Ужасное время, но мы держимся. Всем трудно. Все терпят, значит, выживем и мы. Всё-таки Ада молодец, хотя это тревожно и здорово, что она шустрая, как веник. Быстро сориентировалась и старается, в свободное от учёбы время быть полезной стране. Ходят с ребятами по домам, собирают вещи для фронта. Создали концертную бригаду и выступают по госпиталям. К тому же посещают раненых: просто так поговорить, угостить чем-то, написать письмо или с целью ухода. Там трудно, сёстры и нянечки не справляются. Опять же понятно, что истерзанным горечью отступления, ранами и оторванным от семей мужчинам, нужна забота людей и Ада старалась подарить частичку своего тепла всем. От помощи в госпитале не отказываются. Тяжёлой работы не поручают- обязанности сестры выполнять в их годы рано, но готовить перевязочный материал, дезинфицировать хирургические инструменты или разговаривать с раненными, поднимая им настроение- разрешают. Ада старается. У брата опять же, я на работе, а она таскает вёдрами воду из колонки, колет как мужичёк дрова, топит плиту, моет пол и готовит не хитрую еду. Когда выдаётся свободная минутка, забегает ко мне. Для меня радость, видеть её ещё и днём. Прихожу поздно, ухожу рано. Увидев в каком аду я работаю, она белеет… Отвожу, от её наполненных ужасом глаз, взгляд. Шепчу:

— Ничего, я выдержу. Сейчас всем не сладко. Папе хуже нас. Мы должны быть сильными и достойными его имени, чтоб не уронить его и не запачкать. Он непременно у нас будет герой.

Я не хочу, чтоб она меня жалела. Страшно боюсь её жалости, поэтому стараюсь говорить весело и спокойно. Она смотрит на меня в этом чаду уже совершенно другими глазами и восторженно вопит:

— Мамочка, ты тоже героиня.

Она убегает. На этот раз помогать разгружать эшелон с раненными. Жизненная энергия постоянно подталкивает её на действия. Смотрю ей в след. Всё бегом, да бегом. А я опять встаю к корыту. Бинты, бинты, бинты. А раненых всё везут и везут. Конца края нет. Искромсанных, истерзанных. Замирает сердце: "А что если вот так где-то и Костя, а нас нет рядом". Господи, спаси и сохрани его! Знаю: Ада постоянно обходит госпиталя ещё и с надеждой найти отца. Я сама несусь к каждой новой партии раненных, а в выходные дни бегаю на вокзал к санитарным поездам. Как-то она услышала про пребывание в городе с концертами известного гипнотизёра Мессинга, приготовила фотографию отца и уговорила меня пойти с ней. "Мамуль, он волшебник! Вот увидишь, он скажет нам о папе". В то тяжёлое время все хватались за соломинку- надежду, потому что тонули в страхе и неизвестности за близких. Я уступила. Сидели, смотрели, но как только выдалась минутка, дочь ловко преодолевая препятствия, рванула на сцену. Мессинг не прогнал девочку. Наоборот, протянув руку взял фотографию и внимательно посмотрел на неё. Вместо ответа спросил: "А мама с тобой? С тобой… Позови её". Адка замахала мне рукой. Я извиняясь протиснулась к сцене. Такое ощущение, что сердце не билось. "Неужели Костя погиб?" Мессинг глянул на восковое лицо, безумные глаза… и разгоняя тучи над моей головой улыбнулся: "Он жив и здоров. И будет бить фашистов до Победы. Вся страна будет гордиться им. Но я хотел бы поговорить с вами после представления. Если вам интересно, то подождите меня за кулисами". Адка уставилась на меня. Что же я молчу, ведь сам Мессинг приглашает. Я забрала фотографию, кивнула и подталкивая дочь перед собой, прошла за кулисы. В голове юлой крутилось: "Что он мне скажет? О чём?" Если Костя будет жив, то случись ему быть увечным, я переживу. Это уже такие мелочи. Мы стояли у окна, прижавшись друг к другу и ждали. Он подошёл сам. Улыбнулся Аде и отвёл меня в сторонку. Мягко сказал: "Я знаю, вы не верите мне, но он скоро найдёт вас. А вы сделайте как скажу- не мешайте ему. Дайте ему полную свободу. От него, как не от кого другого зависит главное сейчас- Победа. Будут ранения, будут…,- он помолчал, словно хотел сказать ещё что-то, но так и не решился. Помолчал и добавил:- Прощать тяжело, для многих практически невозможно…"

Я перебила. С губ сорвался главный вопрос:

— Он доживёт до конца войны?

