– Уничтожь его…

Так сказала Нина. Он грустно усмехнулся. Как же он мог уничтожить Вильчура!.. Разве хватать в университетских коридорах студентов и затаскивать их на свои лекции, или отыгрываться на тех молодых врачах, которые предпочитают ассистировать на операциях в клинике Вильчура, или забирать у него богатых пациентов… Он знал, что не выдержит конкуренции, хотя значительно дешевле берет за операции и – какой стыд – позволяет себе торговаться.

Он посмотрел на часы. Время приближалось к пяти. Сегодня Нина принимала гостей. Скоро они начнут собираться. Их приходило все меньше, потому что салон становился менее привлекательным для знакомых. Больше бывало лишь тогда, когда предварительно разносилась весть о том, что придет профессор Вильчур.

– Уничтожь его, – сказала Нина.

Уничтожить Вильчура – это значило уничтожить его известность, уничтожить веру пациентов в безошибочность его диагнозов, в уверенность и точность его руки.

Он встал и начал ходить по комнате. Были и другие способы – способы муравьиной, скорее кротовой, подрывной работы, кропотливого подкапывания с помощью использования тех слабых сторон, которые остались у Вильчура после перенесенной амнезии. Но Добранецкий брезговал такими средствами борьбы. Он знал, что Вильчур сохранил из своей практики знахаря приверженность к различным травам и мазям сомнительного происхождения. Знал он, однако, и то, что эти примитивные средства не могут принести вреда больным, и не оправдывал поведения Нины, которая не упускала ни одного случая, чтобы посмеяться над знахарством; она использовала свою привлекательность, чтобы заразить собственной иронией молодых врачей, бывающих в их доме.

Однако проводимая таким образом агитация против Вильчура приносила ничтожные результаты. По госпиталям и клиникам начали ходить анекдоты, в которых, когда они до него доходили, Добранецкий узнавал злое остроумие своей жены. Молодые врачи со свойственным их возрасту отрицанием всего, что не отвечает моде, охотно подхватывали эти иронические ноты, чтобы, снижая авторитет известного специалиста, повысить собственный. Иногда даже они категорически не советовали своим пациентам обращаться за консультацией к Вильчуру, но это были редкие случаи.

Две недели назад в нескольких варшавских газетах появились статьи и фельетоны, в которых были использованы те же анекдоты. Там, правда, не называлась фамилия Вильчура, но читатели легко могли догадаться, о ком идет речь. Автором этих публикаций Добранецкий не без основания считал Нину. В последнее время он часто встречал в доме журналистов, которые раньше никогда у них не бывали. Неожиданный интерес Нины к представителям прессы не мог ускользнуть от внимания Добранецкого.

Эта акция Нины оставляла не только неприятный осадок в душе. Была еще и грустная уверенность в бесполезности этих усилий.

– Уничтожь его, – повторила она, – если я тебе дорога…

Добранецкий, закусив губу, остановился у окна. Сквозь голые ветви осенних деревьев виднелся белый свет фонарей. Издалека доносился монотонный шум города. На мокром асфальте послышался шум автомобиля.

Вот и первые гости. Следовало переодеться.


Глава 2

Профессор Вильчур на минуту замолчал. Его взгляд медленно переходил с одного лица на другое в переполненном до отказа зале, где царила абсолютная тишина. Он чувствовал, что в этой аудитории каждое его слово попадает в сердце и в каждом сердце оно находит живой отклик.

– Потому что призвание доктора, – снова зазвучал его голос, – это творение самой благородной и бескорыстной любви к ближнему, какую Бог посеял в наших сердцах. Призвание доктора – это вера в братство, это свидетельство общности людей. И когда вы пойдете к людям, чтобы выполнить свое назначение, помните, прежде всего, об одном: любите!

Он постоял еще с минуту молча, потом улыбнулся, чуть-чуть кивнул головой и своим тяжелым шагом вышел из аудитории.

Сколько же раз, сколько сотен раз, закончив лекцию, мерил он шагами этот широкий коридор под бурю аплодисментов, которые раздавались в аудитории после его выхода. Но сегодня была необычная лекция, и не об обычных вещах говорил профессор Вильчур своим слушателям. И сам он не был в своем обычном состоянии.

В последнее время до него доходили все более странные и мучительные слухи. Вначале они поразили его так глубоко, что он не мог в них разобраться. Они показались ему чем-то случайным, непонятным, даже абсурдным. И не потому, что касались его; если бы подобные оскорбительные мнения высказывались о профессоре Добранецком, о докторе Ранцевиче, Бернацком или даже о молодом Кольском, это потрясло бы его так же сильно.

До сегодняшнего дня он не хотел и не мог поверить, что эта кампания злостной клеветы против него была организованной акцией и исходила из одного источника. Ведь у него не было врагов, поэтому и не верилось. Никому не желал он зла, никому не нанес обиды. Всю свою жизнь оставался верным тем принципам, о которых говорил сегодня, заканчивая свою лекцию.

