Тадеуш Доленга-Мостович - Профессор Вильчур

– Поклянись! – приказал отец.

– Клянусь!

Прокоп перевел дыхание и с облегчением произнес:

– Вот, чертово семя!

Он вытер вспотевший лоб и тяжело опустился на скамейку.

– Вы на меня сразу с палкой, не даете ничего объяснить…

– Не может быть никаких объяснений! Как тебе не стыдно! Под собственной крышей такие дела! Опозорить хочешь меня, чтобы люди пальцами тыкали и открыто говорили, что я взял к себе сироту для потехи сыну… Тьфу! Чертово семя! И это в моем доме, на старости лет! Такого позора от тебя дождался! Но послушай меня: если только ты ее обидишь – убью, как собаку, убью! Ты знаешь, что я слов на ветер не бросаю.

Василь вдруг взбунтовался.

– Что вы мне угрожаете? А я вам говорю, что без нее мне не жить. Не могу и не хочу. Вот и все дела! Такие дела!

Прокоп вскочил и изо всех сил ударил палкой по скамейке.

– Так ты не знаешь, чертово семя, как по-христиански поступить? Жить без нее он не может? Так женись на ней! Женись, дурень, а не романы крути мне тут по кустам!

С минуту Василь стоял остолбеневший: не мог поверить собственным ушам. И вдруг понял, подпрыгнул, схватил отца за руку и стал ее целовать. Прокоп не сориентировался, вырвал у него руку и крикнул:

– Ну, что ты опять?..

– Спасибо, отец… Мне ничего больше не надо… Только я думал… мы думали… что вы не согласитесь…

– Что ты, дурень, говоришь? На что я не соглашусь?

– А на мою женитьбу с Донкой.

Старик посмотрел на него недоверчиво.

– Ой, что-то крутишь ты, кажется мне.

– Что я могу крутить? Что вы говорите? Давно она мне по сердцу пришлась и я ей тоже. Я даже хотел спросить, разрешите ли вы пожениться нам…

– Так почему не спросил? – прервал его Прокоп.

– Потому что Донка…

– Что Донка?

– Донка не позволяла. Она боится, что вы на нее сильно разозлитесь.

– Вот глупости какие-то. Почему я должен разозлиться?

– Ну, вы можете подумать, что она ради богатства хочет выйти за меня замуж. Она говорит, что вы из ласки ее в дом взяли, а она такой неблагодарностью ответила, что сына окрутила.

Прокоп нетерпеливо махнул рукой.

– Ну, одурела совсем.

Он крякнул и поднялся со скамейки. Задумчиво огляделся вокруг и, не сказав ни слова, направился в сторону дома. Удаляясь, повернулся и приказал:

– Чтобы завтра Романюки те четыре мешка вернули: мне мешки не бесплатно достаются.

– Хорошо, – сказал Василь, – если не вернут, муки не выдам.

Когда шаги отца затихли, он опустился на скамейку и задумался. Все произошло так неожиданно и так невероятно удачно. Прошло, однако, несколько минут, прежде чем он смог осознать случившееся. И только тогда он начал смеяться и изо всей силы хлопать себя по коленям.

Когда спустя полчаса, осторожно ступая, он приближался к дому, в комнатах уже было темно. Видимо, отец сразу пошел спать и с Донкой уже не разговаривал. Бедная девушка, она, наверное, и глаз не может сомкнуть, ожидая на следующий день самое худшее для себя.

Долго соображал Василь, как вызвать Донку, однако ничего не придумал. Легче всего было постучать в окно, но тогда всех разбудишь.

И действительно, вернувшись домой, Прокоп ничего не сказал ни Донке, ни кому-нибудь другому. Зато на следующее утро, после завтрака, когда все находились в избе, он достал из кармана толстый кошелек из коричневой кожи, вытащил из него две бумажки по сто злотых и, положив их перед Донкой, сказал:

– Возьми вот двести злотых. Тебе же надо какие-то там наряды перед свадьбой купить.

Услышав эти слова, все присутствовавшие замерли. Старая Агата стояла с широко открытым ртом, Ольга смотрела на отца как на сумасшедшего, лицо Василя расплывалось в улыбке, а Донка смертельно побледнела.

– Перед свадьбой? – ойкнула Зоня. – Перед какой свадьбой?

Прокоп не считал нужным объяснять и встал с лавки.

– Перед моей свадьбой, – не без гордости ответил Василь. – Я женюсь на Донке.

Благодарная, она бросилась к рукам Прокопа. По лицу ее текли слезы.

– Вот так штука! – удивленно сказал рыжий Виталис.

Прокоп, освобождаясь от благодарностей Донки, вышел из избы. И тогда все здесь загудело. Изба наполнилась криками и шумом. Каждому хотелось как можно быстрее узнать, как это все случилось. Василь с гордым выражением лица давал пояснения. Наталка дергала Донку за юбку, покрикивая:

– Чего плачешь, Донка? Вот глупая, чего плачешь?!

Ответ Донки утонул во всхлипываниях.

