— Я очень благодарен дяде за его заботливость, — ответил Пауль, решив как можно скорее избавиться от общества старика. Впрочем, он все-таки счел за лучшее выказать некоторый интерес к окружающей местности, и. поэтому, вооружившись подзорной трубой, стал расспрашивать старого дворецкого.

Тот давал ему необходимые объяснения кратко, но толково, называя отдельные вершины и местечки. Вид с террасы не был так дик и так полон мрачного величия, как вид из окон барона Раймонда, но тем не менее он тоже был грандиозен. Оттуда можно было видеть лишь пропасти и горные ледники, а с противоположной стороны замка была видна извилистая горная дорога, а за нею — выход из долины, открывавшийся красивым полукругом и граничивший с равниной. Понемногу скалы раздвигались, уступая место зеленым предгорьям, где там и сям виднелись отдельные хутора, церкви и целые деревушки. Горный поток здесь широко разливался, и его течение становилось спокойнее. Отсюда можно было следить за его поворотами, пока он не исчезал вдали. Эту даль сегодня окутывал туман, но вблизи воздух был так прозрачен, что окрестности были отчетливо видны на несколько миль кругом.

— Вот это — Верденфельс, — сказал дворецкий, указывая на большое село, лежащее у самого входа в долину, — а сразу за ним, на том холме — ваш родовой замок, господин барон.

— Я знаю. Десять лет назад я был там со своим отцом, — ответил Пауль, наводя подзорную трубу на видневшееся вдали обширное строение.

Оно не возвышалось, подобно Фельзенеку, среди скал и мрачных елей, а стояло на открытой возвышенности, как будто весело озирая далекую равнину. Кругом расстилались богатые верденфельские владения, окруженные многочисленными поместьями и лесами.

— И этот прекрасный дом с очаровательным месторасположением, с обширными садами и террасами совсем заброшен? — спросил Пауль, опуская подзорную трубу.

— Его старательно охраняют от разрушения, — ответил дворецкий. — Господин барон ежегодно отпускает значительные суммы на поддержание замка и садов.

— Но ведь со дня смерти своего отца он там ни разу не был?

— Ни разу.

— Странно! Тогда поговаривали, будто там произошло что-то, что сделало для него неприятным пребывание в Верденфельсе,

— Насколько я знаю, ничего подобного не произошло.

— Ничего? — переспросил Пауль, зорко вглядываясь в лицо старика. — Однако я знаю, что у моих родителей часто заходила речь об этом. Только я не могу хорошенько вспомнить, в чем именно было дело, мальчики обычно мало обращают внимание на подобные вещи. Но вы, во всяком случае, были уже тогда на службе у барона. И действительно ничего не знаете об этом?

— Решительно ничего, господин барон.

«Мне легче было бы заставить говорить камень, чем эту мумию!» — с досадой подумал Пауль, снова принимаясь за свои наблюдения, и спросил:

— А вот тот маленький белый замок, или дача, тоже принадлежит к верденфельским владениям?

— Нет, это — Розенберг, маленькое имение, принадлежащее одной вдове.

— Вдове, которой, вероятно, также за шестьдесят, — сказал Пауль; если говорить откровенно, последние слова были произнесены им только мысленно. В сущности, ему было все равно, кому принадлежит это поместье, он спрашивал только от скуки. — А как фамилия вдовы?

— Фон Гертенштейн.

Подзорная труба чуть не выпала из рук молодого человека, так быстро и неожиданно он обернулся.

— Как вы назвали фамилию?

— Фон Гертенштейн, — повторил дворецкий, удивляясь поспешности, с какой был задан вопрос, и яркому румянцу, вдруг залившему лицо молодого барона. Пауль поймал его удивленный взгляд и старался прикинуться равнодушным, что ему никак не удавалось.

— Дорогой я познакомился с дамой, носившей ту же фамилию... Молодая и очень красивая дама.

— Да, это она, — ответил дворецкий, не спуская взгляда с взволнованного лица молодого человека.

— Давно овдовела? Обычно она не живет в Розенберге? Но навещает его когда-нибудь?

На порывистые вопросы Пауля последовали холодные, сдержанные ответы.

— Мы живем в Фельзенеке очень уединенно и потому не знаем ничего о жизни наших соседей. Я только случайно узнал, что госпожу фон Гертенштейн ожидают в Розенберге на будущей неделе. Об этом сказал мне наш поверенный Фрейзинг, с которым я вчера виделся.

В порыве восторга Пауль готов был броситься на шею старому дворецкому, которого еще так недавно назвал в душе «мумией». Но поскольку сделать это было немыслимо, он вдруг стал до того любезным, каким его еще никто не видел. Он восхищался видом, комнатами, замком, и вообще всем, что его окружало, осведомился об охоте, на которую собирался на другой же день, о замковой библиотеке, которой намеревался воспользоваться для своих будущих «занятий», — одним словом, делал вид, что он в полном восторге от предстоящей жизни в Фельзенеке. Зато дворецкий стал заметно сдержаннее, хотя и не переставал быть вежливым; возможно, он и угадывал истину, а через несколько минут раскланялся и вышел.

