Люция простилась с ним очень сердечно. Приятно удивленный, он подумал, что она даже не настаивала на своем желании проводить его на вокзал. Была веселой, а возможно, делала вид, чтобы не огорчать его.

– Какое у нее доброе сердце, – думал Вильчур, когда они расстались. – Она замечательная девушка.

И вдруг он пожалел о том, что так категорически отверг ее жертвенную готовность сопровождать его в провинцию. Однако тотчас же обуздал себя:

– Нет, это должна быть новая жизнь, новая фаза. Это не для меня, это для других.

В шесть часов утра следующего дня он вместе с Юзефом был уже на вокзале с несколькими сундуками, которые нужно было сдать в багаж. Прохаживаясь по перрону перед отправлением поезда, он все время посматривал на часы. Правда, он сам просил, сам настаивал, чтобы Люция не приходила, однако почувствовал душевную горечь оттого, что ее не было. На какое-то время им овладела глубокая печаль, граничащая с разочарованием.

Объявили посадку. Он попрощался с Юзефом и вошел в свое купе. Через открытое окно ворвался яркий солнечный луч. Вильчур облокотился на окно и с грустью смотрел на пустой перрон. В назначенный час поезд отправился. Вильчур стоял у окна и смотрел на удаляющуюся Варшаву, на этот кошмарный город, который сломил его и выплюнул из своего чрева как что-то уже ненужное, выжатое, непригодное.

– Пусть простит их Господь, пусть простит их Господь, – повторяли его уста, но в сердце слова эти не находили ни малейшего отклика. Сердце свела болезненная судорога, в нем запеклась обида и жалость.

И это страшное чувство одиночества. Он знал, что по приезде на место это чувство покинет его, но сейчас ему было очень тяжело.

Колеса уже стучали на последних стрелках, последние домики города отдалялись с удвоенной скоростью. Последние дымы фабричных труб чудовища рассеивались за горизонтом.

За спиной послышался звук открываемой двери купе.

Профессор повернулся.

Перед ним стояла Люция с несессером в руке.


Глава 7

Доктор Ян Кольский, придя утром в клинику, нашел на своем столе письмо, подписанное рукой Люции. Он сразу узнал ее почерк и с явным интересом открывал туго набитый конверт. Там лежало несколько банкнот и два листа бумаги.

На первом он прочитал:

"Дорогой пан Ян! Поскольку мой отъезд оказался таким внезапным, я не успела с вами попрощаться, за что прошу меня извинить. Обстоятельства сложились так, что я должна на долгое время, а может быть, и навсегда покинуть Варшаву. На прощание хочу попросить вас об одолжении. Я не успела сообщить о своем уходе руководству клиники. Высылаю вам письменное заявление, а вместе с ним возвращаю полученную до конца месяца зарплату, которую прошу вас сдать в кассу. Не хочу иметь задолженностей в клинике, хотя мне полагается отпуск, Я убеждена, что профессор Добранецкий встретит сообщение о моем уходе с искренним удовлетворением. Следует добавить, что и мне расставание с клиникой, такой, какая она сейчас, принесет большое облегчение. Примите мои наилучшие пожелания. Я уверена, что они исполнятся, потому что они искренние, а еще потому, что вы заслуживаете этого. Я буду помнить вас. Если произойдет в моей жизни что-нибудь достойное внимания, возможно, напишу вам. Передайте привет всем, а особый от меня пациенту из палаты 116 и пожелайте ему быстрейшего выздоровления. Сердечно жму вашу руку. Люция"

Кольский три раза прочитал этот лист, не понимая его содержания. Это свалилось на него так неожиданно, что его сознание восставало против принятия того, что уже случилось, против свершившегося факта.

Придя в себя, он сразу же позвонил Люции, но ее телефон молчал. Выбежав из клиники, он вскочил в первое попавшееся такси и поехал на Польную. Сторож дома тоже не смог ничего объяснить. Пани доктор мебель продала, а с вещами рано утром уехала на вокзал. Когда он спросил ее, куда выписать, она ответила, что отправляется в путешествие и что еще сама не знает куда.

– В путешествие? – спросил Кольский.

– Ну да, она так сказала.

– А на какой вокзал она поехала?

– Этого я уже не знаю.

– Спасибо, – проворчал Кольский, отдавая ему чаевые.

Он вышел на улицу, но вернулся, догнал сторожа и спросил:

– В котором часу уехала пани доктор?

Сколько это могло быть?

Сторож почесал затылок.

– Ну, может, еще шести не было.

– Так рано, – заметил Кольский. – А вы не могли бы мне сказать… она уехала одна или ее кто-нибудь провожал?

Сторож покачал головой.

– Нет, никто.