— Не просто доживёт, а будет героем победителем. С ним будет, насколько это возможно на войне, всё в полном порядке. — Опять помолчал и опять добавил:- Себя ж не мучьте. Не сомневайтесь, он вернётся к вам, потому что любит вас. Очень любит. — Юлия машинально кивнула. А он прикоснулся губами к её разбухшей от стирок руке и словно не замечая этого, глядя ей в глаза произнёс:- Примите моё восхищение. Я рад, что случай познакомил меня с вами. Это не последняя наша встреча". Фу-у… Я передохнула. Главное, чтоб живой, живой… всё остальное было не важным. Сейчас я верила в любых волшебников.

Возвращались мы с Адусей домой в приподнятом настроении. Чтоб там не говорили, а человеку нужна сказка. Дочь верила на все сто, я хотела бы верить, даже в плюсе с женщинами, которые несомненно будут на его тяжёлых военных дорогах.

Только счастье полученное от волшебника за ночь растаяло. Реальность была жестока. Я так же как и вчера никакой весточки о муже не имела. Утро по-прежнему было военным, тревожным и тяжёлым. Меня опять ждала стирка, пар и страх за Костю. Вспомнился восторг дочери и её слова про героиню. Нахмурилась. Какая уж тут героиня… На руки не могу смотреть, сплошная рана. Лицо красное от пара, волосы липкие и грязные, воняет от меня, бог знает чем. В зеркало некогда заглянуть, да и зачем, для кого… Хожу в обносках. Иногда думаю, хорошо, что он не видит меня сейчас, а то бросил бы такое чучело к чёртовой матери. Хотя война всех нас сделала другими. Я не та, да и он пожалуй другой. Может, и ничего и не осудил бы. Все вокруг иные. Мы словно инопланетяне. Возможно, на такие мелочи Костик бы и не обратил сейчас внимание. Я бы точно не заметила, лишь бы был живой. Помню, какой он пришёл после тюрьмы. А мне, всё равно, ну совершенно без разницы. Рада, что вернулся. Счастлива, что ко мне и дочери. Боже мой, нет никаких сил. О нём нет даже маленьких известий. Можно сойти с ума. А эти проклятые дни без вестей тянутся и тянутся.

В город эвакуируют заводы. Прибывают и пребывают вагоны с оборудованием, рабочими и море беженцев. Кажется, поднялась и выехала вся страна. Что творится? Фашисты уже под Москвой. Как же такое возможно? Неужели ж его уже нет в живых? Нет, нет. Надо прикусить язык. Такого не может быть, я ничего не чувствую. Если с ним что-то случилось, во мне б всё умерло, а я ещё живу. Опять же, Москва держится. Сталин в столице, значит, её не сдадут. О том, что на Красной площади был парад передавали из уста в уста. Это было как глоток жизни.

Слёзы всё время душат, но дома плакать нельзя. Невозможно, чтоб дочка и родные видели меня слабой. Плачу опять в мыльные пузыри. Хоть чем-то работа приятна. Руки болят и саднят от всякой ерунды, которой мы стираем. Я убеждаю себя, что это нужно, это мой долг и, морщась, опускаю их вновь в раствор. А раненных привозят и привозят. Кто выкарабкивается, а кого хоронят здесь же. Господи, какое горе.