– Это невозможно, – повторял он про себя, проходя по освещенному коридору.

Только у дверей деканата он взглянул на часы: было 11.00. К своему удивлению, в приемной он увидел несколько незнакомых ему посетителей. При его появлении они встали, а секретарь объяснил:

– Это представители прессы. Они хотели попросить у пана профессора интервью.

Вильчур улыбнулся.

– Еще мало вам? Мне казалось, что за три года вы сумели удовлетворить интерес всех читателей. Замучите вы их моей персоной и моими переживаниями.

– Нет, пан профессор, – ответил один из журналистов, – на этот раз речь идет о вашем новом пациенте.

– О пациенте? О каком пациенте?

– Это Леон Донат.

Вильчур развел руками.

– Что же я могу вам об этом сказать… Здесь нет ничего серьезного. Насколько я знаю из отчетов моих коллег, операция будет несложной и пациенту ничто не угрожает.

– Однако, пан профессор, это операция горла, горла, которое приносит несколько миллионов злотых в год. Ну, и популярность Доната. Пан профессор, вы понимаете, что эта операция представляет событие, интересующее не только Варшаву, но и всю Европу, да что там, весь мир. Что бы пан профессор ни рассказал нам сегодня, все будет сенсацией.

– Ну, хорошо, – согласился Вильчур. – Однако я должен уже ехать в больницу и по дороге смогу ответить на ваши вопросы.

Внизу ждал большой черный лимузин профессора. Они сели в него, и, пока автомобиль продвигался по запруженным людьми улицам, журналисты записывали в блокнотах выводы Вильчура.

В своей занятости только сейчас он понял, что именно на его клинику будет обращено внимание миллионов почитателей великого певца. Доктор Люция Каньская еще вчера сказала ему, что вся польская пресса с большим удовлетворением отметила весть о том, что Донат, не доверяя итальянским, французским и немецким хирургам, доверил операцию своего горла именно ему, профессору Вильчуру, и поэтому решился на далекое путешествие в Варшаву.

Хотя описания и снимки свидетельствовали, что по существу операция не представляла сложности, Вильчур не удивлялся опасениям певца, для которого голос был всем смыслом существования, а даже незначительное колебание руки хирурга во время операции лишило бы его славы и колоссальных доходов.

По приезде в клинику Вильчур заметил, что и здесь царит возбуждение. У ворот собралась огромная толпа в ожидании приезда певца. В холле и в коридорах было активное движение. Вильчур попрощался с журналистами и по пути в свой кабинет заглянул в комнату дежурного врача. Застав там медсестру, он спросил:

– Кто сегодня дежурит?

– Доктор Каньская, пан профессор.

– Это хорошо, – отметил про себя профессор.

У себя он застал профессора Добранецкого, что-то обсуждающего с молодым Кольским. Оба были возбуждены беседой, но сразу же умолкли, когда вошел Вильчур. Поздоровались, после чего Кольский кратко доложил состояние здоровья пациентов и закончил:

– Инженера Лигниса пан профессор собирался сегодня осмотреть сам. Пани Лясковская и пан Жимский также просили, чтобы пан профессор навестил их. Это все на третьем этаже. Тот несчастный, которого привезли с раздробленным тазом, перенес внутреннее кровоизлияние, и он в бреду. Мне кажется, что ему уже нельзя помочь.

– Благодарю вас, коллега, – ответил Вильчур и, взглянув на часы, добавил: – Я должен прежде всего осмотреть горло Доната. Подготовлена ли малая операционная?

– Да, пан профессор.

– Большую вы сегодня займете, наверное, часа на четыре? – обратился Вильчур к Добранецкому. Был бы рад, если бы вам удалось его спасти.

Добранецкий пожал плечами.

– Совершенно безнадежный случай. Один шанс из ста.

Когда Вильчур надевал халат, за окнами раздавались крики все громче и громче. Доктора улыбнулись и поняли все без слов. Однако Кольский заметил:

– Все-таки люди ценят искусство больше, чем здоровье. Ни одному из нас не подготовили бы такую овацию.

– Вы забываете, коллега, о профессоре Вильчуре и его популярности, – бросил Добранецкий.

– Популярностью я обязан не тому, что являюсь доктором, а тому, что был пациентом, – ответил Вильчур и вышел из кабинета. Сразу же после него ушел Кольский.

Добранецкий тяжело опустился в кресло. Его лицо как бы застыло в сосредоточенности. Спустя минуту нажал кнопку звонка. Вошла медсестра.

– В какую палату поместили Доната? – спросил он.

– В четырнадцатую, пан профессор.

– Моя операция в час?.. Прошу проследить, чтобы уведомили доктора Бернацкого. Спасибо, пани.

Когда сестра вышла, он встал и посмотрел на часы. Подождав полчаса, доктор вышел. На первый этаж вела широкая мраморная лестница. Четырнадцатая палата была рядом с ней. Он постучал и вошел. Донат переодевался с помощью сестры. Увидев Добранецкого, он весело приветствовал его: