— Я не настолько экстравагантна, чтобы разбрасываться настоящими кружевами, бабушка, — ответила Лу, — но моя служанка действительно донашивает некоторые из моих платьев. Видишь ли, я не хотела обидеть тебя предложением забрать мои поношенные платья, но если тебе действительно так нравятся они…

— Нравятся, Луиза! — воскликнула пожилая леди, — я никогда не видела более прекрасных платьев и когда ты поносишь их столько, сколько захочешь, то и тогда, если бы они оказались у меня, я была бы безумно счастлива.

— Тогда ты получишь их, бабушка, и я обещаю тебе не занашивать их. Но я хотела бы поносить это платье чуть дольше, поскольку оно очень нравится Уолтеру, — добавила Лу, покраснев, как будто говорила о любовнике, а не о муже.

— Ты помнишь то каштановое шелковое платье, которое он дал тебе, когда ты изображала Ламию? — спросила миссис Гарнер.

— Помню ли? Конечно да, бабушка, — ответила Лу слегка взволнованно.

Она вспомнила то воскресное утро у пансиона в Кенсингтоне, когда мисс Томпайн была просто вне себя от ее появления в ярко-красном платье и как жестоко та отчитала ее. Она вспомнила, как стояла на коленях на голом полу в гардеробе этой школы и в полном отчаянии роняла слезы на платье.

И как хорошо, что все это осталось позади.

Она принесла туго набитый кошелек в Коттедж Мальвины и сейчас, доставив удовольствие миссис Гарнер, осмотрев весь дом, начиная со спальни для слуг и кончая ванной и двориком, где Джарред намеревался разводить птицу, она предоставила бабушке приличную сумму денег на покупку новой мебели.

— И бабушка дорогая, — добавила она умоляюще, — я была бы тебе очень обязана, если бы ты не покупала бывшую в употреблении мебель. У нас было так много таких вещей на Войси-стрит, что у меня появилось к ним отвращение. Я бы хотела увидеть ту маленькую гостиную внизу, твою и папину спальни, обставленные новой мебелью, свежей и чистой, а не той, которую выбрасывают леди.

— Моя дорогая, нет ничего плохого в том, чтобы купить не совсем новую вещь, если знать, где и как это делать, — ответила миссис Гарнер нравоучительно. — Но после твоей щедрости мне было бы трудно не послушаться твоего мнения. Вещи будут новыми и красивыми.

После этого, когда звезды уже сверкали над вершинами домов Кэмбервелла, Лу и ее отец прошли одни в маленький садик и там откровенно поговорили.

Джарред рассказал своей дочери, что ради нее, такой милой и прекрасной, он намеревается приложить немало усилий, чтобы стать лучше в будущем. Она поцеловала его нежно, глубоко тронутая его словами, и сказала:

— Это хорошо, дорогой отец, это ведь успокоит твою совесть.

— Ах, моя дорогая, я умудрился так долго жить, не слыша голос совести. Если я когда-либо чувствовал себя не очень хорошо из-за того, что жизнь идет как-то не так, то все мои неприятности проходили после стаканчика джина. Но сейчас, по мере того, как я становлюсь все старше и вижу в тебе леди, вышедшую замуж за богатого человека, я начинаю чувствовать, что неплохо бы начать жить правильно, я вижу, что было очень много дурных вещей сделано на Войси-стрит, о которых даже не хочется вспоминать и которые не очень-то хорошо согласуются с моральными принципами, присущими настоящему джентльмену. И я намерен изменить все к лучшему в будущем, Лу, и жить тихонько в своем уединенном маленьком домике, реставрировать картины и скрипки и честно зарабатывать на жизнь. Конечно, ради нашей старушки, ведь моя жизнь и здоровье не очень хороши, я бы не отказался от тех трех сотен, которые твой муж так щедро обещает выплачивать вам.

— Нет, отец, — ответила Лу тепло. Излишнее великодушие мистера Гарнера взволновало ее. — Я так же буду помогать тебе своими карманными деньгами, Уолтер дает их мне гораздо больше, чем я могу потратить, на любые капризы.

Экипаж Луизы стоял у двери, и она была уже готова сказать «до свидания», когда миссис Гарнер позволила снизойти на себя приступу меланхолии, которая была ее обычным состоянием и из которого ее с трудом можно было вернуть к радостному состоянию духа.

— Ах, Лу, ты счастливая, женщина и можешь быть благодарной! Та бедная молодая женщина, о которой рассказывал твой муж, рисуя Ламию, переживает сейчас трудные времена.

Луиза взглянула на нее озадаченно.

— Ты имеешь в виду мисс Чемни; то есть миссис Олливент?

— Да, моя дорогая. Доктор Олливент смертельно болен.

— Где ты это слышала, мама? — спросил Джарред отрывисто.

— Случайно, на Войси-стрит, перед тем, как мы уехали.

— Кто бы это мог говорить о нем там? — спросил недоверчиво Джарред.

— Я не могу точно вспомнить это, — ответила как ни в чем ни бывало миссис Гарнер, — но я думаю, что это был кто-то, из студентов-медиков из Мидлсекса. Они часто заходят в «Королевскую голову», чтобы съесть сэндвичи и выпить стакан-другой вина.

