– Я так тосковала без вас…

Из соседней комнаты послышались шаги слуги. Она отпрянула и сменила тон:

– Жарко здесь. Пойдемте в библиотеку, там прохладнее всего.

Окна в библиотеке были наполовину завешены тяжелыми шторами из дамаста. Здесь царили приятная прохлада и полумрак. Она указала ему место на удобной широкой софе. Кольский сделал вид, что не заметил ее жеста, и выбрал мягкое кожаное кресло. Но пани Нина была очень опытной женщиной, чтобы обратить на это внимание. Она закурила и, прохаживаясь по комнате, начала рассказывать ему о своем пребывании за границей, о людях, с которыми она там познакомилась, о развлечениях и о сделанных ею наблюдениях. Самым удивительным из них было то, что она впервые тосковала, действительно тосковала по родным местам. Она умела рассказывать интересно. Светло-зеленый халатик изысканно подчеркивал прекрасные формы ее тела, и глаза Кольского, как и все его внимание, невольно были прикованы к ней. В какой-то момент она отложила папиросу и села на широкий подлокотник кресла. Опираясь на плечо Кольского, она продолжала говорить с таким выражением лица, точно это положение для нее было чем-то наиболее естественным:

– Это самое удивительное чувство из всех, какие я знаю, – тоска. Человеку кажется, что он полностью поглощен новыми делами. И вдруг ослепительный блеск: чье-то лицо, чьи-то глаза, чьи-то губы и руки. Ощущаешь их на себе с мучительной реальностью, и приходит сознание, что все, что нас окружает, не имеет никакого значения, безразлично, даже неприятно, а неприятно потому, что отдаляет нас от этих рук, от этих губ. Знаком ли ты с этой болью в сердце, почти физической болью, которая проходит через сердце мгновенной короткой волной?..

Кольский поддался убедительности ее слов и тона. В мгновение ока он не только вспомнил бесконечные минуты тоски по Люции, но и почувствовал эту тоску сейчас… Ее сердце… ее ясный, теплый взгляд… Ее губы… Когда она говорила, казалось, что в них складывались слова, точно осязаемые формы из какого-то невидимого пластилина… Губы, которых он никогда не целовал и которых уже никогда не коснется…

Боль, пронизывающая физическая боль в сердце… Как хорошо она это сказала!.. Откуда она все это знает? Как верно она умеет все выразить!..

Она действительно показалась ему сейчас единственным существом на свете, которое способно понять его трагедию. Ведь в начале сближения она с такой убежденностью ему говорила о том, что душевные страдания можно преодолеть во сто крат легче, если мы встретим чью-то сердечную помощь, чей-то мудрый взгляд, чье-то глубокое чувство, если этот человек примет на себя часть наших огорчений. Как же он мог сомневаться в искренности ее слов, сказанных тогда ночью на балконе, в чувствах, о которых она говорила сейчас, в мудрости и знании человеческой души, которые открывал в ней с каждым разом? Не было ли безумием то, что он защищался от всего этого, вместо того чтобы принять этот дар со всей благодарностью и преданностью?..

Он молча протянул руку и нежно обнял ее. Она, точно ожидая этого, мягко и доверчиво передвинулась к нему на колени.

– Я столько пережила там вдали от тебя, столько передумала, – тихо говорила она, едва касаясь щекой его виска. Бывали такие тяжелые дни ожиданий, дни бессмысленных надежд. Представь себе, мной овладевало тогда какое-то непонятное чувство, – я называла его предчувствием. Я ждала и надеялась, что ты сделаешь мне сюрприз и приедешь. Я знала, что это абсурд, смеялась сама над собой, но справиться с этим предчувствием не могла. Тогда у меня спрашивали, что со мной…

Она замолчала и потом добавила:

– А разве я знаю, что это такое? Сумею ли назвать? Как много существует значений, как много определений! Можно заблудиться в этом лесу, и не суметь выбрать, и не найти соответствующего слова. Говорить о чувствах – это все равно, что словами передавать музыкальное произведение. Немыслимо! Ты согласен?

– Да-да, – подтвердил он и прижал ее крепче к себе.

В висках стучало. Всем своим телом он ощущал только одно – близость ее тела.

Она прильнула к его губам в долгом, упоительном и мучительном поцелуе…

Она не оторвала губ и тогда, когда он встал и, неся ее на руках, положил на софу…

С того дня, с тех часов, проведенных с Ниной в библиотеке, отношение Кольского к ней радикально изменилось. Он поверил ей, поверил, что она любит его, и, хотя в себе он не находил ответного чувства, ему хотелось выравнять их отношения подобием любви.