Арнольд занимался еще раскладкой вещей, когда в комнату вошел его молодой господин, на сей раз с совершенно другим выражением лица.

— Ты еще не кончил? — спросил он нетерпеливо.

— Нет, я распаковываю большой чемодан, в котором уложен весь ваш гардероб, — заявил Арнольд с ударением и встал перед своим господином в позе нападающего. Но этот маневр оказался излишним, потому что Пауль с неожиданной снисходительностью отнесся к непослушанию слуги.

— Продолжай! — отвечал он. — Я много думал о нашем разговоре и пришел к заключению, что ты прав.

Арнольд от испуга уронил на пол всю дюжину платков, которую в этот момент держал в руках. Неужели строптивый молодой господин решился наконец признать его правым? Нет, нет, не может быть, он ослышался!

— Ты прав, я должен повиноваться дяде, — продолжал между тем Пауль. — Он глава нашей семьи, мой опекун, и я так обязан ему за его доброту, что было бы великой неблагодарностью противоречить его желанию. Одним словом, говорю тебе, Арнольд, ты прав и я прощаю тебе твою самовольную выходку. Конечно, ты не должен был ничего предпринимать без моего ведома, но ты желал мне добра — теперь я понимаю это. Во всяком случае мы останемся в Фельзенеке.

— На всю зиму? — спросил старый слуга, не веря своим ушам.

— На всю зиму, и даже на лето, если того потребует дядя. Распаковывай все чемоданы, мы остаемся!

С этими словами Пауль вернулся к себе в комнату, где к своему удовольствию заметил, что из окон ясно виден Розенберг.

Арнольд, как окаменелый продолжал стоять перед открытым чемоданом, он слишком хорошо знал своего молодого господина, чтобы поверить столь быстрому превращению. Наконец он нагнулся, чтобы поднять с пола платки, и тихо проговорил:

— Не иначе как нашел здесь кого-нибудь помоложе шестидесяти лет... знаю я его!

Когда-то Верденфельсы были могущественным родом, который держался особняком и почти неограниченно властвовал над всей местностью. Новые реформы, правда, положили конец этой неограниченной власти, но за Верденфельсами осталось все-таки довольно сильное влияние, которое, смотря по обстоятельствам, могло быть благодетельным или вредным для окружающих. В основном же управление Верденфельсов никогда не было для подвластных им благотворным. Жестокость и угнетение с одной стороны, страх и с трудом скрываемая ненависть с другой царили в продолжение многих поколений, а при отце теперешнего владельца долго сдерживаемая ненависть перешла в открытое возмущение.

Уже давно скончался старый барон, но успел позаботиться о том, чтобы он сам и его управление не были забыты. Он был одной из тех деспотичных, жестоких и своенравных натур, какие, к сожалению, нередко встречались в роде Верденфельсов. Он родился и воспитывался в то время, когда человек его сословия считал почти все для себя дозволенным, между тем как люди низкого происхождения оказывались почти совершенно бесправными. Благодаря высокому военному званию, которое старый барон носил много лет, он привык к безусловному повиновению окружающих и не мог и не хотел понять, что наступило время, вырывавшее из его рук одну привилегию за другой, предписывающее границы его произволу и принуждающее его уважать других. Своеволие барона обнаруживалось при всяком удобном и неудобном случае. Оно тягостно отзывалось на людях, живущих на его земле, так же как и на его подчиненных по службе. Да и его близкие не были избавлены от угнетения.

Жена барона происходила из еще более древнего рода, чем род Верденфельсов, и имела в своем гербе княжескую корону. В своем выборе барон руководствовался исключительно этим обстоятельством, личное расположение не играло никакой роли. Он столько же гордился происхождением своей жены, как и рождением сына, поскольку считал необходимым иметь наследника своего имени и продолжателя рода. Едва ли сын имел в его глазах другое значение. Будь Раймонд таким же диким и необузданным, как и он сам, отец, может быть, увидел бы в нем свое отражение и полюбил его. Но серьезный, задумчивый мальчик был до глубины души антипатичен барону, и постоянно вызывал его порицания и грубые насмешки.

Молодого барона редко видели и мало о нем знали. Рано потеряв мать, он рос почти исключительно под суровым надзором отца, не допускавшего в сыне никакой самостоятельности. С крестьянами Раймонд никогда не сближался, может быть, он не смел делать это, а может быть, и не хотел. Как бы то ни было, он не сделал ничего, чтобы смягчить общую ненависть к отцу; кроме того, все знали, что тот и не слушал сына, который, как и все остальные, должен был подчиняться его железной воле; все это, однако, не помешало тому, чтобы общая неприязнь перешла с отца на сына.

Наступил год, когда революционное движение, начавшееся сначала в городах, мало-помалу охватило и сельское население. В поместьях начались открытые восстания и мятежи, чуть тлевшие искры вспыхивали ярким пламенем. А в Верденфельсе горючего материала было более чем достаточно. Скрываемые годами ненависть и злоба сразу вспыхнули, и обстановка, сложившаяся там, была более грозной, чем где бы то ни было. Но барона невозможно было убедить пойти хотя бы на малейшие уступки. Он насмехался над своими соседями за страх перед их «крестьянами и поденщиками», а со своими обращался еще надменнее прежнего.