— А ты, Анна? Поборола ли ты наконец эту несчастную любовь? Или же я должен опять взывать к памяти прошлого? Должен ли я тебе напомнить день, в который...

— Нет, нет, молчи об этом! — в ужасе перебила она. — Ведь ты знаешь, что причина, разлучившая меня с Верденфельсом, существует и теперь... в полной силе.

— Да, существует! — подтвердил Вильмут, — и горе ему, если он попытается коснуться этого! Я сумею защититься от него.

На губах Анны мелькнула не то презрительная, не то болезненная улыбка.

— О, конечно! Ты уже однажды доказал это и был прав; однако с тех пор я страшусь твоей защиты.

— Но тогда только моя защита и спасла тебя. Не будь меня, этот Верденфельс добился бы своего, несмотря на все, что случилось. Ведь ты — только женщина и... любила его.

— А ты, Грегор, — жестокий судья во всем, что касается любви, которой ты никогда не знал и, не испытал.

Вильмут скрестил руки на груди, и на его лице снова появилось выражение гордого и холодного самодовольства.

— Ты в этом уверена? — спросил он.

— Вполне. Ты ничем не жертвовал, произнося священный обет. В твоем сердце нет места для любви.

— Да, для любви места не оказалось, но искушение было очень сильно, а для священника страсть к женщине — преступление. И я не избежал той борьбы, с которой каждому приходится сталкиваться раз в жизни, но оказался победителем.

— И ты любил, Грегор? — воскликнула Анна, в безграничном удивлении поднимаясь с места. — Я никогда не считала это возможным и хотела бы знать женщину, сумевшую внушить тебе такое чувство.

Холодный взор пастора остановился на прекрасном лице и золотистых волосах Анны, но не выдавал ни малейшего волнения.

— Ты знаешь ее, — ответил он. — Неужели ты думаешь, что я отпустил бы тебя тогда из-под верной защиты пастората, если бы разлука не была вызвана необходимостью?

Молодая женщина побледнела.

— Разлука со мной? Не может быть, чтобы ты говорил серьезно!

— Почему же нет? — спросил Вильмут с прежним невозмутимым хладнокровием. — Ты выросла под моим присмотром, и я в продолжение многих лет думал, что я — только твой учитель и защитник. Но в один роковой день я открыл, что стою на краю пропасти, и почувствовал, что земля уходит из-под моих ног. Я потому остался победителем, что не хотел поддаваться слабости, что у меня достало мужества самому вонзить нож в рану, не обращая внимания на мучительную боль.

Я отвез тебя к старушке Гертенштейн, путешествие которой на несколько месяцев разлучило нас и дало твоей судьбе другое направление. Я знаю, ты никогда не простишь мне, что когда наступила та катастрофа, я воспользовался твоим отчаянием, твоей полной безучастностью ко всему, чтобы заставить тебя решиться на брак с президентом.

Да, этот брак был делом моих рук, но мое собственное сердце было при этом разбито, растоптано в прах. И разбитое сердце не помешало мне принудить тебя к этому браку, обвенчать тебя с другим и призвать на вас Божье благословение.

Анна не проронила ни слова, со страхом и удивлением глядя на человека, который разбил собственное сердце так же хладнокровно и безжалостно, как и судил других. Хотя в каждом его слове сказывалось торжество одержанной победы, но голос звучал так спокойно, словно целое столетие отделяло его от той борьбы.

— Теперь я поборол и похоронил эту слабость, — продолжал Вильмут, — иначе ты никогда не узнала бы о ней. Но я хотел на своем примере показать тебе, что могут сделать сила воли и сознание долга. К тому, что заставил меня сделать мой долг, тебя должна принудить виновность того человека. «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его!» — сказано в Писании. Я следую этим словам; поступай так же и ты.

— Грегор, ты страшен в своем беспощадном красноречии, — сказала молодая женщина, охваченная легкой дрожью. — Я преклоняюсь перед ним, но не могу до него возвыситься.

— Так учись этому! — с ударением ответил Вильмут. — Ты не принадлежишь к слабым натурам, твоя воля так же сильна, учись пользоваться ею. Опасность, которую я надеялся навсегда устранить, угрожает тебе вторично с тех пор, как Верденфельс поселился здесь. Ты должна неумолимо отклонять каждую его попытку к сближению. Слышишь, Анна? Я требую этого от тебя во имя прошлого, во имя того пламени, которое четырнадцать лет тому назад превратило в пепел наше село.

Анна вздрогнула, но не возразила ни слова на беспощадное напоминание; молча опустила она голову и безмолвно положила свою руку в протянутую правую руку Грегора. Ему было этого достаточно: он знал, что она сдержит обещание.