— Возможно, и так, — ответил Джарред несколько взволнованно. — Значит, он болен? Ты не слышала, в чем причина?

— Я думаю, что они имели в виду какую-то лихорадку.

— Бедная девушка! — сказала Лу, думая о молодой женщине, у которой она, Лу, увела первого возлюбленного. Было трудно осознавать, что ее соперница сейчас переживает трудные времена, а перед ней раскинулись яркие, чистые горизонты.

«Но у меня был свой час страха и скорби», — подумала Лу, вспоминая летние дни в Лидлкомбе, когда ее любимый лежал, погруженный в бессознательность, и никто не мог сказать, как близко он находится к гибели.

Глава 41

Горькими были те осенние дни в доме Доктора Олливента, медленно они текли, каждый час был связан с мучениями тела и души. Больной находился в той степени изнеможения, когда на него было совсем трудно смотреть, милосерднее было бы позволить ему уйти в царство смерти, милосерднее было бы выпустить измученную душу из этого бренного тела, у которого не было сил даже для страданий. И возможно в эти печальные дни самой страшной пыткой для Флоры было наблюдать за тем, как больного мучат постоянно меняющимися лекарствами, которые прописывали доктора. Он лежал весь в припарках и компрессах, все таблетки, казалось, не имеют никакого эффекта, кроме раздражения, вызываемого у доктора Олливента, он стонал и лишь просил оставить его одного.

Ни разу за это тревожное время миссис Олливент не попрекнула невестку ни одним словом. Но выражения своих глаз она не смогла скрыть, а в них можно было прочесть один и тот же вопрос: «Почему ты позволила произойти всему этому? Почему, если ты так сильно любила его, держалась от него в таком отдалении?»

Три недели Флора неотрывно сидела у кровати мужа, она сидела рядом с ним и сжимала в своих руках его горячую ладонь, она была неподвижна, как мрамор, и едва дышала. И все это время больной находился большей частью в неведении относительно ее присутствия, он не знал, чьи руки ухаживают за ним, поправляя подушку или кладя холодные повязки на лоб. Были, конечно, редкие вспышки сознания среди горячечного бреда, и тогда Гуттберт Олливент узнавал свою жену, звал ее по имени, но через некоторое время он все забывал. Он воспринимал ее присутствие как вполне естественную вещь, как будто забыв, что они разлучались.

И в течение всех этих трех недель Флоре казалось, что жизнь покидает его и затем в одну ночь, в ту незабываемую ночь, когда она молилась страстно в гардеробной, примыкающей к комнате, где лежал больной, где она должна была отдохнуть на софе, пока за доктором наблюдает миссис Олливент, в предутренний час, когда, как говорят, активен ангел смерти, наступило изменение к лучшему.

Гуттберт Олливент очнулся от летаргического сна и взглянул на свою мать чистым взглядом, теми глазами, которые она давно уже не видела. Он попросил пить — вина или чего-нибудь еще. Сиделка принесла ему бокал шампанского и содовой — единственное питание, которое он принимал последние несколько дней и то очень неохотно. Сегодня же он с большой охотой выпил все.

— Хорошо, — сказал он и затем, осмотревшись, спросил. — Где Флора?

— Я отправила ее вниз отдыхать, дорогой. Она так долго сидела у твоей кровати и была так терпелива.

Что-то говорило матери, что ничто, кроме хвалы его жены, не будет наиболее сердечно воспринято им.

— Да, бедная моя, бедная моя! Я был так долго болен, так долго. Медицина Вэйна совсем не помогла мне. Хлорат, гидрохлорат. Мне значительно лучше сегодня, — сказал он, прощупывая свой пульс, — слабый, очень слабый, но не частый.

Он приподнялся на подушке при помощи матери и вновь заснул. Флора стояла на пороге и наблюдала.

Что означала эта перемена? Обе женщины задавали один и тот же вопрос. Была ли это только прелюдия конца, последняя вспышка жизни? Они могли только гадать, ждать и молиться. Но это был не конец. С этого часа состояние доктора Олливента улучшилось. Очень медленным и утомительным был для больного процесс выздоровления, это возвращение к жизни, когда малейшее усилие вызывало мучения. Но, несмотря ни на что, Гуттберт Олливент был счастлив, первый раз в жизни. Он был уверен, что жена любит его.

Как только он смог ходить, Флора отправилась с ним в Вентнор. Терпеливая мать доктора вновь отошла на второй план теперь, когда ее сын вновь обрел свою любовь.

Они заняли виллу на берегу моря, недалеко от города. Это был одинокий дом, из которого они могли наблюдать за зелеными холмами и голубой водой и воображать себя находящимися — на одиноком острове, таком же прекрасном и романтическом, как земля Просперо и Миранды. Здесь, по мере того, как возвращались силы и здоровье становилось все крепче, доктор Олливент и его жена были очень счастливы. Здесь им было лучше, чем в медовый месяц.

Она рассказала ему все о встрече с Уолтером Лейбэном Макроссе как только доктор поправился настолько, что мог разговаривать на подобные темы. Она поведала ему о томлении своего сердца в их разлуке, о том, как у нее прошла обида и она больше не сердилась на него, о том, что была лишь горечь за то, что тот, кого она считала таким благородным, должен был снизойти до лжи.