Раймонд стоял среди бушующей толпы, не делая попыток успокоить или образумить ее, и глядя спокойно и безучастно. На его лице снова появилось выражение отрешенности от мира. Он ведь потерпел полную неудачу в своем стремлении сблизиться с людьми! В его мрачных глазах по временам вспыхивало нечто вроде презрения к этим людям, которым он столько раз протягивал руку помощи, ради безопасности которых готов был пожертвовать тысячами и которые теперь так отплачивали ему.

— Отдайте мне назад моего парня, да и других вместе с ним! — с необузданной яростью кричал Райнер. — Мы не потерпим, чтобы он был заперт в замке! Выпустите их всех!

— Да, их должны выпустить! Мы хотим, чтобы их освободили! — ревела толпа, все тесней окружая и лошадь, и всадника.

Верденфельс изо всех сил сдерживал фыркавшего и поднимавшегося на дыбы Эмира, который с каждой минутой становился все беспокойнее. Если бы барон не владел так лошадью, она давно силой проложила бы себе дорогу через толпу.

До сих пор никто еще не осмелился напасть на барона, как вдруг какой-то подросток подал знак к нападению, схватив лошадь за повод.

— Пусти лошадь! — глухо сказал Раймонд. — Пусти, или...

Парень не только не послушался, но повернулся к барону, пробуя стащить его с лошади. Раймонд вздрогнул, когда к нему прикоснулась грубая рука, лицо его покрылось густой краской, он приподнялся в седле, в воздухе свистнул хлыст, и нападающий получил такой удар, что с громким криком отскочил в сторону. За этим последовал, общий взрыв ярости и мести, толпа готова была напасть на барона, но он, отбросив хлыст, выхватил револьвер и крикнул властным голосом:

— Назад! Кто посмеет дотронуться до меня, будет убит!

Крестьяне отшатнулись, даже Райнер опустил поднятую руку. Их были сотни против одного, с которым они сообща легко могли справиться, но невольно вызванные воспоминания о прошлом парализовали их. До сих пор они не подозревали, что и в теперешнем владельце Верденфельса сохранились присущие его роду черты, так как выражение лица у этого серьезного, сурового человека было совсем иное. Однако в данную минуту сходство с отцом было так поразительно, словно портрет, висевший в замке, вышел из своей рамы.

Большинство присутствующих крестьян хорошо знали этот тон и голос, который они слышали от покойного барона, перед ними были его дико сверкавшие глаза, весь его облик, точно он сам вышел из могилы, а с ним вместе вернулись и прежние времена, когда он безнаказанно тиранил и топтал все, что стояло ему поперек дороги. Эта внезапная энергичная вспышка сына, словно переродившегося на глазах у крестьян, наполнила их суеверным страхом, а высказанная им угроза заставила их совершенно растеряться. Все ведь знали, что «фельзенекский барин» неуязвим, что никто не может ему ничем повредить. Пожалуй, он сумеет одним единственным выстрелом повалить всех нападающих на землю, а затем улетит по воздуху в свой неприступный замок; против колдовства не поможет никакой перевес в силе.

Шум затих, толпа расступилась, готовясь освободить дорогу. Заметив это, Райнер не спеша вынул дож, раскрыл его и в ту минуту, когда Верденфельс хотел двинуться с места, подскочил к нему.

— Ну, если он сам неуязвим, так уж лошадь наверно не заговорена, — насмешливо крикнул он, и изо всех сил ударил животное ножом в грудь.

Нож вошел по самую рукоятку; от смертельной раны Эмир взвился на дыбы, заставив всех стоявших поблизости разбежаться во все стороны.

Не понимая в чем дело, Раймонд пробовал овладеть лошадью, Эмир хотел сделать еще один прыжок, но силы ему изменили, и он, потеряв равновесие и выбросив всадника из седла, рухнул на землю в предсмертной агонии.

Все это было делом одной минуты. В нескольких шагах от истекавшей кровью лошади неподвижно лежал распростертый всадник с окровавленным лбом, без всяких признаков жизни. В толпе воцарилась мертвая тишина. Пугливо поглядывая на упавшего всадника и на издыхающую лошадь, крестьяне поняли, что «фельзенекский барин» не был «заговорен» и за доказательство своей уязвимости, кажется, заплатил жизнью.

В это время через деревню проезжала карета с кучером в вендерфельской ливрее, из окна выглядывал молодой человек. Это был Пауль, возвращавшийся из Розенберга. Заметив на улице необычное сборище, он велел кучеру остановиться и, выскочив из кареты, поспешно спросил с тревогой в голосе:

— Что тут такое? Что случилось?

Никто ему не ответил, но стоявшие поближе невольно столпились, чтобы закрыть от молодого барона лежащих на земле барона и лошадь.

— Случилось несчастье, — заговорил старшина. — Барон упал с лошади.

— Упал с лошади? Здесь, на улице? — воскликнул Пауль, прокладывая себе дорогу через толпу, и, с первого взгляда поняв, что произошло, в одну минуту очутился возле дяди, стараясь поднять его.

Снова расступилась толпа, на этот раз без малейшего колебания, чтобы пропустить священника, привлеченного шумом.

— Что здесь случилось? — в свою очередь спросил Вильмут. — Несчастье?

