Кира Шарм - Проданная

Хоть и мозгами понимал, что даже о ней и не думаю, что думать, как о женщине не могу!

Всегда любил. С того самого момента.

Даже когда во все тяжкие с другими пускался. А ее любил.

Самому себе врал, что отомстить хочу. Сам себе не мог, признаться.

А ведь потому и понесся на этот аукцион, бросив все на свете! Хотя были и другие, крайне важные заботы и дела!

Обхватываю тонкое тело так крепко, как только способен.

Пусть. Пусть меня, а не ее. Только не ее!

И темнота.

И только голос ее.

Как наяву слышу.

Слова — бесконечные, нежные. И то мне говорят, что услышать от Софии наяву никогда не смогу.

Но они заставляют сердце биться. Вытаскивают из темного вязкого омута. Вынырнуть из него заставляют. Бороться. Вливают силы. Потому что ради них, ради вот этих слов — и стоит бороться. Стоит драться. Стоять всему миру, всем смертям назло. Только ради них и стоит жить.

«Люблю. Люблю тебя, Стас» — ее голосом в голове.

И тьма — рассеивается, отступает.

Одергивает мрак свои мерзкие щупальцы. И сам будто дышать начинаю, словно выныриваю снова и снова из воронки, куда меня неизменно утаскивает, стоит только этому голосу замолчать, этим словам утихнуть.

Люблю.

Я все бы отдал, чтобы услышать это от Софии.

От нежной принцессы. Самой блистательной королевы.

Она внутри. В сердце. Во всем. Только она.

И снится мне.

Руки ее снятся.

Меня обхватывают.

Губы, что к моим прижимаются.

И шепчут.

Шепчут бесконечно мне прямо в губы это самое главное в жизни, это «люблю».

Только оно — не в губы. Оно в самую душу улетает. И наполняет ее чем-то таким, от чего кровь совсем иначе течет по венам. От чего я себя совсем другим чувствую.

И я выныриваю.

Я, блядь, все жилы напрягаю.

Я против течения этого, — мутного, вязкого, как на маяк спасительный, на слова эти иду.

Потому что — в них только жизнь.

В них она. А все, что до них в ней было — мелочи. Суета. Шелуха под ногами.

Только очнулся, неимоверно, изо всех сил напрягшись, потянувшись к маяку своему, к губам этим, — а один.

Скривился, тут же закрывая глаза от резко полыхнувшего по ним света.

Черт, — а чего я ждал?

Что она и правда здесь и это мне скажет?

Не скажет. Даже из жалости не скажет. Она из тех, кто никогда не соврет. Да и вранье ее мне на хрен не упало. Мне из души, из самой сердцевины ее эти слова нужны. Как воздух, блядь, нужны.

Только — откуда им взяться?

Кто я для нее?

Всего лишь тот, кто ее купил.

Да, отдалась. Да, вырвал из нее это чертово «да», это «хочу».

До сих пор током по венам, даже сейчас, от того, как извивалась подо мной, как имя мое кричала и билась в судорогах сумасшедшего оргазма. Прострелы по всей коже и стояк сразу же невыносимый.

Хочу ее. Ее одну. До одури, до помешательства хочу. Так, что даже сейчас зубы сводит.

И взять могу. И без всякого принуждения. Ей со мной тоже понравилось. О таком не врут. Глаза ее, что закатывались и тело — они не врут никогда.

Знаю, что согласится. Что ее саму от моих прикосновений ведет. Что пьяной от них становится.

Знаю.

Только одного «хочу», одной страсти от нее мне теперь мало.

А того, что так нужно, без чего я подохну просто, она никогда мне не скажет.

Никогда.

Я не забыл глаза ее, полные ненависти. И, пусть та ненависть уже ушла из них, того, что выдернуло меня из смерти, в них не появится. После всего… Это невозможно.

Знал, слышал, от людей своих, что про меня спрашивает, что прийти порывается.

И каждый раз стискивал зубы и кулаки.

Нет.

Увидеть, запах ее вдохнуть, голос ее услышать, — это как глоток воды после того, как вечность шатался по пустыне. Это жизнь, которую так необходимо глотнуть. Без которой даже сердце замедляется, а сама жизнь выглядит унылой подделкой, как плохо сделанное кино.

У Софии доброе сердце. Я знаю.

Только и жалость ее мне не нужна.

И чтобы оставалась со мной из жалости — тоже не нужно.

Я должен.

Должен ее отпустить.

Пусть все мышцы от боли кромсает и судорогой сводит от этой мысли.

Должен.

Я не имею права держать принцессу в клетке. Она должна встретить того, кому скажет те самые слова, к кому их почувствует. Должна стать счастливой.

Я должен.

Только сначала разберусь с тем, кто стрелял. Чтобы быть уверенным, — Софии не угрожает ни малейшая опасность.

И, блядь, разрывает грудь.

Не смогу. Если увижу ее еще хоть раз, — не смогу отпустить. В тот же миг сдохну.

И, может это не по-мужски. — сбросить все на Ромку. В глаза не посмотреть. Не сказать в лицо.