Строительство клиники быстро продвигалось. И неудивительно: рабочих рук хватало. Мало в округе было таких, кто не хотел бы хоть чем-нибудь помочь в строительстве. Слава об этом событии разнеслась слишком далеко. Даже газеты писали о нем, широко обсуждая объединение сельского населения.

К сбору урожая дом стоял уже под крышей, а сейчас спешили настелить полы и вставить окна, чтобы успеть до начала жатвы. Большинство занятых на строительстве были мужики, которые во время уборки урожая не могли позволить себе оторваться от своего хозяйства.

Тем временем изготовили мебель для больницы, и Люция поехала в город, чтобы купить некоторые инструменты. Не все, однако, можно было там достать, поэтому она написала доктору Кольскому и попросила его остальное купить в Варшаве и выслать наложенным платежом.

Кольскому она писала довольно часто. Ей нравились его письма. В них она чувствовала искреннюю грусть и тоску по ней. Почти в каждом письме он просил, чтобы она позволила ему приехать в Радолишки хотя бы на один день. Но она всегда отказывала ему, считая, что не имеет никакого смысла пробуждать в нем какие-то надежды, снова терзать его сердце. Ведь ничего, кроме дружбы и симпатии, она дать ему не могла, а дружба и симпатия находили достаточное выражение в письмах и не требовали личных встреч.

Особенно сейчас приезд Кольского был бы не только для нее, но и для него исключительно горьким, потому что в ее отношениях с профессором многое изменилось. Произошло это после того, как Прокоп объявил помолвку своего сына с дальней родственницей Донкой. Свадьба должна была состояться только после Рождества, но молодая влюбленная пара своей любовью как бы пропитывала весь воздух на мельнице, и все ее обитатели, вдыхая его, невольно ощущали это на себе. Эта атмосфера способствовала и тому, что в разговоре с Вильчуром Люция, наконец, услышала слова, которые она могла считать согласием с его стороны на брак.

Однажды вечером, как она делала это часто, Люция по дороге в городок зашла на старое кладбище, на могилу Беаты. Еще весной она привела могилу в порядок, посадила цветы. Сейчас нужно было время от времени пропалывать. Она любила сюда приходить. В тишине под шелест листьев высоких деревьев так хорошо было подумать о трагической судьбе этой женщины, о страшном, почти смертельном ударе, который она нанесла своему мужу и себе, о могуществе, об испепеляющем могуществе любви, которая одновременно является силой созидания, о собственных чувствах и, наконец, о том, что они могут дать, что принесут они ей самой и прежде всего ему.

Сможет ли она заглушить обиду, нанесенную той женщиной?.. Сможет ли она теплом и нежностью оживить в его сердце способность любить? Услышит ли она когда-нибудь слова: "Ты принесла мне счастье. Я с тобой счастлив больше, чем был с ней".

На все это искала Люция ответы, всматриваясь в черный крест над могилой. Она почти не думала о себе, о своем счастье. Она уже давно видела это счастье в служении ему, в заботе о его делах, о его покое, настроении… Она чувствовала в себе почти призвание, она взяла на себя почти миссию вознаградить этого человека с большим сердцем хотя бы за часть тех обид, которые ему достались. И это все, чего она хотела.

Когда, погруженная в свои мысли, Люция вырывала сорняки на могиле Беаты, она услышала за спиной шаги. Она оглянулась и увидела Вильчура.

С минуту он стоял молча и, наконец, сказал:

– Я догадывался, что это вы… Что это вы заботитесь об этой могиле.

– Никто за нею не смотрел, – ответила

она, как бы оправдываясь.

Ему показалось, что в ее голосе он услышал укор. Он с грустью усмехнулся.

– Для меня эта могила стала действительно… могилой.

Она, помолчав, ответила:

– В могилах зарыты воспоминания.

Он отрицательно покачал головой.

– Не для меня. Я не говорю именно об этой могиле, а вообще. Мои воспоминания почти никогда не связаны с кладбищем. А что же такое кладбище?.. Это свалка, куда ссыпают остатки, ненужные остатки людей, которые когда-то жили. Я так понимаю это, потому что я врач. Соприкасаясь столько лет с материей, я научился смотреть на нее как на футляр, в котором закрыт человек… Тело, только тело, механизм, наделенный способностью двигаться, питаться и выделять. Но это лишь механизм.

– Я тоже врач, – заметила Люция.

– Вот именно, поэтому вы должны смотреть на эти вещи так же, как я. Ответьте мне, пожалуйста, нужно ли благоговеть, например, перед пальцем или рукой, которую вы кому-нибудь ампутировали?

– Это совсем другое.

– Как это другое?

– Это просто части тела, к тому же больные.

– Не больные, а умершие. Если вы считаете, например, что мертвая рука не заслуживает уважения, то скажите мне, какую часть тела мы должны чтить?

– Вы шутите.

– Предположим, – продолжал Вильчур, – что бомба разорвала кого-нибудь на куски. Какому из них вы отдадите свое предпочтение?

Люция ужаснулась.

– Я не говорю о преклонении. Речь идет просто о связи воспоминаний об умершем близком человеке с определенным местом.