И все же — я должна выдержать. Заставляю себя их снова расправить. Даже наедине с собой нельзя быть слабой. Нельзя этому чувству завладеть мной, проникнуть внутрь. Потому что иначе сломаюсь и даже тогда, когда Санников решит, что свой долг перед ним я уже отработала, — уже невозможно будет снова расправить плечи. Сломанное раз уже никогда не восстановить. Я знаю.

— Ничего, — шепчу сама себе, быстро поднимаясь и направляясь в душ. — Трудности только закаляют и делают сильнее. Так всегда говорил отец, а он был самым сильным человеком из всех, кого я знаю. Значит, и я смогу. Выстоять, не сломаться и только стать сильнее!

Принимаю душ за рекордное для себя время.

И, только выйдя обратно в комнату, завернутая в коротенькое махровое полотенце, понимаю, что у меня совсем нет одежды!

Я ведь не возвращалась домой собрать хоть какие-то вещи, Санников не дал! А сам одеждой для своей игрушки он не озаботился! Единственное же мое платье так и осталось валяться лужицей на ковре гостиной, где он и сейчас ждет меня к завтраку!

Вот же черт!

Или Санников так тонко мне намекает, что его игрушка должна ходить по дому обнаженной и быть постоянно готовой ублажать своего хозяина! Отрабатывать, так сказать, заплаченные деньги по полной! Возбуждая аппетит на максимум и тут же его удовлетворяя, а не дожидаясь, пока он сам у него проснется…

Какой же он все-таки подонок…

Некоторое время все же мнусь, переступая босыми ногами по пушистому ворсу ковра. В таком виде выходить на завтрак я не привыкла, не говоря уже про общество!

Но, поскольку за это время ничего хотя бы похожего на одежду для завтрака мне не принесли…

Понимаю, что выхода нет, — придется идти именно так.

Слегка трогаю расческой еще мокрые волосы и, расправив плечи, как только возможно, выхожу из комнаты, шумно выдохнув перед дверью.

Пусть даже прислуга в этом доме относится ко мне, как к мусору. Я все равно буду держаться как королева! Даже если меня унизили и лишили одежды! Достоинства и чести я себя лишить все равно не дам! Тебе не сломать меня, Санников, как бы ты ни старался!

Но все равно весь мой запал решимости куда-то иссякает, стоит переступить порог гостиной.

Он не ест, сидит во главе длинного стола и явно дожидается меня. А я… Я опускаю голову, чтобы не встретиться с его взглядом.

От которого меня пронзает и заставляет дернуться даже так. Сквозь опущенные ресницы…

Кожа на всем теле начинает полыхать под его тяжелым и одновременно обжигающим взглядом.

Будто и нет никакого полотенца, а Санников успел не только рассмотреть меня всю без него, но и сжать грудь, — иначе почему соски так резко дергаются, будто он прямо сейчас их сжимает своими огромными ручищами, а сладкий яд тепла течет от них, заострившихся, вниз по животу… Начиная пульсировать там, будто заставляя саму распахнуть ноги шире…

Чувствую, как вся кожа, на всем теле, становится красной.

Как будто в крапиву попала. Но он намного хуже, чем крапива. Яд и наркотик в одном флаконе. Или, вернее, — в одних проклятых глазах расплавленного серебра!

— Нет ничего лучше горячего женского тела перед завтраком, — в голосе Санникова будто звон треснувшего и разлетевшегося на осколки стекла. — И после него.

Черт. Я ведь так и стою в нескольких шагах от стола. Даже приблизиться не решаюсь. Как дешевая проститутка, которую осматривает заказчик, чтобы одобрить или забраковать. Но сейчас понимаю, что явиться вот так, в одном полотенце, да еще и настолько коротком, что едва прикрывает ягодицы, было просто ужасной идеей! Это после душа выглядело еще более-менее прилично, пока я в своей комнате, перед зеркалом была. Даже где-то на уровне вызова этому монстру.

А теперь…

Стоя перед ним, полностью одетым, рассматривая его огромные руки с переплетенными жгутами вздувшихся вен под закатанными рукавами рубашки, понимаю, что выгляжу так, как будто предлагать себя пришла! Ну, или реально, как какая-то секс-рабыня. Всегда и на все готовая!

Черт! Ну почему мне даже в голову не пришло, что можно было завернуться в простыню или в покрывало? Тоже не лучший вариант, слишком интимно, но все же… Может, сошло бы не за сексуальную готовность, а за закос на привидение?

Черт!

— Тебя этому в агентстве твоем модельном научили?

Санников срывается со стула, тут же оказываясь рядом.

Ноздри раздуваются просто до дикости, челюсти хрустят.

— Да, сладкая принцесса? Там таких привычек набралась? Кого так по утрам встречала? Заказчиков? Или хозяина модельного дома?

— Или решила одуматься?

Наклоняется надо мной, и запах чужих духов резко бьет в нос. Будто пачкает кожу, — омерзительно, грязно, до невыносимого зуда, как аллергия или раздражение. Отмыться хочется.

Резко отшатываюсь, видя, как ярость в глазах Санников сменяется уже на настоящую злость. Бушующую. Даже дышит со скрипом сжатых зубов.

