Алина Знаменская - Прогулка под луной

— Вы, папаша, зря так, в самом деле. У нас тут народ не злой, отзывчивый. К любому заходи — приютят на ночь, тем более ребенка. Она могла насочинять, что ходила за ягодами, заблудилась. Дрыхнет где-нибудь в деревне, у бабульки на печке.

— Может быть, объездить соседние деревни? — предложила Маша.

— Это лишнее. Во все соседние деревни я позвоню и все выясню, — пообещал участковый, — здесь у меня кругом свояки. Вы же не местные, вам могут и не сказать. Мало ли зачем вы ребенка ищете.

— Да, вы правы. — Зверев прошелся по комнате.

— Мы поищем в лесу, — нашлась Маша, — у нас с ней много было любимых мест. А вдруг?

— Вот это можно, — разрешил милиционер. — Только сами смотрите не заблудитесь. У нас сплошной лес. Места-то заповедные. И вот еще: дома чтобы кто-нибудь был. Я буду звонить.

— Я никуда не уйду, — отозвалась из спальни Инна. Дети проснулись, и из комнаты доносилась их утренняя возня.

Милиционер поднялся, собираясь уходить.

— Ну, я не прощаюсь, зайду после обеда. Не падайте духом.

И бодро зашагал по коридору. Маша покосилась на Дениса. Он стоял, отвернувшись к окну. Его поникшая спина говорила красноречивее всяких слов. Он не стал говорить участковому о случившемся с Алькой в Москве, и она поняла его и тоже не обмолвилась ни словом. Пока не время.

— Я схожу переоденусь, и мы пойдем. Хорошо? Денис кивнул не оборачиваясь.

Маша вбежала в мансарду, вытащила из сумки спортивные брюки, футболку и кинула на кровать. Стала снимать халат — из кармана выпала обезьянка.

Маша подняла ее — сердце екнуло: из кармашка цветастого фартучка торчала записка!

Конечно же! Не зря Алька держала обезьянку у себя до самого Машиного отъезда, а потом второпях сунула в карман сумки… Маша торопливо развернула тетрадный листок в клеточку. Таким родным корявым почерком было выведено: «Маше». Внизу столбиком были написаны стихи.

Внизу стояла подпись: «Аля Дедюш. Июнь. Поселок Лесной».

Маша вскочила, потом снова плюхнулась на кровать. В висках стучало, слезы катились, то и дело попадая в рот. Она натянула брюки, футболку, снова схватила листок. Строчки прыгали перед глазами, как блохи. Значит, все-таки она убежала из-за Маши… Куда?

Девушка уставилась на Алькину пустую кровать. Господи, что она скажет Звереву? Денис сам пришел за Машей. Увидел ее, заплаканную, с листком в руке, подошел. Прочитал стихи.

— Слушайте! Если исходить из этой записки… она по крайней мере убежала сама! А?

Маша кивнула, улыбаясь сквозь слезы.

— Ну так идемте скорее, там Никита ждет.

Они побывали везде: на озере, в дубовой роще, в сосновом лесу, наконец добрались до сторожки лесника — безрезультатно. Никаких следов.

Вернулись к вечеру — подавленные, уставшие, опустошенные.

— Миша приезжал. Пока ничего, — виновато встретила их Инночка.

За столом сидели, давясь ужином. Вкуснейшие Минины котлеты не лезли в горло. Все поняли, что предстоит еще одна ночь неизвестности.

Маша добрела до бани. Вылила на себя ведро теплой воды, подержала в тазу ноги. Ступни горели.

Накинула махровый халат и поднялась наверх.

Пустая мансарда хмуро уставилась на нее всеми предметами. Алькины вещи: майка, халатик, кроссовки, полосатый тигренок, бинокль… Ее листки со стихами и рисунками, разбросанные на подоконнике как попало, — все это казалось Маше беспощадным укором.

Мысль о том, что предстоит провести целую ночь в этом помещении, до краев полном одиночества, стала невыносимой. Маша сидела на своей кровати, бесцельно глядя в окно. Слушала звуки: вот кто-то внизу, в бане, загремел ведром, вот кто-то прошел по саду, шаркая тапочками. Включили фонтанчик полива в помидорах. Только бы не кончались звуки!

Когда на сад упадет тишина, станет совсем жутко.

Но тишина наступила как неизбежное. Маше казалось — ее слух не различает даже кузнечиков. Когда среди неумолимой тишины она услышала скрип двери внизу и тяжелые шаги на лестнице, она не испугалась, а скорее обрадовалась.

Столь невыносимо было одиночество.

В мансарду вошел Зверев. В темных, как асфальт ночного шоссе, глазах Маша прочитала боль. Он молчал, а она не знала, как его утешить. Она впервые понимала и жалела его как близкого человека. Зверев вдруг стремительно пересек комнату и опустился рядом с Машиной кроватью на колени.

— Маша, обнимите меня, пожалуйста…

Она послушно протянула руки, обхватила ладонями его голову и притянула к себе. Он порывисто обхватил ее руками. Так они сидели некоторое время, тесно прижавшись, грея друг друга своим теплом.

Потом Маша отняла от своего живота его голову, наклонилась и поцеловала его глаза, лоб, колючие щеки… Потом губами нашла его рот и поцеловала в губы.