Глава 12

Прошло несколько месяцев. Зима вполне вступила в свои неоспоримые права; на этот раз она была необыкновенно сурова и покрыла все толстым слоем снега, сделавшим и горы, и их ближайшие окрестности недоступными на целые недели. Беднейшее население сильно страдало в это суровое время года, а в имениях Верденфельса было особенно много нужды и горя. Покойный барон, несмотря на свое богатство, никогда ничего не делал для своих крестьян, а его сын, после нескольких неудачных попыток сойтись с ними, заперся в Фельзенеке и никогда больше не спрашивал о благосостоянии и нуждах поселян.

Теперь барон Раймонд вернулся в Верденфельс и намеревался, по-видимому, надолго обосноваться в своем замке. Хотя он ездил иногда в Фельзенек и оставался там по целым дням, но основным его местопребыванием стал Верденфельс, где замкнутость не соблюдалась так строго, как в уединенном замке в горах. Пауль не только с разрешения, но даже по ясно выраженному желанию дяди сделал визиты соседям, а те не замедлили ответить тем же. Приезжали из любопытства, чтобы посмотреть на барона, о котором ходило так много рассказов и которого никто еще не видел. Но Раймонд избегал всяких отношений с обществом, предоставляя Паулю быть его представителем.

Крестьяне, напротив, видели его довольно часто, так как он проезжал через село каждый раз, когда ездил в Фельзенек, а иногда появлялся верхом и в окрестностях.

Даже недоступность Раймонда по отношению к служащим отчасти изменилась, и он нередко лично принимал их доклады. Он как будто пытался постепенно снова добиться той близости с людьми, которой совершенно лишился.

Комнаты, занимаемые бароном, находились в главной части замка и отделялись от комнат его покойного отца залом, который в прежнее время служил приемной. Это было довольно просторное помещение, богато убранное, но без мрачной роскоши, царившей в Фельзенеке. Большие окна пропускали много света, и солнечные лучи освещали портрет покойного барона, который украшал главную стену.

В кресле у камина сидел Раймонд Верденфельс и слушал доклад главного управляющего, которого он сам вызвал. Пауль только что вошел и, остановившись возле дяди, внимательно следил за разговором. Барон обернулся к нему и начал объяснять:

— Речь идет о постройке плотины, которая обойдется очень дорого, однако ее необходимо сделать. Замок и сады достаточно защищены, но село предоставлено на произвол судьбы и может погибнуть в случае подъема воды; об этом грозно напомнила буря нынешней осенью. Я сообщил общине, что возьму на себя все расходы, а пока хочу сделать земляную насыпь, чтобы предотвратить опасность весеннего половодья. С наступлением тихой погоды должна начаться постройка настоящей плотины.

В словах барона не было обычного равнодушия, а лежавшие перед ним чертежи и планы показывали, что он глубоко вникал в это дело. Пауль взял один из чертежей и стал рассматривать его с большим вниманием. Дядя и племянник так были заняты, что не заметили очевидного смущения управляющего, который уже несколько раз молча откашливался.

— Дело еще не решено, господин барон, — сказал он наконец, — встретились разные затруднения.

— Затруднения? — спросил Раймонд, взглянув на него. — А между тем дело так просто и ясно. Я беру на себя все расходы и не ставлю со своей стороны никаких условий. Вы передали общине бумаги, касающиеся этого дела?

— Передал уже несколько дней тому назад, и старшина был по этому поводу сегодня у меня... Но люди колеблются, принять это предложение или нет.

Пауль вскочил в негодовании. Раймонд не тронулся с места, но заметно побледнел.

— Колеблются? — повторил он. — Но на каком основании?

— Священник Вильмут хочет подать правительству прошение, от которого ожидает успеха. Рассчитывают на помощь правительства, а что придется на долю крестьян, то возьмет на себя приход.

— В своем ли уме эти люди? — гневно воскликнул Пауль. — Как, они постоянно жалуются на бедность, которая не позволяет им принять никаких предохранительных мер, а такой дар, такое благодеяние, совершенно не заслуженное ими, отклоняют? Это — просто безумие!

— Нет, — холодно сказал Раймонд, — это только доказывает, что власть Вильмута сильнее алчности и здравого смысла крестьян. Итак, они хотят обратиться к правительству! Но ведь даже в случае благоприятного ответа дело затянется на несколько лет, а опасность грозит каждую весну. Вы этого не объяснили крестьянам?

— Конечно, объяснил, но они остались при своем; они...

— Говорите откровенно, Фельдберг!

— Они не хотят никаких подарков, говорят, что сами сделают все необходимое, и возвратили мне эту бумагу.

Управляющий вынул бумагу и передал ее барону. Тот взял ее, не глядя; рука его дрожала от волнения, но выражение лица не изменилось.

— Пусть делают, как хотят, — сказал он. — Пауль, отложи чертежи в сторону: слышишь, они больше не нужны! А теперь, Фельдберг, расскажите мне, как обстоит дело с пособием, назначенным семье покойного учителя? Оно уже выдано?

На лице управляющего изобразилось то же томительное смущение, что и прежде.

— Нет еще, — ответил он. — Я хотел сначала выслушать ваше решение, так как эта семья, кажется, больше не нуждается в помощи.