– Можешь ошибиться, приятель.

– Могу, но не хочу.

– Не всегда в человеке отсутствует то, чего он не высказывает или не умеет высказать. Не каждый сумеет словами выразить свои мысли, чувства или ощущения…

Емел пожал плечами.

– Опираясь на твою гипотезу, можно предположить, что пырей, улитка и головка капусты испытывают удивительные чувства восторга, слушая концерт бемоль Шопена. Нет, далинг. Извини, но я не могу согласиться с такой концепцией. Позволь мне в дальнейшем опираться только на свой опыт. Если кому-нибудь запихивают шпильку в самую мягкую часть тела на глубину нескольких сантиметров, а этот кто-то ни голосом, ни выражением лица не выказывает этого, я сделаю вид, что не заметил. Если я обращаюсь к кому-нибудь на чистом английском: "Ву зет, мон шер, ле пле репрезентабль крета о мон" (франц. "Вы, дорогой мой, самый представительный кретин, каких я знал"), а он мне на это отвечает, что у него нет с собой спичек, я останусь при своем мнении, что итальянский язык не его родной. Иначе проверить нельзя. А, собственно, на кой черт я должен искать другой способ? Если такой лапотник выходит ранним утром из дому и видит пурпурный восход солнца, стелющийся туман, слегка волнующееся море хлебов и вместо того, чтобы остановиться с открытым от восторга ртом, кричит: "Ну, опять свиньи мне всю цибулю перерыли!"… так прости меня, граф, но я не вижу никаких доказательств того, что он увидел восход солнца. Какой-то тип в древности сказал: "Сколько языков ты знаешь, столько раз ты человек". Я бы изменил это: насколько шире твоя способность постигать явления, настолько в большей степени ты человек, естественно только в том случае, если это постижение становится основанием мысли. Подумай об этом, дотторе, и согласишься, что я прав… Дальнейшие умозаключения Емела прервало возвращение Василя, который принес обещанную бутылку. С этого момента все внимание Емела сконцентрировалось на ней, и он даже начал уговаривать Вильчура, чтобы тот уже шел смотреть чабрец.

– Я тут остальное сделаю сам, – обещал он.

Когда Вильчур с Василем оказались на тропинке, вьющейся вдоль пруда, профессор спросил:

– Так о чем речь?.. Какие-нибудь проблемы с отцом?

– Проблемы не проблемы, – подумав, ответил Василь, – потому что я еще точно ничего не знаю, но отец в последнее время что-то замышляет, молчит и постоянно куда-то уезжает.

– Что из этого следует?

– Вот я и не знаю, – помедлив, ответил Василь.

– Но почему тебя это беспокоит? Ездит, наверное, у него свои дела, вот и все.

Василь, покусывая сорванную травинку, долго молчал.

– Может, свои дела, – отозвался, наконец, – а может, и мои. Еще в Великий пост отец вспоминал, что мне уже пора жениться.

Вильчур рассмеялся.

– А ты не хочешь?

– Почему я не хочу? Известно, как придет пора, каждый должен жениться. Но не так.

– А как? – спросил Вильчур, забавляясь прозрачной дипломатией Василя.

– Ну, не так, чтобы отец искал. Отец будет смотреть, чтобы богатая и работящая была.

– А ты хотел бы бедную и такую, которая не любит работать.

– Ну, а зачем ей работать? Мало тут баб в доме? Хлеб едят, так пусть и работают. А мне так без разницы, бедная или богатая. Деньги – вещь наживная.

Профессор наклонился надо рвом, густо покрытым мелкими фиолетовыми цветами.

– О, как зацвел… Сколько его здесь… Так, значит, что? Какой мне тебе дать совет, чем помочь?

– Если бы вы поговорили с отцом, чтобы он успокоился… потому что потом он упрется и с ним не справиться. А если сейчас с ним поговорить, так, может, он махнет рукой и скажет, мол, не буду вмешиваться, пусть сам выбирает себе по сердцу…

Чабреца было столько, что Вильчур присел и рвал его горстями в свою корзинку.

– Ну, хорошо, – подумав, ответил он. – Я поговорю с Прокопом. Ты же знаешь, что я желаю тебе добра. А жену, действительно, каждый должен выбрать себе сам по своему сердцу… Ты прав, что деньги счастья не дают… Ты прав… Я поговорю с Прокопом.

Для выполнения обещания представилась возможность в тот же вечер. Мельник, как он делал это часто, пришел в пристройку поговорить. Разговор, правда, проходил преимущественно в молчании как Вильчура, так и Прокопа, молчании, которое время от времени нарушалось каким-нибудь замечанием или информацией о событиях дня, о людях, о делах.

Улучив момент, Вильчур спросил:

– Скажи, Прокоп, что это ты замышляешь в последнее время? Все ездишь и ездишь, на мельнице нет тебя по целым дням, все удивляются.

Прокоп с хитрецой посмотрел на Вильчура и, чтобы выиграть время, начал сосредоточенно скручивать себе папиросу. Медленно насыпал махорку на большой кусок бумаги, толстыми пальцами, не спеша, равномерно ее распределил, лизнул края и закурил. Потом, наконец, ответил:

– А вот так себе езжу посмотреть, чем люди заняты, как живут. Что, нельзя?

