Филиппа Грегори - Проклятие королей

Она кивает. Я вижу упрямую улыбку, с которой она внушает себе уверенность.

– Тогда я буду надеяться, – говорит она. – Если вы надеетесь. Если вы вправду надеетесь.

– Надеюсь, – лгу я.

Роды проходят легче, чем в прошлый раз, и когда одна из повитух кричит, что они видят окровавленную головку, а Катерина вцепляется в мою руку, я думаю: может быть, это сильный мальчик? Может быть, все будет хорошо.

Я держу ее за руку и велю подождать, потом повитуха кричит, что младенец пошел и королева должна тужиться. Катерина стискивает зубы и сдерживает стон боли. Она убеждена, – какой-то истовый дурак ей сказал, – что королевы не кричат в родах, и шея ее напрягается, как ветка скрученного дерева, от усилия держаться по-королевски тихо, неслышно, как Дева Мария.

Потом раздается крик, громкий жалобный вопль, и Катерина хрипло всхлипывает, а все восклицают, что младенец родился. Катерина поворачивает ко мне напуганное лицо и спрашивает:

– Живой?

Новая суета, лицо королевы искажается от боли, и одна из повитух говорит:

– Девочка. Девочка, живая девочка, Ваша Светлость.

Я едва не падаю от огорчения за королеву, но потом я слышу, как ребенок кричит, – добротный, громкий крик, – и меня переполняет мысль, что она жива, что у нас живой ребенок, живой, в этой комнате, которая видела столько смертей.

– Дайте мне на нее посмотреть! – просит Катерина.

Девочку заворачивают в душистое полотно и передают матери, пока повитухи занимаются своим делом, и Катерина обнюхивает влажную макушку, словно кошка в корзине с котятами, а малышка перестает плакать и сопит, уткнувшись в материнскую шею.

Катерина застывает и опускает глаза.

– Она дышит?

– Да, да, просто она голодная, – говорит одна из повитух с улыбкой. – Желаете отдать ее кормилице, Ваша Светлость?

Катерина неохотно протягивает девочку пухлой женщине. Она ни на миг не сводит глаз с маленького свертка.

– Сядьте рядом со мной, – приказывает она. – Дайте мне посмотреть, как она ест.

Женщина делает, как велено. Это новая кормилица, я не смогла позвать ту же женщину, которая кормила предыдущего ребенка. Я хотела, чтобы все было новое: новые простыни, новые пеленки, новая колыбель, новая кормилица. Я хотела, чтобы все было по-другому, и боюсь того, что произойдет сейчас, потому что королева поворачивается ко мне и торжественно произносит:

– Дорогая Маргарет, расскажете Его Светлости?

Это больше не честь, думаю я, медленно выходя из перетопленной комнаты в холодный коридор. Снаружи меня ждет мой сын Монтегю, хотя я его и не звала. Видеть его – такое облегчение, что я чуть не плачу и беру его за руку.

– Я подумал, не захочешь ли ты с кем-нибудь поговорить? – спрашивает он.

– Захочу, – коротко отвечаю я.

– Что ребенок?

– Живой. Девочка.

Он поджимает губы при мысли о том, что мы, возможно, сообщим королю нежеланные новости, и мы быстро идем в тишине по коридору в личные покои короля. Король ждет, рядом с ним кардинал Уолси, свита тиха и взволнованна. Они больше не ждут с уверенностью и воодушевлением, с полными кубками в руках, готовясь провозгласить тост. Я вижу среди них Артура, он кивает мне, бледный от волнения.

– Ваша Светлость, счастлива вам сообщить, что у вас дочь, – говорю я королю Генриху.

Ошибки нет, его лицо озаряется радостью. Кто угодно, лишь бы у него был живой ребенок от королевы.

– Здоровая? – с надеждой спрашивает он.

– Здоровая и сильная. Я оставила ее у кормилицы, она ест.

– А Ее Светлость?

– Здорова. Лучше, чем прежде.

Он подходит ко мне и берет меня за руку, чтобы поговорить тихо, так, чтобы никто, даже кардинал Уолси, следующий за ним, не услышал.

– Леди Маргарет, вы родили много детей, – говорит он.

– Пятерых, – отвечаю я.

– Все родились живыми?

– Одного я потеряла в первые месяцы. Это обычное дело, Ваша Светлость.

– Знаю. Знаю. Но этот ребенок выглядит сильным? Как вам кажется? Она выживет?

– Она выглядит сильной, – говорю я.

– Вы уверены? Леди Маргарет, вы бы сказали мне, если бы у вас были сомнения, правда?

Я смотрю на него с состраданием. Как может кто-либо осмелиться сказать ему то, что его не обрадует? Как этому испорченному мальчику научиться мудрости, став мужчиной, если никто не смеет сказать ему «нет»? Как он выучится отличать лжеца от правдивого человека, если все, даже самые верные, рассказывают ему только хорошие новости?

– Ваша Светлость, я говорю правду: сейчас девочка выглядит здоровой и сильной. Что с ней станется, знает только Господь. Но королева благополучно разрешилась славной девочкой, и у них обеих сейчас все хорошо.