Зверев замер, принимая ее осторожную ласку. Маша почувствовала, как две ладони на ее спине потяжелели, словно налились свинцом, и поползли вверх, обжигая кожу даже через ткань халата. Он вынул непослушными пальцами заблудившуюся шпильку из ее волос, и те рухнули вниз искрящимся водопадом.

Внезапно Зверев резко выпрямился, Маша поймала его взгляд — взгляд раненой собаки. Он метнулся в глубь комнаты, не находя себе места.

— Господи! Что я делаю?! — простонал он. — Моя дочь сейчас одна, ночью, а я… Никогда не прощу себе, если с ней что-то случится. Понимаете? Я теряю ее второй раз! После того как нашел! После того как пять лет пытался узнать хоть что-то… — Он махнул рукой и бросился к выходу.

— Денис!

Машин окрик остановил его у самой двери. Он застыл, прислонившись лбом к дверному косяку.

— Не уходите, Денис…

Он обернулся. Глаза — как сгусток дыма.

Маша подошла к нему и обняла так просто и естественно, будто они уже много лет были вместе. Она обвила руками его торс, как ветки дикого винограда обвивают растущее рядом дерево. Он наклонился и ткнулся носом в ее волосы. Потом Маша ощутила на лбу, щеках короткие прикосновения его горячих губ.

Она закрыла глаза. А когда он легко поднял ее и понес на кровать — обхватила руками его шею. Махровый халат распахнулся, и она почувствовала всем телом присутствие властной мужской силы, гипнотическое воздействие сдерживаемого страстного дыхания, выдающего чужое волнение.

И эта сила подчинялась ей, была нежной и ласковой, и она знала, что может остановить ее малейшим жестом. Но она не хотела останавливать. Нервная чувственность Зверева вызывала в ней ответные импульсы, и она сама обнимала и целовала в ответ с жадной безоглядностью, будто ночь грозила обернуться концом света и это были последние в жизни объятия.

Под утро, вконец опустошенные, они уснули. Маша спала без сновидений — глубоко и спокойно. Волосы на лбу шевелились от ровного дыхания Дениса.

Они не проснулись ни тогда, когда в курятнике проорал петух, ни тогда, когда с протяжным мычанием пошла со двора Марта, ни тогда, когда первый, робко просочившийся сквозь хвою луч превратился в сноп янтарного света.

Их разбудили детские шаги на лестнице.

Маша проснулась и толкнула Зверева. Поздно. Одеться или хотя бы разбежаться по разным кроватям — не успеть. Они сели, натянув до подбородков одеяло, уставились на дверь.

На пороге появилась старшая дочь Зотовых, Танюшка.

Она вытаращила на них свои карие, как у матери, глазищи и молчала.

— Ты что-то хотела, Тань?

— Тетя Маша, вас мама зовет. Там тетя Катя пришла. Она вашу Альку в городе видела.

Девочка помялась и, то и дело оглядываясь, побрела к выходу.

Только хлопнула дверь в бане — Денис и Маша вскочили и стали одеваться, как в соревнованиях на скорость. Одновременно кинулись к двери и столкнулись на лестнице. Денис остановил девушку, взял в ладони ее лицо и несколько раз поцеловал.

Маша провела пальцами по его жестким волосам.

Они влетели в дом, когда Инна поила соседку чаем. На столе стояла банка с кремовой густой сметаной и тарелка с рыхлым белоснежным творогом. Инна улыбалась. «Хороший знак», — отметила Маша.

Катя скользнула ленивым взглядом по Маше и откровенно плотоядно оглядела Зверева: его голые загорелые плечи, грудь. Затем бедра, туго обтянутые джинсами. Маша покраснела — Зверев успел натянуть только джинсы.

— Ну что же вы молчите, Катя? — наконец не выдержала Маша. — Мы тут два дня с ума сходим…

— Глядя на вас, этого не скажешь, — заметила Катя, не отрывая глаз от Зверева. — Выглядите вы прекрасно…

— Где она? — Зверев ухватился рукой за спинку Катиного стула так, что тряхнул его.

— Я сегодня поехала молоко продавать, — невозмутимо прихлебывая чай, начала Катя, — быстро продала и пошла сепаратор купить. У белорусов. У них дешевле.

Зверев сверлил ее взглядом, и это Катю вдохновило. Она расправила грудь, погладила себя по животу и продолжала:

— А к стоянке идти — смотрю: народ. Там народу быть не должно — базар кончается. Там цыгане своих детей рассаживают с разными табличками. И мужик хромой на балалайке играет. Но чтобы толпа собиралась — этого нет. Я подошла посмотреть. С сепаратором я близко-то не смогла пролезть, но разглядела: ваша девчонка там стоит и поет. Я ее по собаке узнала. У нас тут таких псин не держат: голая она, зимой замерзнет, на цепь не посадишь. Так, баловство одно.

— Что же вы не привезли ее? — не выдержала Маша. — Взяли бы за руку и…

— Какая ты шустрая! — огрызнулась соседка. — Возьми ее за руку. А собака? Она близко не подпускает. Народ стоит, песенки слушает, но на расстоянии. А деньги в шляпу кидают.