Кольский искренне возмутился.

– Вовсе я не эгоист, только считаю, что для того, чтобы раздавать, прежде всего надо иметь. Поэтому, когда я стану действительно доктором в полном смысле этого слова, когда у меня будет хорошая практика, позволяющая мне и моей будущей семье не беспокоиться о быте, уверяю вас, панна Люция, я так же, как и вы сейчас, буду заботиться о каких-нибудь детских приютах или доме престарелых. Профессор Вильчур, которого вы ставите так высоко, – смею вас заверить, что знаю это совершенно точно, – в начале своей карьеры не страдал филантропией, а лишь работал над собой и для себя.

Люция пожала плечами.

– Здесь не идет речь о филантропии. Насколько же вы не понимаете меня… Я не из чувства филантропии забочусь о бедных.

– Ну, все равно. Это можно назвать, если вам так удобнее, чувством общественного долга.

– Ну уж нет, пан Ян. Не может быть речи о долге там, где получаешь удовольствие. Я это делаю для себя. Меня радует тот факт, что я могу для чего-нибудь пригодиться, что действительно нужна этим людям, у которых нет денег на лекарства, на лучшего доктора.

– Согласен. Одобряю при одном условии: прежде всего надо стать этим лучшим доктором, больше времени уделять учебе в клинике, а не каким-то там стандартным заболеваниям, которые вас ничему не научат.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Скажите мне, пожалуйста, не будут ли именно такие худшие врачи, как я, этим беднякам нужны всегда?

На лице Кольского появилось раздражение.

– Вероятно, но зачем этим должны заниматься вы, погрязая в этом ценой своих способностей и возможностей на будущее?

– Вот видите, в вас говорит эгоист. Моих способностей, моих возможностей. Вы не принимаете в расчет то, что я, возможно, и не ищу никаких других возможностей, что, может быть, нахожу самое большое удовольствие именно в таком, а не в другом использовании моих способностей. Как вы смешны в своем ослеплении! Вам кажется, что все люди должны иметь те же склонности и желания, что у вас.

– Не те же, только разумные, разумные!

Ей хотелось ответить, что рассудок в его интерпретации сводится к бухгалтерии, но она воздержалась.

Во всяком случае, этот разговор несколько охладил их отношения, и полученные сегодня розы Люция могла воспринять как форму извинения. Это предположение несколько рассердило ее. Во-первых, потому, что она знала чрезмерную бережливость Кольского, который из своих небольших доходов должен был выдать порядочную сумму на эти цветы. Она понимала, что сделал он это не без умысла и что эти расходы он будет долго помнить. Во-вторых, у нее было врожденное чувство неприятия чего бы то ни было от людей, с которыми она не могла или не хотела рассчитаться. Наконец, она понимала, что анонимность для Кольского была самоотверженным поступком, так как он принадлежит к тому типу людей, которые специально не гонятся за известностью, однако всегда стараются подчеркнуть свое присутствие в различных делах, свое участие.

Эти недостатки Кольского не вызывали у Люции возмущения, скорее она смотрела на них снисходительно. И все же она решила сделать ему выговор за присланные цветы и подчеркнуть, что ей не нужны подобные доказательства памяти.

Такая возможность представилась ей сразу же после праздников. Поздним вечером, работая в лаборатории клиники за микроскопом при исследовании крови одного из пациентов, она услышала за спиной шаги Кольского. Пользуясь тем, что можно сделать свои замечания, не глядя в глаза Кольскому, она с полной уверенностью обратилась к нему:

– Хорошо, что вы пришли. Как раз я хотела с вами поговорить. Зачем вы делаете такие вещи? Поверьте мне, что я не могу даже поблагодарить вас, потому что это не вызвало у меня ни малейшей радости.

Кольский искренне удивился.

– Я не знаю, о чем вы говорите, панна Люция.

– Не притворяйтесь. Я говорю о цветах. Вы делаете бессмысленные расходы, какие-то подарки, которые не соответствуют нашим отношениям.

– Я ничего не знаю ни о каких цветах, – заявил он решительно.

Она подумала, что он сам понимает сейчас бессмысленность своего поступка и пользуется анонимностью, чтобы не признаться в этом.

– Я не думала, что у вас так мало гражданской смелости, – сказала она холодно.

Некоторое время Кольский молчал.

– Панна Люция, – начал он, – наверное, здесь какое-то недоразумение. Кто-то хотел сыграть с вами, или со мной, или с нами обоими шутку и подписался моим именем. Гражданской смелости у меня всегда было достаточно, да и зачем мне стыдиться того, что я посылаю вам цветы? И я сделал бы это наверняка, – добавил он после минутного колебания, – если бы не знал, что у вас подобные проявления… дружеских чувств не найдут одобрения.

Люция повернула голову и смотрела на него с удивлением: не вызывало сомнения, что он говорил правду.

– Значит, эти розы не вы прислали?.. Присланы анонимно… Поэтому я думала… Извините меня, пожалуйста.