Прямо с Польной Кольский поехал на вокзал, где узнал, что между шестью и семью часами поезда уходили почти во всех направлениях, так что невозможно было установить, каким уехала Люция. Решил подробнее изучить расписание поездов, однако сейчас должен был возвращаться в клинику. По дороге ломал себе голову над этим тягостным событием. Первое – мотивы. Он усиленно старался понять мотивы отъезда. То, что она ушла из клиники, было вполне понятно: она не переносила Добранецкого, не могла ему и остальным простить историю с Вильчуром. Но зачем она уехала из Варшавы? Ведь в любое время Кольский со своими связями с помощью коллег и приятелей мог бы найти для нее не худшее место работы. Так почему она не обмолвилась об этом ни словом? В довершение всего не написала правды. Ибо если у нее было время сдать квартиру и продать мебель, то она могла хотя бы по телефону попрощаться с ним. Все это выглядело очень загадочно.

Кольский сомневался, что здесь замешан какой-то мужчина. Люция не принадлежала к тем женщинам, которых можно так вдруг очаровать, а кроме того, она любила Вильчура. Не могло быть это связано и с ее родственниками, дальними родственниками, с которыми она не поддерживала никаких отношений; они жили где-то под Сандомиром или Серадзом.

Весь день Кольский ходил хмурый. Вечером зашел к Добранецкому и, вручая ему заявление об уходе Люции, сказал:

– Я не могу понять причину внезапного отъезда доктора Каньской. Наверное, произошло что-то серьезное. Вам ничего не известно?

Добранецкий внимательно прочитал заявление Люции и пожал плечами.

– Нет, не знаю и даже удивлен, что доктор Каньская таким образом расстается с коллективом. Эти деньги, разумеется, вы должны будете ей выслать. Можете также написать ей, что я выразил свое удивление по этому поводу.

– Я не смогу ей написать, так как она не оставила мне своего адреса. Я весьма обеспокоен, потому что предполагаю, что случилось что-то непредвиденное. Она внезапно сдала свою квартиру и уехала в неизвестном направлении. Я звонил всем ее знакомым, но никто ничего не знает.

Добранецкий посмотрел на него с иронической усмешкой.

– И даже профессор Вильчур не смог дать вам никакой информации?

Кольский широко открыл глаза.

– Я не обращался к профессору Вильчуру.

Откуда он может что-нибудь знать?

Добранецкий рассмеялся.

– Вы так неопытны, дорогой коллега. Если бы я знал, что слово "наивный" не оскорбит вас, то сказал бы, что вы наивный.

– Я ничего не понимаю, пан профессор…

– Да здесь нет ничего сложного, – небрежно бросил Добранецкий. – Как правило, самым проинформированным лицом в делах женщины является ее любовник.

Кровь бросилась в лицо Кольскому. В первое мгновение он хотел вскочить и влепить пощечину Добранецкому, однако встретил насмешливый взгляд профессора. И вдруг он почувствовал какую-то смертельную усталость, наступил как бы паралич.

– Ну да, – стучало в голове. – Этот подлец прав… Как же я был глуп, как наивен.

Добранецкий, небрежно играя карандашом, продолжал:

– Я не думаю, чтобы наша любимица уехала из Варшавы. А то, что она сдала квартиру, еще не является доказательством. Квартира сдается не только при переезде в другой город, но и тогда, если, скажем, перебираемся в квартиру приятеля. Мне кажется, что поиски панны Каньской не доставят вам ни особых трудностей, ни особого удовольствия.

Из кабинета Добранецкого Кольский вышел почти в бессознательном состоянии. Подброшенное профессором подозрение разрасталось, заливало мозг кровью, сжимало грудь в бессильной ярости, взывало к мести, наказанию или, наоборот, прорывалось рыданием. Несколько раз ночью он вскакивал, одевался и хотел бежать к вилле профессора Вильчура. Мысленно проговаривал сокрушительное осуждение, которое он бросит ему в лицо, и слова презрения, которыми заклеймит ее, а потом снова плакал и сожалел о том, что, собственно, нет у него никаких прав не только на ее чувства, но и на осуждение ее поступка. Он для нее никто. Просто коллега, которому она не должна объяснять свои поступки. Ну, пойдет он туда и что ей скажет?.. Вы обманули меня в письме?.. Я ошибся в вас?.. Это все пустые слова.

К утру им овладели более оптимистические мысли. Добранецкий – плохой человек и поэтому судит плохо о других. Это невозможно, чтобы Люция была чьей-нибудь любовницей. Ее глаза смотрели так открыто и ясно. В ней не было ничего от девки. Да, он не одобрял этого обожания, разумеется платонического обожания, Вильчура, но в остальном она была замечательным человеком в полном смысле этого слова.

Измученный и разбитый, пришел он утром на работу. Долгий обход больных, потом ассистирование при нескольких операциях. Чувствовал себя выжатым как лимон. Несколько раз, проходя по коридору, невольно заглядывал в комнату к терапевтам. Она сидела за тем столом, такая красивая, со светлыми волосами, в белом халате, с серьезным и умным лицом…

Так проходили дни. Сто раз брал он в руку трубку, чтобы позвонить профессору Вильчуру, сто раз он шел к его вилле и возвращался с полпути. Пусть лучше неизвестность, чем подтверждение омерзительных подозрений Добранецкого. Наконец, на четвертый день, окончательно сломленный, готовый ко всему, отчаявшийся, он решил узнать правду, пусть даже горькую, хотя бы увидеть ее, сказать несколько слов, услышать ее голос.