— Поняла, что так со мной будет проще?

Дергает на себя за кромку полотенца. Хватает стальной хваткой не слишком туго завязанный на груди узел.

— перестала играть в гордячку, да. принцесса? Правильно, хозяину нужно прислуживать. Стараться его порадовать. Удовлетворять еще до того, как ему чего-то захотелось.

Каждое слово — удар. В каждой букве, что вылетает из его сжатых побелевших губ — пощечина.

Хлесткая, даже кажется, что я слышу, как свистит воздух от размаха рукой.

Такая, от которой челюсть жжет, а голова дергается в сторону.

Резко вскидываю руки, чтобы не дать ему сорвать полотенце. И тут же одергиваю — будто током бьет, когда соприкасаюсь с его руками.

И яд. Медленный, тягучий яд ненависти растекается по венам.

Самое обидное. — он ведь прав.

Я сама согласилась на эту отвратительную сделку.

Каждое его слово — чистая правда.

Вчера это он зачем-то в благородство поигрался, — или просто ему хотелось моей покорности? Или мужское тщеславие требовало, чтобы не просто, не за деньги и жизнь сестры с ним была, а страсть хотел во мне ответную увидеть? Может, самолюбие его задела тем, что не трепещу от желания быть с ним, не растекаюсь от одного только взгляда и от первой же ласки?

Зато сегодня Санников расставляет все на свои места. Четко указывает кто я для него на самом деле, где мое место в его доме.

Игрушка. Я просто игрушка, которая должна ублажать хозяина. Все так. Все верно. Сама подписалась и согласилась. Душу и тело этому чертовому дьяволу сама отдала.

Только… Почему, черт побери, так больно и так хлестко? Удары плетью — не по телу, по самой душе!

Почему, черт возьми, будь на его месте кто-то другой, я, молча бы покорилась? Отключила бы все чувства, представила бы, что не со мной все это происходит? Думала бы только о Маше, о том, что тело — не самая высокая цена за ее жизнь? И не цепляло бы меня то, что со мной так обращаются! Я бы просто отключила все чувства, все ощущения! Стиснула бы зубы и перетерпела, как бы больно или противно не было! И боль была бы только на физическом плане! А так… Он разрывает меня на куски. Что-то глубоко внутри, в самой сердцевине!

— Зачем тебе вообще тогда нужна эта тряпка? — все-таки убирает руки от полотенца. Даже отходит на несколько шагов.

Ярость на лице сменяется холодной насмешкой. Ледяной. Будто только что не искажалось по-мужски красивое лицо от бешеной злости. Только кривится, как будто запахло ему неприятно. Морщится, окидывая меня взглядом с ног до головы. Как будто от меня реально воняет, — от меня! Не от него бабами его ночными! И одновременно зуб болит от того, что на меня смотрит.

— Сбросить ее надо было сразу, как вошла, — чеканит ледяными пулями слов. — И на четвереньки сразу встала бы. Так у вас там было принято, да, Софи-ия? Так научили хозяина радовать по утрам? А, ты просто не знала, какой стороной на четвереньках поворачиваться. Лицом, чтоб ротиком работать или попу свою мне подставлять? Облегчу тебе задачу, София. По утрам я люблю минет. Так что становись на четвереньки лицом ко мне и распахивай свой пухлый ротик.


* * *

— Зачем ты так со мной, Стас? — стискиваю до боли руки на узле проклятого полотенца.

А у самой перед глазами- та ночь, когда целовать так страстно, когда глаза его так полыхали. Как сердце мое дергалось и обрывалось от одного его голоса, от того, что он рядом!

Я ведь не забыла. Ничего не забылось, пусть я и старалась! А он… Каким же подонком он оказался на самом деле! Даже не верится, что этот и тот, из моих воспоминаний — один и тот же человек!

— Сам ведь знаешь, я здесь не по своей воле, — вскидываю голову, надеюсь испепелить его, прожечь дыру в этом мерзком ледяном взгляде, в этих равнодушных жестоких глазах — Только ради сестры. Иначе и на километр бы ты ко мне не пошел! Рядом бы даже не встал! Потому что я бы не позволила такому, как ты… — И ты… Ты же сам вчера сказал… Что не станешь со мной… Так…

Чувствую, что задыхаюсь, что слезы готовы градом из глаз хлынуть. Уже обжигают изнутри.

Отворачиваюсь, бегом вылетая из гостиной. Он не должен этого видеть. Только не он.

— Стоять!

Ледяной приказ в спину, как выстрел. И ноги замирают даже помимо моей воли.

— Ты все правильно сказала, София, — пули слов бьют в спину. И от каждого мне хочется дернуться, но я лишь замираю. Превращаюсь в скалу.

— Мы оба помним, почему и для чего ты здесь. И ты будешь подчиняться каждому моему слову, каждому приказу. Не забывай об этом. А теперь вернись и сядь за стол. Я приказал выйти к завтраку, не забыла?

Медленно разворачиваюсь, чувствуя, как внутри что-то обрывается и будто умирает. Превращается в камень. Там, внутри, где все только что было так горячо. Там болело, но теперь просто замирает.