне почти шестьдесят, я слишком стара для этого, слишком слаба, может быть, я смогу упасть в обморок, и меня унесут из зала, избавив от этого.

Я поднимаю глаза и встречаюсь с твердым взглядом Монтегю. Он поставит свою подпись, а за ним и Джеффри. Мы согласились, что должны подписать, чтобы никто не усомнился в нашей верности; мы все еще надеемся на лучшие дни. Быстро, чтобы не успеть набраться смелости и передумать, я царапаю свое имя: Маргарет, графиня Солсбери; и обновляю этим свою присягу королю, присягаю на верность детям от его брака с женщиной, которая зовет себя королевой, и признаю его главой английской церкви.


Это ложь. Все, до последнего слова. Я лгунья, раз поставила под этим подпись. Я отхожу от стола и уже не жалею, что не упала в притворный обморок, я жалею о том, что не нашла в себе смелости сделать шаг вперед и умереть, как велела быть готовой принцессе королева.


Позднее мне рассказывают, что праведный старик, духовник двух королев Англии и, видит Бог, мой добрый друг Джон Фишер отказался подписывать клятву, когда его вытащили из тюрьмы в Тауэре и положили перед ним бумагу. Не выказав почтения ни к его возрасту, ни к долгой верности Тюдорам, ему сунули клятву, а когда он прочел ее, перечитал и в конце концов сказал, что не считает для себя возможным отрицать власть Папы, его отвели обратно в Тауэр. Некоторые говорят, что его казнят. Большинство уверено, что епископа казнить нельзя. Я молчу.

Томас Мор тоже отказывается присягать, и я вспоминаю его теплые карие глаза, и шутку о почтении к родителям, и его жалость ко мне, когда пропал Артур, – и жалею, что меня не было рядом с ним, когда он, истинный ученый, сказал, что подписал бы измененную присягу, поскольку против большей ее части у него возражений нет, но в том виде, в котором она предложена, он ее подписать не может.

Я думаю о кротости его нрава, позволившей ему сказать, что он не винит тех, кто составил клятву; и слов осуждения для тех, кто ее подписал, у него тоже не было, но ради своей души – только своей – он не мог подписать.

Король честно обещал своему другу Томасу, что никогда не станет его так испытывать. Но не сдержал слова, данного человеку, которого любил, которого мы все любим.

Бишем Мэнор, Беркшир, лето 1534 года

Я возвращаюсь в Бишем, а Джеффри в Лордингтон. Во рту у меня скверный привкус, каждый день, просыпаясь, я думаю, что это запах трусости. Я рада, что уехала из Лондона, где держат в Тауэре моего друга Джона Фишера и Томаса Мора и где голова Элизабет Бартон смотрит с кола на Лондонском мосту честными глазами, пока вороны и стервятники их не выклюют.

Издают новый закон, подобный которому не был нужен нам прежде. Он называется Актом об Измене и постановляет, что любой, желающий королю смерти и выразивший свое желание на словах, письменно или иным способом, а также любой, кто сулит причинить вред королю или его наследникам, кто называет его тираном, виновен в измене и подлежит смертной казни. Когда мой кузен Генри Куртене пишет мне, что этот закон принят и теперь мы должны доверять слова бумаге с величайшей осторожностью, я думаю, что ему и не надо было просить меня сжечь письмо; сжечь написанное нетрудно, мы учимся забывать свои мысли. Я не должна считать короля тираном, должна забыть слова его собственной матери, вместе с его бабушкой, королевой Елизаветой, пожелавшей конца его роду.

Монтегю едет с королем и его верховым двором в долгое путешествие, а Томас Кромвель рассылает по Англии своих верховых: горстку доверенных людей, чтобы оценить стоимость каждого владения церкви, независимо от размера и ордена. Никто точно не знает, зачем лорд-канцлеру это знать; но никто не думает, что это обернется чем-то добрым для богатых мирных монастырей.

Моя бедная принцесса прячется в своей спальне в Хетфилдском дворце, пытаясь укрыться от травли слуг Елизаветы. Королеву снова перевезли. Теперь она заточена в замке Кимболтон в Хантингдоншире. Это недавно построенная башня, в которой только один вход и выход. Ее управляющие, можно звать их просто тюремщиками, живут на одной стороне двора, королева со своими дамами и немногими слугами на другой. Мне говорили, что она больна.

Женщина, которая зовет себя королевой, живет в Гринвичском дворце, ожидая рождения ребенка, в тех же королевских покоях, где Катерина и я претерпевали ее роды, надеясь на появление сына.