Ситуация была очень неприятной. Люция чувствовала себя так, точно она хотела убедить этого человека, что он любит ее больше, чем в действительности. Кольский был в отчаянии, оттого что совершил непростительную ошибку и на праздники не сделал Люции маленький рождественский подарок. Это могло выглядеть так, что он вообще о ней забыл. А возможно, Люция специально придумала эти розы, чтобы подчеркнуть его невнимательность по отношению к ней?..

Он стоял у лабораторного стола, в замешательстве глядя на ее склоненную фигуру в белом халате. Он видел ее светлые волосы, пылающие щеки, белые сильные руки, манипулирующие у микроскопа.

– Прошу вас, извините меня, – повторила она.

– О, вовсе не за что, – ответил он неловко.

– Есть за что, потому что подозревала, что вы могли совершить такую глупость, – уверенно ответила она.

– Это совсем не глупость, – запротестовал Кольский. – Это мне следует извиняться перед вами, что забыл о Рождестве для вас.

Она слегка пожала плечами.

– Не вижу, на каком основании именно вы должны были помнить о празднике для меня. Нет ни малейшего основания.

Он заколебался.

– Основание, что следует помнить о тех, кого считаем самыми близкими для себя…

Понимая, к чему клонит Кольский, Люция со смехом прервала его:

– Действительно. Не слишком ли долго мы находимся близко друг к другу? Мне кажется, что вы уже должны быть в своем отделении.

Сейчас без четверти одиннадцать.

Однако Кольский продолжал:

– Почему вы, панна Люция, не хотите выслушать меня? Почему каждый раз, когда я хочу высказать вам то, что чувствую, чувствую уже давно, чем живу, что наполняет мои мысли… Почему вы…

Не поднимая головы от микроскопа, она быстро ответила:

– Потому что это не нужно и бесцельно.

– Но вы же знаете, вы не можете не знать, что я люблю вас, – заговорил он порывисто.

– Я знаю, что это вам только кажется. – Она быстро вынимала стекла из микроскопа. Сделала несколько записей на бланке и встала.

Он загородил ей дорогу.

– Панна Люция, вы не уйдете, пока не выслушаете меня. Почему?.. В чем вы меня упрекаете?

– Ни в чем.

– Так почему?.. Почему вы с таким пренебрежением, с таким страхом, сам не знаю, как это сказать, отвергаете мои чувства?

Она покачала головой.

– Я не отвергаю. Я просто не могу их принять, потому что не в состоянии ответить вам тем же.

– Разве же я прошу у вас этого? Разве я прошу у вас чего-нибудь? Я хочу только, чтобы вы позволили говорить вам о моей любви, я хочу только иметь надежду на то, что когда-нибудь в вашем сердце отзовется пусть не любовь, но хоть малейшая крупица симпатии, доброжелательности, нежности…

Люция заглянула ему в глаза.

– Пан Янек, я хочу, чтобы вы меня поняли. Я чувствую по отношению к вам большую симпатию и доброжелательность, но знаю, уверена, что этого очень мало по сравнению с тем, что могу, что должна была бы чувствовать к человеку, с которым желала бы соединить свою жизнь. Я не ребенок, мне уже 26 лет. Вы должны знать, что я уже умею смотреть на людей, на жизнь и на себя трезво. Я считаю вас самым милым из моих коллег, и если, как вы правильно заметили, я так долго старалась уйти от этого разговора, то лишь по той причине, что не хочу потерять вашу дружбу, которую очень ценю. Но уж если вы вынудили меня, то считаю своим долгом заверить вас, что я вас не люблю и ни когда не полюблю.

Кольский стоял бледный, с какой-то безнадежной улыбкой на губах. Жалость сдавила сердце Люции.

– Мне, действительно, жаль, пан Янек, – она взяла его за руку, – но вы же сами считаете, что лучше сказать все откровенно, чем обманывать вас какими-то обещаниями, которых я не могу и никогда не смогу выполнить.

– Значит, вы не оставите мне даже тени надежды? – едва слышно спросил Кольский.

– Даже тени, пан Янек. И не стоит жалеть об этом.

Она взяла со стола бланки и направилась к выходу. Когда была уже у двери, он позвал ее:

– Панна Люция, еще один вопрос. Она задержалась.

– Вы… вы любите другого?

– Разве это имеет значение? – спросила она после паузы.

– Очень большое, – ответил он.

– Да, я люблю другого.

– Еще один. Вы любите… Вильчура?

Она не ответила. Кольский приблизился к ней.

– Но это же безрассудство, панна Люция… Он же старый… человек, изнуренный жизнью… Что он может дать вам?.. Вы же сами знаете, как я уважаю его и с какой симпатией отношусь… Я бы не говорил вам всего этого, если бы не понимал чудовищную нелепость этого союза; он и вы. Он, который уже заканчивает жизнь, и вы, которая ее только начинаете. Он, в ком, наверное, уже родилось и умерло не одно чувство, и вы, которая этих чувств еще не знали. Поймите, это безрассудство. Я уважаю его и за многое благодарен, но я люблю вас, и мой долг сказать вам все это, панна Люция. Подумайте, что он может дать вам! Что он может дать вам!..