— Ваше преподобие, мне недолго осталось жить, в своей жизни я знал только горе и нужду, это вам известно. Я все потерял... все! Только один этот мальчик у меня и остался, и, пока он у меня, до тех пор я и живу. В последнее время мне пришлось много работать для нас обоих, и когда я, полумертвый от усталости, возвращаюсь домой, стоит Тони подбежать ко мне и засмеяться, как все горе забывается. Вы не можете отнять у меня Тони, да и я не отдам его, будь, что будет!

— Не отдадите? — холодно спросил Вильмут. — Это мы посмотрим. Или вы отдадите мне мальчика, или я не дам вам отпущения грехов. Выбирайте!

Закрыв лицо руками, Экфрид громко застонал.

— Ну, что же? — спросил пастор после небольшой паузы. — Намерены вы подчиниться?

Тон вопроса показывал, что пастор не сомневается в нужном ответе, и он не ошибся. Руки старика беспомощно опустились, и он ответил глухим, беззвучным голосом:

— Я согласен!

Через несколько минут пастор в сопровождении Эк-фрида ушел из церкви. На площади шумела толпа ребятишек, бегавших взапуски, но при появлении священника игра сразу прекратилась, и все дети подошли поцеловать у своего пастора руку. Одним из первых был маленький Тони, который затем поспешно подбежал к нежно любимому деду. Старик судорожно прижал его к своей груди, не в силах отпустить его.

— Я теперь же возьму с собой вашего внука, — спокойно обратился к нему Вильмут, — и до завтрашнего дня он пробудет в пасторате.

Старик взглянул на розовое личико внука, разгоревшееся от беготни, на ясные голубые глазки, смотревшие так детски-весело, а потом перевел взор на строгое, мрачное лицо священника, в котором незаметно было и следа мягкости, и с отчаянием воскликнул:

— Я не могу, ваше преподобие! Я пойду в замок... попрошу у Верденфельса прощения... хоть бы мне пришлось от этого умереть! Но Тони я не могу отдать!

Вместо всякого ответа Вильмут высвободил мальчика из объятий деда и крепко взял его за руку.

— Вы знаете условие, под которым я вам дал отпущение грехов! Вы совершили грех и должны без ропота нести наложенное мною наказание. Если оно кажется вам тяжелым, то помните, что оно вполне заслужено вами. Пойдем, Тони!

Мальчик, естественно, не понимал, о чем идет речь, но боялся строгого священника, инстинктивно чувствуя, что его хотят отнять у деда. Поэтому он начал громко и горько плакать и попробовал сопротивляться. Однако Вильмут вскоре заставил его замолчать и, грубо схватив за руку, потащил за собой.

В Экфриде еще раз взяло верх обычное слепое подчинение воле священника: он допустил, что у него взяли его любимца, даже не сделал попытки удержать его силой, но на лице старика в первый раз появилось возмущенное выражение, а руки сжались в кулаки. Когда же мальчик в последний раз повернул к нему свое заплаканное личико, как бы умоляя о помощи, старик стиснул зубы и из его груди вырвался хриплый, грозный шепот:

— Меня-то он наказал, а кто во всем виноват? Он натравил и меня, и целую деревню на Фельзенекца... Он один, а мы должны расплачиваться!

Перед террасой замка стоял экипаж, в котором молодой барон собирался ехать в Розенберг, но в ту минуту он находился еще в комнатах дяди. Вчера, по возвращении из Розенберга, ему не пришлось говорить с бароном, и лишь сегодня перед обедом он сообщил ему о своей помолвке. Раймонд выслушал это известие с удивлением, но без неудовольствия, скорее можно было подумать, что оно доставило ему даже некоторое удовлетворение, возможно, ему было приятно, что молодой человек вполне победил свою прежнюю страсть к сестре невесты.

— Желаю тебе счастья, Пауль, — сказал он, сердечно пожимая племяннику руку, — и надеюсь, что ты его действительно найдешь в юном создании, которое так доверчиво отдает тебе себя. Правда, я всего один раз видел твою невесту тогда, у Шлоссберга, когда она искала у тебя защиты от моего присутствия. Теперь ты, вероятно, убедишь ее, что я вовсе не так страшен.

— О, моя маленькая Лили очень понятлива, — уверенно произнес Пауль, находившийся в самом счастливом настроении, как и подобает жениху. — Она скоро хорошо узнает страшного фельзенекца! Вчера она призналась мне, что серьезно сперва боялась, что ты вызвал меня в свой горный замок для того, чтобы там в тишине «свернуть мне шею».

— Я не думал, что крестьянское суеверие проникло даже в такой круг общества. Значит, Вильмут допускал подобные вещи даже у своей молодой родственницы?

— Конечно! Но в оппозиции против священника я и Лили заодно. Она, слава Богу, питает серьезную антипатию к своему святому кузену, и мы уже заключили оборонительный и наступательный союз против его преподобия.

— Но ты все же не должен слишком легко относиться к его значению. На примере нашего Верденфельса ты мог убедиться, что значит иметь его своим врагом. Как опекун твоей невесты, он может доставить вам множество неприятностей и затруднений; он во всяком случае будет стараться помешать этому браку.