В воскресенье всех отправили на железную дорогу разгружать из вагонов кирпич. Станки выгружали рядом с железной дорогой, там же делали станочные линии и подключались к электроэнергии. Ещё не было помещения, а техника работала вовсю. Мы разгружали кирпич для постройки цехов завода. Один выскользнул из моих опухших рук и упал на ногу. Боль прорезала сумасшедшая. Думала, грохнусь в обморок, но обошлось, отпустило. Говорят для новых цехов. Станки устанавливают прямо под открытым небом. Уже пошли первые на фронт снаряды. "Костя, родной, держись там, вся страна поднялась, скоро будет легче".

Возвращаюсь подхрамывая. Устала страшно. Ада греет кипяток и торжественно водружает на кусок хлеба картофелину.

— Мамуля, давай я ножку посмотрю.

Я молча киваю. Она снимает с меня носок, промывает расплющенную ступню и, подвывая от жалости ко мне, бинтует. Шепчет:- Ах, горе ты моё, луковое!

— Картошка откуда? — морщась от боли, спрашиваю её. Это не просто любопытство, голод был страшный! Ноги уже отказывались носить нас. Ржаные галушки отваренные в солёной воде, это всё, что у нас было. Ада в книгах перечитывала по несколько раз те места, где было написано про еду. Во мне осталось 40 килограммов и вдруг картошка…

— С девчонками ходили… На поле выковыривали… Там многие копаются. Ешь, вкусно.

Прошу не ездить больше. Опасно. Дорога не близкая. Обижается, о нас, мол, хлопочу, но обещает. Отправляю её спать. Сама думаю, хорошо хоть Адка у меня хорошая. Учится сама без проверок и взбучек и опять же хозяюшка. Совсем с этой проклятой войной не до ребёнка, так нельзя.

Но дочь не долго усидела на месте. Устроилась с мальчишками обрубать сучья в леспромхоз. За это им давали дрова. Сначала она носила их в обеих руках, потом кто-то подсказал и в одной вязанке на спине. Это делало её маленькой старушонкой. А кто-то из работающих там женщин, пожалев девочку, отдал старенькие деревянные саночки и Ада возила дрова на них. Я украдкой смахивала слёзы- помощница семье.

Думала, приду и усну. Ан, нет. Память опять полезла иголками. Вспомнилось, как отдыхали на море… Я, чтоб не мешаться под его ногами, сидела на скамеечке и наблюдала за игрой, а он играл в волейбол. Высокий, стройный, потное тело играет мышцами в солнечных лучах. Я замечаю восторженные взгляды женщин. Наверное, глупо улыбаюсь. Мне страшно приятно, что он мой муж. И эти шикарные женщины могут только издалека полюбоваться им. А хозяйка всему этому я. Воспоминания распалили. Теперь точно не уснуть. Покрутившись опять, встаю. Пробираюсь на кухню и начинаю писать. "Милый, родной, любимый Костя! Мы живы и здоровы. Работаю в госпитале. Ада помогает раненым. От меня скрывает, но я знаю, расспрашивает всех о тебе. Только пока безрезультатно. Очень скучает без твоей отцовской любви. С твоей фотографией не расстаётся. Это самое ценно, из того, что мы взяли с собой. Плачет украдкой, чтоб не волновать меня. И жутко надеется, что именно ты свернёшь Гитлеру шею и героически победишь фашизм. Сводки с фронта тоже не утешительные. Мы беспокоимся о тебе. Столько раненных просто страшно. Родной мой, Костик, сердечко рвётся к тебе. Как ты там, голубоглазое счастье моё. Держись. Если б могла, пешком, на самолёте, на облаке или птице унеслась к тебе. Я верю в нашу любовь и счастливую долю. Мы непременно встретимся". Я писала только хорошие письма. Думаю, дочка тоже. Пусть воюет себе спокойно. Разве напишешь ему, что Адка ездила копать на поле мёрзлую картошку. Рылись в прелых листьях, собирая жёлуди на муку, и ходим обе в чужих обносках. Мы ж уехали почти голые. Я с трудом засыпаю, думая о том, что с утра начнётся новый день. Ещё один день ожидания. Может, он сжалится над нами и подарит надежду.