– Конечно, можно, но смотри, чтобы люди чего плохого не подумали.

– А что плохое они могут подумать?

– Кто это может знать? Может, найдутся и такие, которые подумают, что ездишь к какой-нибудь девушке.

Вильчур рассмеялся, а Прокоп сплюнул, не скрывая своего возмущения.

– На злые языки управы нету, куда мне там к девушкам. В гроб ближе, да и не в голове у меня уже бабские дела.

– Ну, так, может, не себе девушку ищешь, – пытался подобраться к Прокопу Вильчур.

– А для кого это я должен искать? Ты думаешь, что я с ума сошел?

– Ну, может, для Василя.

Старик пожал плечами.

– Почему это я должен искать для него? Пусть он сам себе ищет, ему с ней жить.

– Вот это ты хорошо сказал, Прокоп, но в таком случае мне уже интересно, куда это ты набеги делаешь, что ты там готовишь. Ну, признайся.

Мельник искоса посмотрел на него и улыбнулся.

– Слишком ты любопытный, придет время, и ты узнаешь. В этом все и дело, чтобы для тебя это секретом было.

– Для меня? – недоверчиво спросил Вильчур.

– Именно для тебя.

Ничего больше из Прокопа вытянуть не удалось. Но Вильчур, правда, особенно и не старался: был удовлетворен хорошей новостью для Василя, которую на следующее же утро доложил ему. Не думал он, что Василь примет ее с такой большой радостью: у него даже глаза заискрились, а лицо вспыхнуло.

– Правда, отец сказал, что не хочет в это дело вмешиваться и чтобы я себе сам жену искал?

– Правда. Отец сказал: "Не я буду с ней жить, а он. Пусть сам себе и выбирает".

Василь задумался и покачал головой.

– Да… мудрый отец… Не напрасно прожил столько лет на свете…

И он почувствовал в этот момент к отцу не только еще большее уважение, не только большую привязанность, но и какое-то новое чувство, сердечное и глубокое. У Василя, правда, еще не было никаких конкретных планов относительно своего будущего. Донка понравилась ему с первого взгляда, и с каждым днем это чувство усиливалось. Однако, будучи по натуре очень самолюбивым, он боялся строить какие-нибудь планы, по крайней мере до тех пор, пока у него не было уверенности, что на пути их выполнения он не встретит решительного отказа отца или насмешки со стороны Донки.

По ее поведению он совершенно не мог понять, как бы она отнеслась к тому, если бы он начал откровенно за ней ухаживать. Девушка была веселая, живая, как ребенок, со всеми приветлива, для всех у нее была готова улыбка на устах в ответ на шутку или доброе слово. Но уверенности в нем не было. Уже не раз у Василя на кончике, языка был вопрос, нравится ли ей кто-нибудь из молодых людей, и всякий раз у него не хватало смелости задать его. Он боялся услышать такой ответ, который придется не по душе ему, боялся того, что, может быть, в городе Донка оставила парня, о котором вспоминает. Поэтому не мог он найти в себе внутренней отваги даже на то, чтобы признаться себе: ни одна мне так не нравится, как она, и ни одна не может стать моей женой, кроме нее. Были и другие сомнения: захочет ли такая интеллигентная, образованная городская девушка, почти девочка, выйти замуж за простого сельского парня, который даже в городах не бывал и обхождения никакого не знает. Не ушло от внимания Василя и то, как две недели назад, когда на мельницу заехал по дороге пан Латосик, районный писарь, она повязала на голову шелковый платочек, разговаривала с ним как-то иначе и смеялась больше, да и Латосик вроде бы на минуту заехал, а просидел до самого захода солнца.

Приходила тогда Василю в голову мысль, чтобы пану Латосику, который сидел с Донкой на завалине мельницы, через отверстие сверху мешок отрубей на голову высыпать. Однако не сделал этого, хотя ведь мог потом объяснить, что это произошло случайно. Не сделал этого он потому, что сжалось у него сердце от предположения: а вдруг пан Латосик ей нравится?..

Тогда не помогли бы и десять мешков и толстая палка… Пан Латосик хотя и простой чиновник, но закончил школу, умеет красиво говорить, и в будни и в праздники при галстуке и одеколоном пахнет.

После его отъезда Василь внимательно присматривался к Донке, стараясь заметить, не будет ли она после ухаживаний такого шикарного кавалера относиться к нему иначе. Но Донка ничуть не изменилась, вот только шелковую косыночку сняла.

Впервые в жизни женская натура показалась Василю полной глубоких тайн и ловушек. Однако тут он был бессилен. С другой стороны, Василь знал свои достоинства, а также то, что не одна девушка из околицы охотно вышла бы за него замуж уже только потому, что он после отца будет владельцем мельницы, большого хозяйства и, как все говорят, больших денег, а еще потому, что его все уважали: за юбками не бегал, по трактирам не ходил, знал свою работу и при этом был аккуратным, считался порядочным и никто его еще неловким и глупым не назвал.