Филиппа Грегори - Проклятие королей

– Совершенно, – отвечает она.

Она облачена в темно-синий, как и я, цвет королевского траура. Артур был мальчиком из дома Плантагенетов, о нем скорбят, как о принце.

– Тогда, боюсь, Бишем Мэнор окажется для вас слишком шумным и многолюдным, – говорит Монтегю. – Во время разъездов у нас останавливается король, летом весь двор неделями живет здесь, моя матушка устраивает семейные праздники зимой, для Стаффордов, Куртене, Лайлов, Невиллов. Вы же знаете, сколько у нас кузенов! Принцесса Мария летом точно почтит нас долгим визитом и привезет с собой весь свой двор. У нас не уединенный дом, не такой, как ваш милый дом, это дворец, открытый дворец.

– Я не хочу видеться ни с кем из этих людей, – сердито отвечает она. – Я хочу совсем уединиться. Возможно, миледи матушка даст мне какое-то жилье в своих владениях, где я смогу поселиться в полном покое. Мне не нужно многое, просто дом с тихим парком, больше ничего.

Даже Монтегю морщится от этой просьбы.

– Миледи матушка много трудилась, чтобы собрать свои земли, – тихо говорит он. – Не думаю, что теперь она станет их раздавать.

– Я не могу жить в шумном людном доме, – поворачивается ко мне Джейн. – Я не хочу жить во дворце. Я хочу жить тихо и спокойно, как монахиня.

Монтегю молчит.

Он ждет.

Я тоже молчу и тоже жду. Мы видим, как у нее медленно зарождается мысль.

– А что, если мне поселиться в монастыре? – спрашивает она. – Или даже… что, если мне принять постриг?

– Вы чувствуете, что Господь призвал вас? – приходится спросить мне.

Я с ощущением вины думаю о королеве, которая поклялась, что не станет думать о монастыре, если не поймет, что Бог призывал ее к религиозной жизни, что ни один мужчина, ни одна женщина не должны давать обет, если не знают наверняка, что призваны. Все остальное – богохульство. Мой сын Реджинальд до сих пор отказывается давать обет, не чувствуя призвания. Говорит, что это оскорбит самого Господа.

– Да, – с внезапным оживлением говорит она. – По-моему, чувствую.

– Уверен, что чувствуете, – ловко вворачивает Монтегю, бывалый придворный. – Вы с самого начала говорили, что хотите удалиться от мира, что больше никогда не выйдете замуж.

– Именно так, – отвечает она. – Я хочу тихо жить наедине со своим горем.

– Тогда это – лучшее решение, – говорю я, нехотя поддаваясь соблазну. – А я найду для вас место в хорошем доме Божьем и стану платить за ваше содержание.

Она явно не понимает, что, соглашаясь стать монахиней, возвращает мне приданое, словно снова выходит замуж. Я буду выплачивать лишь то, во что обойдется ее содержание в монастыре, давшем обет бедности.

– Думаю, так будет лучше всего, – говорит она. – Но что станет с домом и землями? С моим наследством? И с состоянием, которое я унаследую от отца?

– Вы можете отписать все Генри как своему наследнику, – предлагаю я. – А я стану его опекуншей и все для него сберегу. Об этом вам печалиться ни к чему.

Монтегю изо всех сил старается не бросить в мою сторону ни единого торжествующего взгляда.

– Как пожелаете, сестра моя, – почтительно произносит он.

Я жду, когда мне придет приказ открыть Ричмондский дворец для возвращения принцессы в Лондон, но признаков того, что король возвращается, нет, и ходят слухи, что он заперся в башне, чтобы ни один нездоровый человек на него не смог надышать. Горожане, услышав об этом, отвлекаются от погребения тысяч умерших и хохочут горьким смехом висельника: их король, такой смелый и блестящий на турнирной арене, оказался таким трусом перед лицом болезни.

Страдают не одни лондонцы. Мой бывший ухажер и недавний враг, сэр Уильям Комптон, умирает, а вместе с ним, я надеюсь, умирает и спор о моих землях. Анна Болейн заболевает, а потом вскакивает с постели в замке Хивер как ни в чем не бывало; а вот муж ее сестры, сэр Уильям Кэри, умирает, оставив соблазнительную и плодовитую девицу Болейн с двумя медноволосыми детишками, лишенными отца. Еще один здоровенький бастард, еще один рыжеволосый Генри. Я невольно задумываюсь, не засмотрится ли король на Марию, – она из двух более хорошенькая и теплая, и у нее в детской мальчик и девочка, оба Тюдоры, – и не решит ли отставить жену и взять Марию с ее семейством, признав детей.

Джейн дает обет и становится послушницей в Бишемском приорате, и я тут же пишу недавно выздоровевшему кардиналу, прося дать мне опеку над моим внуком Генри. Уолси победил болезнь, убившую многих, кто был лучше его, и теперь достаточно оправился, чтобы избавиться от их наследников. Как бы жаден он ни был, как бы ни хотел присвоить наследство Генри, он ведь не может отвергнуть мою просьбу. Кто лучше меня подходит, чтобы управлять имуществом Генри, пока тот не достигнет совершеннолетия?

