Принцесса прикусывает нижнюю губу мелкими белыми зубками, словно боится сказать что-то не то. Она хмурится, обдумывая его слова. Генрих смеется и поднимает ее подбородок.

– Не смотри так сурово, малышка принцесса! – восклицает он. – Это заботы твоих родителей, а не твои. У тебя еще есть время, прежде чем ты поймешь, какой тяжелый груз я несу. Но поверь: твоя матушка не может путешествовать со мной, пока пишет Папе и просит его повелевать мной, пока пишет своему племяннику-императору и велит меня укорить. Она жалуется на меня чужим людям – это ведь нельзя считать верностью, так? Жалуется, когда я пытаюсь поступить верно, исполнить волю Господа! Поэтому она не может со мной разъезжать, хотя я бы хотел, чтобы она была рядом. И ты тоже не можешь поехать со мной. С ее стороны очень жестоко разлучать нас, чтобы доказать, что она права. Не женское это дело – рассуждать. Очень жестоко отправлять меня в разъезды одного. И неправильно, против Божьей заповеди, выступать против мужа. – Это тяжело, – продолжает король, и его голос становится глубже от жалости к себе. – Дорога моя тяжела, когда рядом нет жены. Твоя матушка не думает об этом, пойдя против меня.

– Я уверена… – начинает принцесса Мария, но отец поднимает руку, веля ей молчать.

– Будь уверена вот в чем: я делаю, что должно, для тебя, для королевства и для твоей матери, – перебивает он. – И я исполняю волю Господа. Бог говорит с королями напрямую, ты же знаешь. Поэтому любой, кто скажет слово против меня, противится воле самого Господа. Так все говорят, все владеющие новой ученостью. Они об этом пишут. С этим нельзя спорить. Я повинуюсь воле Господа, а твоя мать в заблуждении своем слушает лишь свое тщеславие. Но я хотя бы знаю, что могу рассчитывать на твою любовь и послушание. Моя доченька. Моя принцесса. Единственная моя любимая.

Ее глаза наполняются слезами, губы дрожат; она разрывается между верностью матери и мощным притяжением отца. Она не может спорить с его властью, она делает реверанс перед отцом, которого любит.

– Конечно, – говорит она.

Ричмондский дворец, к западу от Лондона, осень 1530 года

Бывший кардинал, Уолси, умер по дороге в Лондон, прежде чем предстал перед судом, как и предсказала Блаженная Дева из Кента. Хвала Господу, мы избавлены от зрелища кардинала на суде. Кузену Генри Куртене сказали, что ему пришлось бы зачитать кардиналу обвинение в мздоимстве и колдовстве; но Бог милостив, и на руках нашей семьи не будет крови кардинала. Мы не смогли бы отправить кардинала на плаху, хотя Том Дарси говорит, что мог бы.

Болейны, брат и сестра, праздновали, танцуя перед двором маску проклятых. Вид у них был, словно они явились из ада – с лицами в саже и руками, как когтистые лапы. Бог знает к чему мы идем. Уолси был плох, но теперь советники короля – семья ничтожеств, которая наряжается дьяволами, чтобы отпраздновать смерть невинного человека.

Сожги письмо.

Гринвичский дворец, Лондон, декабрь 1530 года

Мы, как всегда, проводим Рождество в Гринвиче, король – само царственное очарование, любящий муж с королевой, обожающий отец с Марией, с гордым теплом относится к сыну, дважды герцогу, молодому Фитцрою, герцогу Ричмонду. Теперь ему одиннадцать, он держится очень важно, никто, кто его видит, не усомнится в том, что он – сын своего отца; он высок, как Йорки, рыжеволос, как Тюдоры, как Плантагенет любит спорт, музыку и ученость.

Я не могу представить, что с ним собирается делать король, разве что держать его про запас как наследника, если не будет другого. Состояние, которое тратится на его дом и имущество, даже на его подарки к Новому году, показывает, что к нему надо относиться как к особе королевской крови, столь же высокопоставленной, как принцесса Мария. Хуже того, оно показывает, что король хочет, чтобы все это видели – и что это означает для моей принцессы и ее будущего, я понять не могу. Все послы при дворе, все иностранные гости знают, что принцесса – единственный законный ребенок, дочь королевы, у нее на голове маленькая корона, она – признанная дочь и наследница. Но в то же время рядом с ней идет, как равный, бастард короля, одетый в золотую парчу, ему служат как принцу, его сажают рядом с отцом. Что об этом думать, кроме того, что король готовит своего бастарда к трону? И что станется с его дочерью, если она не будет принцессой Уэльской? И если Генри Фитцрой – следующий король, то кто она?

Королева внешне безмятежна, она скрывает терзания из-за того, что ее дочь потеснил бастард без имени. Она занимает свое место на троне рядом с улыбающимся мужем и кивает своим многочисленным друзьям. Придворные дамы, от вдовствующей королевы Франции до Бесси Блаунт, оказывают ей все возможное уважение, большинство относятся к ней с особой нежностью. Каждая женщина знает, что, если муж оставит свою жену и скажет, что такова воля Господа, ни одна из них не будет в безопасности, даже если на пальце у нее обручальное кольцо.