— Нет, преступление! — резко сказал Пауль, указывая на заколотую лошадь. — Вы вообще всегда оказываетесь на месте, ваше преподобие, когда в Верденфельсе что-нибудь случается, здесь же вы намеренно опоздали!


Глава 21

На следующий день ранним утром Вильмут уже открывал калитку в ограде розенбергского сада. Быстро направившись к дому, он увидел, как старый Игнатий с непривычной для него поспешностью выводит из конюшни лошадей. Пастор, остановившись, спросил:

— Разве госпожа собирается выехать?

— Да, ваше преподобие, она сейчас уезжает.

— Так рано? Куда же?

— Этого я не знаю, но мне приказано поспешить.

Вильмут, ничего не говоря больше, ускорил шаги и через минуту был уже в комнате, выходившей на балкон. Он застал там одну Анну, которая в величайшей тревоге ходила взад и вперед по комнате, держа в руках распечатанное письмо. На щеках молодой женщины выступил лихорадочный румянец, глаза сверкали неестественным блеском; она с мучительным страхом читала и перечитывала записку, содержащую всего несколько строк.

При появлении Грегора она остановилась и молча, почти враждебно глядя на него, ждала, чтобы он заговорил. Увидев в руках Анны письмо, Грегор сразу догадался о причине такого приема.

— Я нарочно пришел пораньше, чтобы помешать слухам из Верденфельса дойти до тебя в извращенном или преувеличенном виде, — начал он. — Но ты, кажется, уже все знаешь?

— Я только что получила известие об этом. Пауль Верденфельс прислал всего несколько строк своей невесте, а Лили передала записку мне.

Своей невесте! Значит, помолвка уже состоялась, несмотря на возражения опекуна. При других обстоятельствах Грегор строго взыскал бы за такое неуважение к его авторитету, но теперь он почти не обратил на это внимание. Что ему было за дело в эту минуту до Лили, До сопротивления его воле! Его мрачный, тревожный взор не отрывался от молодой женщины, словно хотел допытаться, какое впечатление произвело на нее полученное известие.

— Так ты, вероятно, знаешь, что рана барона не смертельна, — сказал он. — Доктор считает ее опасной, но питает надежду. Я говорил с ним самим, желая получить точные сведения о последствиях падения.

— Ты хочешь сказать — нападения! Ведь лошадь закололи, и этим вызвали падение всадника.

— Кто велел барону напрашиваться на это? Я настойчиво предупреждал его; было безумной смелостью ехать через деревню совершенно одному да еще отказывать возбужденной толпе в малейшей уступке. Его племянник, всегда сопровождающий его, находился, вероятно, в Розенберге, так как появился лишь после катастрофы.

— А где был ты сам, Грегор? — спросила Анна почти угрожающе.

— Я? А что, я обязан охранять барона фон Верденфельса?

— Ты всегда гордился тем, что охраняешь свое село. При всяком самом незначительном споре ты являлся мирить ссорящихся и решать их спор, а теперь спокойно оставался в пасторате, между тем как дело шло о жизни и смерти. Ну, да впрочем ведь вопрос касался Раймонда, единственного человека, к которому ты опоздал со своей помощью. Может быть, и я опоздаю, как бы ни спешила.

— Куда ты едешь? — крикнул Грегор.

— В Верденфельс, к Раймонду!

— Ну разумеется! Я предчувствовал нечто подобное. Конечно, он поспешил воспользоваться случившимся с ним несчастьем, чтобы вызвать тебя к себе.

— Нет! Если бы Раймонд стоял лицом к лицу со смертью, то и тогда не позвал бы меня после того, как я оттолкнула его. Но этого и не нужно, я еду по собственному желанию.

— Я боялся такого решения и собственно и пришел для того, чтобы помешать его осуществлению, — сказал Вильмут прежним твердым, решительным тоном. — Ты становишься совершенно невменяемой, как только дело, идет об опасности, угрожающей этому человеку. Тебя необходимо образумить. Я не допущу...

— Не трать даром слов! — перебила его Анна. — Неужели ты думаешь, что я позволю удержать себя, зная, что Раймонд болен, может быть, умирает? Угрожающая его жизни опасность указала мне, где должно быть мое место, где оно должно быть уже давно. Теперь мне нет дела ни до чего другого.

— Даже до твоего доброго имени? В глазах света барон — чужой тебе. На каких правах останешься ты возле него?

— На правах его невесты и будущей жены! Я была невестой Раймонда и до сих пор осталась ею.

— Какая нелепость! Ты сама уничтожила помолвку, вышла замуж за другого, и Верденфельс много лет прожил вдали от тебя.

— Неужели ты думаешь, что за эти годы мы забыли друг друга? Да, я разрушила наш союз по твоему принуждению, под твоим давлением. Мне тогда было всего восемнадцать лет, я выросла в твоей школе, была воспитана по твоей системе, не знающей снисхождения к поступку, а допускающей только осуждение и наказание. Когда Раймонд просил, чтобы я выслушала его, я должна была его выслушать, его одного, без свидетелей. Он был прав — пока между нами стоял ты со своим враждебным взглядом, всякое объяснение было невозможно. Я не имела права отказать ему в возможности защищаться.