Но я ничего не оставляю на волю случая. Богатый воспитанник – это сокровище, которое захотят заполучить другие. Мне приходится пообещать кардиналу приличную плату, и это сверх сотни марок, которую я и так ему плачу ежегодно, просто ради его дружбы. Дело того стоит, если только он удовлетворит мою просьбу. Я потеряла любимого сына, Артура, я не могу потерять еще и его состояние и не могу допустить, чтобы его сын ничего не получил по брачному договору, который я составила.

Это не единственное, что меня сейчас тревожит, я надеялась, что решение короля укрыться от потливой горячки с женой и дочерью приведет к обычным последствиям: напомнит ему, каким добрым товарищем была ему жена почти двадцать лет. Но Монтегю, посетивший небольшой разъезжающий двор, сообщает, что король каждый день пишет страстные письма девице Болейн, сочиняет стихи в честь ее темных глаз и открыто по ней томится. Как бы странно это ни выглядело, двор возвращается в Лондон под началом дружелюбного короля и королевы, которые держались друг за друга в опасности, но едва они оказываются в Вестминстере, король возобновляет попытки отодвинуть королеву в сторону ради молодой простолюдинки.

По крайней мере, мой сын Джеффри не дает мне поводов для беспокойства. Ни он, ни Констанс не заразились горячкой, и когда я уезжаю в Лондон, они возвращаются в свой дом, Лордингтон, в Сассексе. Джеффри так хорошо управляет землями и так умело обращается с крестьянами и соседями, что я, без сомнения, даю ему право стать членом парламента. Место от Уилтона в моем распоряжении, и я передаю его Джеффри.

– Можешь использовать его как ступеньку для подъема при дворе, – говорю я Джеффри после обеда, в последний наш вечер вместе, прежде чем он вернется домой, а я отправлюсь ко двору.

Констанс вежливо удалилась, она знает, что я люблю бывать с Джеффри и на воле разговаривать с ним обо всем. Из всех моих мальчиков именно он всегда был ближе прочих моему сердцу. С младенчества он никогда далеко от меня не отлучался.

– Как Томас Мор? – спрашивает он.

Я киваю. Джеффри передалась вся моя политическая хватка.

– Именно. И смотри, как высоко он поднялся.

– Но он выступал против короля, поддерживал власть парламента, – напоминает Джеффри.

– Да, и нет нужды следовать за ним в этом. Потому что с тех пор, как он стал главой парламента, он убедил парламент исполнять волю короля. Ты можешь последовать его примеру и использовать речи в парламенте, чтобы привлечь внимание народа. Пусть увидят, что ты разумен и верен. Пусть король знает, что в твоем лице у него есть человек, способный защитить его дело в парламенте; и заводи друзей, чтобы, когда ты предлагаешь что-то в пользу короля, у тебя было влияние и с тобой соглашались.

– Или ты можешь просто отправить меня ко двору, где я подружусь с королем, – предлагает он. – Ты это сделала для Артура и Монтегю. Ты не посылала их в парламент учиться, произносить речи и убеждать. Они просто вошли в королевскую милость, и все, что от них требовалось, – быть королю хорошими друзьями и развлекать его.

– Времена были другие, – печально говорю я. – Совсем другие.

Я вспоминаю своего сына Артура, вспоминаю, как любил его король за отвагу и ловкость во всех играх, что затевались при дворе.

– Сейчас с королем труднее подружиться. Тогда времена были полегче, и Артуру нужно было лишь выступать на турнирах и играть. Король был моложе, счастливее, и ему легко было угодить.

Худшее этой осенью – то, что я не могу узнать новости, а если и узнаю, ни слова не могу повторить принцессе. Она, конечно же, знает, она знает, что ее мать и отец едва ли не разошлись, она, наверное, знает, что ее отец безумно, опасно влюблен в другую женщину, – он этого не скрывает, – и женщина эта такого низкого рода, что ей повезло стать камеристкой при дворе, что уж там повелевать двором в качестве признанной фаворитки.

Я помню, в каком восторге Анна Болейн была, когда ее ребенком взяли служить принцессе Марии во Франции, и как горд был ее отец, когда у нее получилось попасть на службу к королеве. Поэтому я едва могу себе представить, что она как консорт отдает приказы двору, жалуется на самого кардинала, словно неофициальная королева.

Принцессе Марии сейчас двенадцать, она смышленее и разумнее любой сообразительной девочки; но при этом обладает изяществом и достоинством от рождения и воспитания. Я уверена, что верно о ней сужу. Я сама ее наставляла, сама вырастила, обучила всему, что должна знать принцесса: читать в умах подданных и врагов, думать о последствиях, стратегически планировать, быть мудрой не по годам.

Но как я могу подготовить ее к тому, что ее обожаемый отец отвернулся от матери, которую она так глубоко любит? Как можно сказать ей, что ее отец искренне полагает, что не был женат на ее матери, что они все эти годы жили в смертном грехе? Как сказать ей, что на небе есть Бог, который, заметив это, решил наказать молодую супружескую пару смертями четырех младенцев, мальчиков и девочек? Я не могу сказать такое двенадцатилетней девочке, девочке, которую люблю, как люблю эту; и забочусь о том, чтобы никто другой тоже не сказал.