Судя по всему, на этот раз все уверены, что будет сын и наследник. Обращались к врачам, астрологам и пророчествам, и все твердят, что родится сильный мальчик. Все так уверены в этом, что прежние покои королевы в Элтемском дворце перестраивают в роскошную детскую для будущего принца. Для него куют колыбель из чистого серебра, придворные дамы вышивают его белье золотом, его назовут Генри, в честь отца-победителя, он родится осенью, и при его крещении все поймут, что короля благословил Господь, а женщина, которая зовет себя королевой, делает это по праву.

Мой капеллан и духовник Джон Хелиар приходит ко мне, когда собирают урожай. В полях ставят огромные стога, чтобы у нас зимой было сено, зерно телегами свозят в хранилище, я стою у его дверей, и сердце мое ликует каждый раз, как груз изливается золотым дождем с повозки. Этого хватит, чтобы прокормить моих людей зимой, это принесет поместью доход. Состоятельность так меня утешает, что я думаю, не сродни ли мои чувства греху чревоугодия.

Джон Хелиар не разделяет мою радость, у него обеспокоенное лицо. Он просит меня поговорить наедине.

– Я не могу принять присягу, – говорит он. – В Бишемскую церковь пришли, но… Не могу себя заставить.

– Джеффри смог, – отвечаю я. – И Монтегю. И я. Нас вызвали первыми. Мы это сделали. Теперь ваша очередь.

– Вы верите в сердце своем, что король – истинный глава церкви? – очень тихо спрашивает он меня.

Возчики поют, направляя телеги по дороге, большие волы натягивают упряжь, как весной, когда тянули плуги.

– Я исповедалась вам во лжи, которую произнесла, – тихо отвечаю я. – Вы знаете, какой грех я совершила, когда подписала клятву. Знаете, что я предала Господа своего, и свою королеву, и свою возлюбленную крестницу, принцессу. Я подвела своих друзей, Джона Фишера и Томаса Мора. Я раскаиваюсь в этом каждый день. Каждый.

– Я знаю, – серьезно говорит он. – И верю, что Господь тоже знает и прощает вас.

– Но мне пришлось это сделать. Я не могу обречь себя на смерть, как Джон Фишер, – с сожалением отзываюсь я. – Я не могу по доброй воле отправиться в Тауэр. Я провела всю жизнь, пытаясь избежать Тауэра. Я не могу этого сделать.

– И я не могу, – соглашается он. – Поэтому, с вашего позволения, я покину Англию.

Я так потрясена, что поворачиваюсь и хватаю его за руки. Какой-то безмозглый похабник в поле свистит и получает от кого-то оплеуху.

– Нам нельзя говорить здесь, – нетерпеливо произношу я. – Идемте в сад.

Мы уходим от шума зернового двора в садовую калитку. Там у стены есть каменная скамья, вокруг которой все еще пышно цветут поздние розы, роняя пахучие лепестки. Я сметаю их рукой и сажусь, Джон Хелиар встает передо мной, словно думает, что я буду его ругать.

– Да сядьте же!

Он делает, что велено, и на мгновение умолкает, словно молится.

– Честно говоря, я не могу дать клятву и слишком боюсь смерти. Я собираюсь уехать и прошу – скажите, могу ли я вам чем-то служить?

– В чем?

Он тщательно выбирает слова.

– Я могу доставить письма ваших сыновей. Могу навестить вашего родственника в Кале. Могу отправиться в Рим ко двору Папы и говорить там о принцессе. Могу поехать к императору и поговорить с ним о королеве. Я могу выяснить, что говорят о нас английские послы, и прислать вам отчеты.

– Вы предлагаете себя мне в шпионы, – обрываю его я. – Вы полагаете, что мне нужен шпион и гонец. Когда вы, первый среди всех, знаете, что я принесла присягу верности королю и королеве Анне и их наследникам.

Он ничего не отвечает. Если бы он стал возражать, что лишь предлагал мне передать письмо сыну, я бы поняла, что он – шпион Кромвеля, подосланный, чтобы заманить нас в западню. Но он молчит. Только кланяется и говорит:

– Как вам будет угодно, миледи.

– Вы все равно поедете, если я не дам вам поручения?

– Если вы не можете использовать меня для этой работы, я найду кого-нибудь, кто сможет – возможно, лорда Томаса Дарси, лорда Джона Хасси, ваших родственников? Я знаю, многие принесли клятву против воли. Я отправлюсь к испанскому послу и спрошу его, не могу ли я что-нибудь сделать. Думаю, многие лорды захотят узнать, что делает и о чем думает Реджинальд, какие планы у Папы, а какие у императора. Я буду служить интересам королевы и принцессы, кто бы ни стал моим господином.