Дворяне щепетильны в выражении почтения. Они не смеют открыто пойти против ее мужа, но то, как они кланяются, когда она проходит мимо, то, как тянутся послушать, когда она говорит, показывает всем, что они знают: она – испанская принцесса и английская королева и ничто этого вовеки не изменит. Ее избегает только семья Болейн и их родственник Томас Говард, новый герцог Норфолк – он не унаследовал отцовскую верность королеве, он думает только о растущей власти его собственной семьи. Все знают, что интересы Говардов связаны с успехом молодой женщины, которую они уложили в постель короля, их мнение о королеве ничего не стоит.

Они не заходят в покои королевы, но они при дворе повсюду, словно это их собственный дом, словно блистательный Гринвичский дворец – это маленький убогий замок Хивер. Я слышала от одной из дам, что эта Болейн, Анна, обмолвилась, что ей бы хотелось, чтобы все испанцы оказались на дне морском и ей бы больше не пришлось служить королеве. Думаю, если бы отказ от службы был худшим из того, чем могла бы угрожать Анна Болейн, нам бы нечего было бояться.

Но потеря кардинала и главенство при дворе партии Говардов означает, что у короля есть лишь один добрый советчик – Томас Мор. Он целый день подле короля, но пытается вернуться в город, к семье.

– Скажите своему сыну, что я пишу длинный труд в ответ на его работу, – сообщает он мне однажды, проходя к конюшням и подзывая свою лошадь. – Скажите, что мне жаль, что я так задержался с ответом. Я пишу слишком много писем для короля, чтобы успевать писать свои.

– Вы пишете все, как он велит, или сообщаете ему свое мнение? – с любопытством спрашиваю я.

Он осторожно улыбается.

– Я тщательно выбираю слова, леди Маргарет, и когда пишу, что он приказывает, и когда говорю ему, что думаю.

– Вы с Реджинальдом все еще придерживаетесь одних взглядов? – спрашиваю я, думая о Реджинальде, который ездит по Франции, совещаясь с церковниками, прося у них совета, который Томас Мор не стремится давать в Англии.

Мор улыбается.

– Мы с Реджинальдом любим расходиться в частностях, – говорит он. – Но в главном мы согласны, миледи. А пока он соглашается со мной, я склонен считать вашего сына очень умным человеком.


Под мое начало в доме принцессы поступает новая молодая женщина. Леди Маргарет Дуглас, дочь-простолюдинка королевской сестры, вдовствующей королевы Шотландии. Она была воспитанницей кардинала Уолси, и теперь ей нужно где-то жить. Король решает определить ее к нам, чтобы она жила у принцессы.

Я принимаю ее с радостью. Она хорошенькая, ей шестнадцать, ей не терпится попасть ко двору, не терпится повзрослеть. Думаю, она будет чудесной подругой для нашей принцессы, которая от природы серьезна и иной раз, в эти тревожные дни, удручена. Но я надеюсь, что опека над ней – не знак мне, что важность принцессы пошла на убыль. Я иду со своими заботами в часовню королевы, опускаюсь на колени перед ее алтарем и смотрю на золотое распятие, мерцающее рубинами, пока без слов молюсь, чтобы король послал девушку, которая наполовину Тюдор и наполовину простолюдинка, в дом принцессы не потому, что однажды скажет, что та такая же: наполовину Тюдор, наполовину испанка и вовсе не наследница трона.

Ричмондский дворец, к западу от Лондона, весна 1531 года

Джеффри приезжает ко мне в сумерки, словно не хочет, чтобы его заметили. Я вижу его из окна, выходящего на лондонскую дорогу, и спускаюсь, чтобы встретить сына. Он отдает лошадь конюху и опускается на колени на брусчатку, чтобы я его благословила, а потом ведет меня в холодный серый сад, точно не решится говорить со мной в доме.

– Что такое? Что случилось? – в тревоге спрашиваю я.

В сумраке я вижу, как он бледен.

– Я должен сообщить тебе нечто страшное.

– Королева?

– Слава богу, с ней все хорошо. Но кто-то пытался отравить епископа Фишера.

Я потрясенно пошатываюсь и хватаюсь за руку Джеффри.

– Кто мог такое сотворить? У него же нет ни единого врага.

– Леди, – мрачно произносит Джеффри. – Он защищает от нее королеву, он защищает от нее веру, и он единственный, кто смеет возражать королю. За этим точно стоит она или ее семья.

– Не может быть! Как ты узнал?

– Двое умерли, поев каши из миски епископа. Сам Господь спас Джона Фишера. Он в тот день постился и не притронулся к каше.

– Поверить не могу. Не верю! Мы что, итальянцы?

– Никто не верит. Но кто-то готов убить епископа, чтобы расчистить путь этой Болейн.

– Он не пострадал, храни его Господь?

– Пока нет. Но леди матушка, если она может убить епископа, она и на королеву посягнуть может? И на принцессу?

Я чувствую, как холодею, стоя в холодном саду; у меня трясутся руки.