Учитывая окружение, они не могли позволить себе встречаться слишком часто. Она приходила к нему два-три раза в неделю и оставалась довольно долго, не позволяя ему в эти дни исполнять свои обязанности по отношению к пациентам ни в клинике, ни вне ее. Да он и не сказал ей ни разу об этих обязанностях, даже малейшее упоминание о них было невозможно. С течением времени у него даже пропало желание как-нибудь урегулировать этот вопрос. Он все больше привыкал к Нине. Отношения с ней казались ему эффективным лекарством, а если не лекарством, то во всяком случае наркотиком, который заглушал в нем тоску по Люции. Ей он писал так же часто, как и прежде. И, возможно, когда писал эти письма, он чувствовал какую-то свою вину, а может быть, даже предательство, совершенное им. Это не имело никакого обоснования, однако словами полными нежности он хотел как бы искупить эту вину.

Это были бесценные минуты, когда чувство любви к Люции овладевало им, как прежде. Это были такие моменты, когда он убеждался в ненужности своего романа с Ниной. Но роман этот уже вошел в его жизнь как естественная и неизбежная часть недельной программы. Если случалось иногда, что Нине что-нибудь мешало появиться в условленное время, он злился и не находил себе места. Более того, он стал замечать в себе признаки ревности.

Случилось это во вторник. Она должна была прийти в шесть. Вообще она была пунктуальной и, если что-нибудь ей мешало, она всегда предупреждала письмом или по телефону. Было уже около семи, когда он решил позвонить ей сам. Трубку подняла служанка. Он представился и спросил, можно ли пригласить пани Нину. В ответ он услышал:

– Сейчас доложу, пан доктор.

Служанка знала его, а может быть, даже догадывалась, что их соединяют какие-то более близкие отношения. Видимо, она не предполагала, что пани хотела бы скрыть свое присутствие дома. Спустя несколько минут она вернулась и сообщила:

– Извините, пан доктор, но пани нет дома. Она уехала в Константин. Я передам пани, что вы звонили.

Он положил трубку совершенно уверенный в том, что его обманули. Он хорошо знал расположение комнат в особняке Добранецких и место, где находился телефонный аппарат, поэтому понимал, что служанка не могла не знать, что ее пани нет дома. Более того, она была уверена, что пани дома, потому что сказала, что доложит ей. По всей вероятности, она доложила и услышала от Нины распоряжение сообщить об отъезде в Константин.

Его охватила злоба. Разумеется, вранье, но с какой целью?.. Цель могла быть только одна: другой мужчина. Странно было лишь то, почему Нина не позвонила сама, сообщая о своем отъезде, ведь таким образом она бы застраховала себя от возможного разоблачения. А он знал, что она была достаточно ловкой, чтобы организовать все как можно правдоподобнее.

Ответ на его сомнения появился раньше, чем он ожидал. Появился он в образе посланца с письмом. На листке бумаги было написано лишь несколько слов: " Должна обязательно навестить Стефу в Константине. У нее опять сердечный приступ. Я в отчаянии, что не увижу тебя сегодня. Н."

Доставая из кармана чаевые, он спросил гонца:

– В котором часу вы получили это письмо?

– В пять, но это не я получил, а мой коллега. Он не мог доставить и попросил меня, а я не подумал, что здесь что-нибудь важное.

После ухода посланца Кольский еще раз прочитал письмо и презрительно отбросил его, но листок затрепетал в воздухе и, как бумеранг, упал ему под ноги. Он поднял его и разорвал на мелкие кусочки.

– Значит, так!.. Так, дорогая пани! Ну, посмотрим.

Он схватил шляпу и быстро спустился по ступенькам лестницы. Такси поблизости не было, и когда он, наконец, нашел его, то остыл уже настолько, что вместо Фраскатти сказал ехать в клинику. Его здесь не ждали, и, поскольку никого из старшего персонала не было, он застал в своем кабинете двух медсестер, попивавших кофе с пирожными в обществе какого-то незнакомого парня. Он был настолько переполнен злобой и желанием отомстить, что заорал на них:

– По какому праву вы здесь?! Кто вы?! И что за попойки в моем кабинете?!

Оторопевший юноша вскочил и с ужасом глядел на своих приятельниц, как бы ожидая от них спасения. Однако те молчали как заколдованные.

– Разве вы не знаете, – все более резким тоном говорил Кольский, – что это недопустимо?! Что я не допущу чего-то подобного в клинике?! Это нарушение дисциплины, которое не пройдет вам даром! Клиника – это не место для оргий! Это не пивная! Сколько живу, не видел еще ничего подобного.

– Извините нас, пожалуйста, пан доктор, – отозвалась одна из сестер, с трудом справляясь с дрожью в голосе.

– Здесь не может быть никаких извинений. Прошу вас оставить мой кабинет, и немедленно!

Они выбегали с такой поспешностью, что даже застряли в дверях. Кольский сел за стол и нажал кнопку звонка. В дверях появился санитар.

– Что это, черт возьми, за порядки?! – крикнул Кольский. – Кто сегодня дежурит?

– Доктор Пшемяновский.

– Пригласите ко мне доктора.

Спустя минуту перепуганный Пшемяновский появился в кабинете Кольского. Весть о том, что доктор Кольский застал в своем кабинете панну Будзыньскую и панну Колпевную вместе с их гостем, разошлась уже всюду, так что Пшемяновский сразу начал объясняться:

– Я действительно ничего не знал, пан директор…