— Пусть только попробует! — с веселым задором воскликнул Пауль. — Я готов померяться с ним силами, а в Лили я во всех отношениях уверен.

— В таком случае рассчитывайте и на меня, если я в чем-нибудь могу быть тебе полезен, — сказал барон. — А теперь поезжай и передай своей невесте мой привет и пожелание счастья.

— А кроме этого... ты не поручишь передать мне еще другой привет? — тихо спросил Пауль.

Раймонд отвернулся и наклонился над лежавшими на письменном столе бумагами.

— Нет, — ответил он после короткой паузы.

— Значит, я не могу привезти к тебе мою невесту? А мне так хотелось бы этого! Ты ведь заменил мне отца!

— . Когда Лили будет жить с тобой в Бухдорфе, я охотно и часто буду приезжать и радоваться вашему счастью, но от сближения с Розенбергом ты должен меня освободить.

Пауль не возобновил своей просьбы, чувствуя, что этого обстоятельства нельзя касаться. Взяв шляпу и перчатки, он собрался уходить.

— Вероятно, я вернусь только после обеда, — сказал он. — Ты понимаешь, Раймонд...

— Что ты немного затянешь свой первый визит в качестве жениха? Да, вполне понимаю.

Простившись с дядей, Пауль ушел, а барон подошел к окну и смотрел, как он садился в карету и как с бесконечно важным видом за ним последовал Арнодьд. Заметив дядю у окна, Пауль еще раз поклонился, сияющий и счастливый. Раймонд помахал ему рукой, но лицо его омрачилось.

— Как быстро и легко переносит все молодость! — думал он. — От прежней страсти не осталось и следа, ни одно облачко не омрачает его нового счастья. Я тогда также был молодо, но свое чувство я не мог победить, ни тогда, ни... теперь и никогда не смогу!

Наступило уже послеобеденное время, и барон сидел за своим письменным столом, как вдруг в комнату вошел его камердинер, как всегда тихий и почтительный, но весь его вид говорил о том, что он собирается доложить что-то необыкновенное.

— Священник Вильмут спрашивает, может ли он переговорить с вашей милостью.

— Кто? Что вы сказали? — спросил Верденфельс, обернувшись.

— Его преподобие, господин пастор Вильмут!

— Попросите его войти.

Слуга удалился, и тотчас вошел Вильмут; дверь за ним затворилась, и они остались одни.

Раймонд поднялся с места, но весь его вид выражал холодную гордость, которую пастор называл «высокомерием». Стоя лицом к лицу со своим врагом, он казался совершенно неприступным, и чуть заметно наклонил голову, приветствуя вошедшего. Вильмут, видя это, тоже стал еще неприветливее, чем обыкновенно.

— Вы уже были однажды на пути ко мне, господин Верденфельс, — начал он, медленно подходя к барону. — Тогда наша встреча помешала вам быть в моем доме, но я принимаю это за состоявшийся визит и отвечаю на него, являясь сегодня к вам.

— С того времени прошло более полугода, — сказал Раймонд, не трогаясь с места. — Как прошли эти месяцы в Верденфельсе, мы оба довольно хорошо знаем. С чем вы пожаловали ко мне, ваше преподобие?

— Я пришел в ваших интересах! — с ударением произнес Вильмут, раздраженный тоном барона, в котором скользило «верденфельское высокомерие».

— В моих интересах? К сожалению, должен сразу отклонить ваше предложение. Я сам знаю, как охранять свои интересы без советов и помощи с вашей стороны.

— Выслушайте по крайней мере предостережение. В последнее время вы выказали непривычную строгость по отношению к жителям села и хотите некоторых из них, как я слышал, заключить в тюрьму.

— Разумеется, потому что моему терпению пришел конец. Опять было посягательство на мои теплицы, которому помешала только бдительность моих слуг. Сегодня попытка повторилась, и вся моя оранжерея погибла. Хотя разрушители и пойманы на месте преступления, но стволы всех померанцевых деревьев оказались подпиленными; двадцатилетний труд и заботы уничтожены в какие-нибудь полчаса. Не ожидаете ли вы, что я и это оставлю безнаказанным?

— Нет, я, разумеется, согласен, что преступники должны быть наказаны, и ни в коем случае не оспариваю вашего права на это. Но осуществление его может привести к роковым последствиям. До сих пор вы всегда были невозмутимо равнодушны к подобным случаям, и люди не поймут столь внезапного перехода к строгости.

Раймонд пожал плечами.

— На понятливость моих крестьян я вообще больше не рассчитываю. До сих пор они видели от меня много снисхождения, так как я все надеялся, что смогу избежать строгих наказаний. Однако недавний опыт доказал мне, что они неизбежны. Поэтому пусть дело идет своим чередом.

— Вы говорите о покушении Экфрида; но ведь этому преступлению помешали! — сказал Вильмут.

— Да, но как вы узнали о нем? Не пошел же старик жаловаться вам сам на себя... Впрочем, я забыл, что исповедальня делает вас всеведущим. Надо полагать, вы слышали много подобных признаний и всем кающимся дали отпущение грехов. Всем вашим прихожанам известно, что вы отпускаете всякий грех, даже преступление, если оно относится ко мне.