Но, блядь, так будет лучше для принцессы.

Потому что, если вдохну ее хоть раз, если рядом окажусь, — уже от себя отодрать не сумею. И без того с мясом отдираю. Даже на расстоянии выламывает всего на хрен.

Хотя…

Криво усмехаюсь собственному отражению в больничном зеркале, готовясь прямо отсюда вылетать, чтобы во всем разобраться.

Даже представлять себе не нужно, как София вздохнет с облегчением.

Будет только рада, что больше не увидится со мной.

Долго пью кофе в аэропорту.

Дела решил, нашел, кто же на самом деле подставил и застрелил отца Софии, кто на нее саму покушался.

Охирел — даже мысли не допускал ведь о том, что на прицеле моя золотая принцесса, а не я. До хера тех, кому я дорогу перешел, пусть и с криминалом никогда не связывался.

Романа к ней отправил.

Слетал пока и к ее сестре, убедиться, что все проходит успешно. Идет девочка на поправку. Пока прогнозы не самые лучшие, пятьдесят на пятьдесят, но это лучше, чем приговор.

Специально ведь ей не говорил.

А теперь…

Теперь ее больше ничего рядом со мной не держит.

Не зависит от меня ни в чем.

Операцию провели, все дальнейшее лечение оплачено.

Дом ее прежний выкупил, на счету в банк такую сумму забросил, что на три жизни принцессе и ее семье хватит.

Больше ни в чем от меня не зависит. И терпеть меня не должна.

Медленно отхлебываю горький кофе, а чувствую, будто отраву глотаю.

Чего я тяну?

Наверняка, принцессы в моем доме больше нет. Суток, даже больше, ей вполне должно хватить на то, чтобы бежать оттуда без оглядки. Знаю ее. Даже ведь вещи свои собирать наверняка не станет.

А ведь я дом под нее строил — только теперь понимаю.

И комнату ту, в которой принцессу поселил, сделал ровно такой, как ее была в отцовском доме. И розы эти, которые она так любит. И фонтан в саду…

Сам не понимал. Или, сам себе врал, что специально так делаю. Уколоть ее побольнее пытаюсь. Чтобы понимала, сильнее чувствовала контраст между мечтой своей, прежней жизнью и реальностью, в которой по воле своей жить не может и продать себя вынуждена.

Думал, хочу ударить этим побольнее. А ведь ни хера. В глубине души всегда хотел на самом деле, чтобы принцесса в этом доме осталась. Чтобы захотела остаться.

С самого начала хотел.

Не насильно взять, к себе забрать, и не по сделке.

Чтоб сама ко мне пришла и быть со мной сама чтоб захотела.

С того самого вечера, когда в клубе у Севера ее встретил.

Но если тогда не захотела, не пришла — то уж теперь и говорить не о чем.

И понимаю, зачем время тяну, почему не возвращаюсь сразу домой.

Без нее он пустым будет. Будто душу из него взяли и вынули.

И шансов, после всего, что было — ни хера никаких у меня нет.

Не завоюю я золотую свою принцессу. Не забудет она мне всего этого. Не забудет и не простит!

Такого не прощают.

Сжимаю челюсти до хруста, отставляя пустую чашку.

Нечего тянуть. Пора.

Могло ли у нас выйти все иначе?

Нет. Даже если бы с самого начала понимал про свои чувства, все равно гнул бы и ломал. Я себя знаю. Слишком много ненависти во мне было всегда к этой семье. Слишком много лет она жила во мне. Жаждой отомстить пульсировала в сердце.

Не поступил бы иначе. Скорее, чувства эти из себя бы вытравливал. И ее бы гнул жестче. Топтал бы по-настоящему.

А раз нет, и вариантов быть не может, так и говорить не о чем.

И тянуть тоже. Привыкать надо мне к пустому дому, в котором никогда не будет моей золотой принцессы. И к жизни, в которой без нее будет ледяная пустота.

Сам виноват. Но теперь уж не исправить.

София

— Стас!

Последние минут двадцать так и стою в коридоре.

Обхватив себя руками, чувствуя, как электрический ток струится по ногтям, отбивается каждым ударом в сердце.

Трудный разговор. Тяжелый. Практически невозможный!

Не знаю. Ничего не знаю, — ни что он скажет мне в ответ, ни как отреагирует!

Может, посмотрит, как на жалкую букашку под ногами, как все те, в доме отца смотрели, и отшвырнет…

Боюсь.

До одури боюсь.

Глаза его увидеть и лицо каменное, на котором пренебрежение появится, когда эти самые важные слова ему скажу. Те, которыми живу. Которые и есть сейчас вся я, вся моя жизнь.

Но я должна.

И это, наверное, то, на что мне потребуется больше всего сил. Больше, чем на все, что было раньше.

Ключ поворачивается в замке, и я замираю. Кажется, в полнейшей тишине на весь дом оглушительно бьется гулом сердце.

— Стас! — не бросаюсь к нему. Пошевелиться, с места сдвинуться не могу. Только еще сильнее сжимаю руками плечи.