– Слава Богу, – отвечает он. – Аминь.

Он очень тронут, я это вижу.

– Слава Богу, – повторяет он.

Он поворачивается к ожидающим придворным.

– У нас девочка! – объявляет он. – Принцесса Мария!

Все разражаются радостными криками, никто не выказывает ни малейшей тревоги. Никто не посмеет выказать и тени сомнения.

– Ура! Боже, храни принцессу! Боже, храни королеву! Боже, храни короля! – повторяют все.

Король Генрих поворачивается ко мне с вопросом, которого я боялась.

– Станете ее воспитательницей, дорогая леди Маргарет?

Я не могу. Я правда не могу на этот раз. Я не могу снова лежать без сна, ожидая потрясенного вскрика из детской, бегущих шагов и стука в дверь, и девушки с побелевшим лицом, которая с плачем скажет, что ребенок просто перестал дышать, без причины, совсем без причины, пойдите, взгляните. И кто скажет королеве?

Мой сын Монтегю ловит мой взгляд и кивает. Ему ничего больше не нужно сделать, чтобы напомнить мне, что мы должны претерпевать то, чего бы предпочли избежать, если хотим сохранить титулы, земли и данное из милости место при дворе. Реджинальду надо ехать далеко от дома, Артуру надо улыбаться и играть в теннис, когда спина болит после турнира, надо забираться на лошадь, которая его сбросила, и смеяться, словно он не знает страха. Монтегю надо проигрывать в карты, когда он предпочел бы не делать ставку, а мне – присматривать за младенцем, чья жизнь невыносимо непрочна.

– Это честь для меня, – говорю я, заставляя себя улыбнуться.

Король поворачивается к лорду Джону Хасси.

– А вы будете ее опекуном? – спрашивает он.

Лорд Джон склоняет голову, словно его переполняет благодарность за такую честь, но когда он поднимает взгляд, мы встречаемся глазами и я вижу на его лице свой собственный безмолвный страх.

Мы быстро крестим девочку, словно не смеем ждать, в близлежащей часовне Меньших Братьев, словно не решаемся отвезти ее дальше по холодному зимнему воздуху. И конфирмацию проводим во время той же службы, словно не уверены, что принцесса проживет достаточно долго, чтобы произнести обеты самой. Я выступаю заместителем на ее конфирмации, произношу ее клятвы, как будто это ее убережет, когда задуют чумные ветры, когда болезнетворные туманы поднимутся от реки, когда холодный ветер застучит ставнями. Когда на лоб мне наносят священный елей, а в руки дают свечу, я не могу не думать о том, проживет ли принцесса достаточно долго, чтобы я рассказала ей, что она прошла конфирмацию в церкви и я выступала от ее лица, отчаянно молясь за ее маленькую душу.

Ее крестная, моя кузина Катерина, несет ее по проходу и передает у дверей церкви другой крестной, Агнес Говард, герцогине Норфолкской. Когда дамы, одна за другой, выходят, приседая в поклоне перед королевским младенцем, герцогиня возвращает девочку мне. Она не склонна к нежным чувствам и не любит держать младенцев; я вижу, как она резко кивает своей падчерице, леди Элизабет Болейн. Я бережно вручаю малышку-принцессу даме-воспитательнице Маргарет Брайан и иду рядом с ней, завернутой в горностаевый мех от холодного ветра, дующего с долины Темзы; меня окружают йомены стражи, над нашими головами несут королевский балдахин, а за мной следуют дамы, состоящие при детской.

Это для меня величественный момент, даже великий. Я – дама-воспитательница королевского младенца, наследницы престола; я должна бы наслаждаться этим мигом. Но я не могу. Все, что я могу, все, что хочу сделать, – это упасть на колени и молиться о том, чтобы малышка прожила подольше, чем ее бедные братики.

В Лондон приходит потливая горячка. Вдовствующая королева Шотландии Маргарита надеется спастись от нее, уехав на север, вернувшись в свою страну и воссоединившись с мужем и сыном. Как только она уезжает, король тут же приказывает, чтобы двор собирался и переезжал в Ричмонд, подальше от грязи и запахов, от ползучих городских туманов.

– Он уехал первым, с ним только придворные верхами, – говорит мне мой сын Монтегю, прислонившись к моему дверному косяку и глядя, как мои служанки снуют по комнате, укладывая вещи в дорожные сундуки. – Он в ужасе.

– Тише, – осторожно говорю я.

– Нет никакой тайны в том, что он болен от страха, – Монтегю заходит и закрывает за собой дверь. – Он сам это признает. Его охватывает священный ужас при мысли о любой болезни, но потливой горячки он боится сильнее всего.

– Неудивительно, ведь ее привез в страну его отец и она убила его брата Артура, – замечаю я. – Ее даже поначалу называли проклятием Тюдоров. Говорили, что правление, которое в поту началось, закончится в слезах.

– Ну так пусть это, ради Бога, будет неправдой, – весело говорит мой сын. – Королева с нами сегодня поедет?

– Как только будет готова. Но она позже в этом месяце собирается в паломничество в Уолсингем. И из-за потливой горячки она свои планы менять не станет.