С того дня, как она увидела и услышала в ризнице доказательство его измены, ее чувство к нему постоянно менялось от любви к ненависти, от ощущения, что он ее использует в своих целях и его ласки унизительны, до полного самозабвения в его объятиях. Было ужасно сознавать, что он обманул ее. Еще хуже было одновременно испытывать страстную любовь и столь же страстную ненависть.

Хью стоял с лезвием в руке, испытующе глядя на нее.

– У тебя такой вид, будто что-то мучает тебя. Что с тобой происходит?

Санча вздрогнула и подняла голову. Она не слышала, как он подошел, тихо, как браконьер.

– Ничего со мной не происходит, – ответила она, покраснев под внимательным взглядом его серых глаз.

– Происходит. Я же вижу.

– Что ты видишь? – притворно удивилась она.

– У тебя появляется временами такое несчастное выражение. Ты делаешь большие глаза и надуваешь губы. Вот так. – Он скорчил смешную гримасу, оттопырив нижнюю губу.

– Нет, – отвернулась Санча, избегая его пронизывающего взгляда.

– Да, – возразил Хью, – но и тогда ты очаровательна. – Он вернулся к окну и продолжал бритье. Минуту спустя он снова обратился к жене: – Ты ведь не слышала, о чем я говорил, да?

– Конечно, слышала.

Хью повернул к ней голову.

– Так о чем же?

– Я не могу упомнить всего.

– Если бы ты слушала, – сказал он, глядясь в зеркало, – то вспомнила бы. Я сказал, что мы поедем в Уоркворт с де Энфранвилем и его родственниками. Ты поедешь с его женой и сестрами.

– Я предпочла бы поехать с Алисой.

– Гасти справится ничуть не хуже.

– Это Донел тебя попросил взять ее мне в служанки? – поинтересовалась Санча.

– Нет. Если хочешь, возьми Дженн, – безразлично пожал плечами Хью.

– Не хочу, – пробормотала она, вновь принимаясь расчесывать волосы. Мысли ее блуждали далеко отсюда. Добрался ли бродячий торговец до Челфорда, гадала она и с тоской думала, получила ли Мадам ее письмо.

Она почувствовала, как кровать просела под его тяжестью, и решила, что он хочет продолжения утренних ласк, даже ждала их.

Хью взял гребень из ее руки, сказал шутливо:

– Будешь так долго причесываться, останешься без волос.

Она устремила на него взгляд своих черных глаз.

– Я тебе не надоем?

– В скором времени или лет через сто? – засмеялся Хью, поднес к губам ее руку и нежно поцеловал. – Даже не надейся, что такое когда-нибудь случится. – Он помолчал и, повернув ее ладонь, спросил: – Где твое кольцо?

– Лежит в шкатулке, – солгала она, удивляясь тому, как легко и убедительно это у нее получилось, и добавила: – Я боялась, что оно потеряется, когда буду возиться с цветами. Иногда оно очень свободно ходит на пальце.

– Надень его, когда поедем в Уоркворт. Пусть все мужчины знают, что ты принадлежишь мне.

– Да, конечно, – послушно кивнула Санча.


Перед самым рассветом, когда все предметы кажутся темно-синими, имеют неясные очертания и влажны от росы, в переднем дворе Эвистоунского замка закипела жизнь. Поспешно запрягали лошадей и мулов в повозки, служанки кричали друга на друга, носились по двору, обнаружив в самый последний момент массу незавершенных дел. Под крики людей и лай собак выводили в редеющий туман верховых лошадей, которые горячились, взбодренные холодным свежим воздухом. Когда небо на востоке начало светлеть, Хью, Санча, их слуги, а также повозки и фургоны, груженные тюками с шерстью, выехали со двора, чтобы соединиться с караваном де Энфранвиля на дороге в Уоркворт.

После полудня сильно потеплело, и Санче, надевшей свой лучший дорожный наряд – бархатное платье с пелериной и капюшоном темно-коричневого цвета и шапочку ему в тон, – стало жарко. Впереди ее дорожной коляски двигались большие и маленькие повозки и крытые фургоны. Дамы и мужчины ехали верхом.

Брат барона де Энфранвиля, похожий на него как две капли воды, вырядился в желто-зеленые бархатные камзол и штаны, которые, на взгляд Санчи, были бы уместнее на циркаче, нежели на аристократе. Хью в черном с серым платье и черном же бархатном берете с серебряной брошью ехал с мужчинами из рода де Энфранвилей. Санча на своей каурой лошадке – в компании расфранченных и самодовольных женщин этого семейства.

Две женщины постарше вспоминали придворную жизнь во времена короля Ричарда, когда он был женат первым браком, оказавшимся бездетным, на Анне Богемской.

– Мне она казалась простоватой на лицо, и одевалась очень безвкусно, но, надо отдать должное, сердце у нее было доброе, – заявила старшая из дам, матрона с двойным трясущимся подбородком.

– Меня удивил его второй брак, – подхватила младшая, тощая, не в пример старшей, сестра, которая восседала на серой лошади. – Ему нечего было и думать о наследнике. – Она цокнула языком и добавила: – Жениться на ребенке, да еще с таким странным характером.

Санче так хотелось заступиться за свою маленькую Мадам, сказать, что Изабелла любила Ричарда всем своим детским сердцем. Но Хью запретил ей говорить на эту тему с кем бы то ни было.

– Прошлое может принести тебе только горе, – сказал он и заставил поклясться кровью Спасителя, что она будет молчать.

И хотя тогда Санча рассердилась на него, сейчас она сдержала клятву и не проронила ни слова. Она слушала и лишь изредка отвечала любезностями и вежливой улыбкой, когда к ней обращались.

Ее каурая кобылка вела себя прекрасно в окружении других лошадей, и Санча спокойно любовалась далекими холмами, уже тронутыми кое-где алым, бронзовым и желтым. Дорога шла по вересковым пустошам, низинным пастбищам и мимо островков возделанной земли, где от сжатой ржи осталась стерня, блестящая и золотистая, как волосы ее мужа.

Вечером, когда тени у подножия холмов приняли пурпурный оттенок, де Энфранвиль дал команду остановиться и разбить лагерь у опушки леса. Под высокими деревьями, на вершинах которых распевали птицы, поставили яркие разноцветные шатры. Осень давала о себе знать, и на исходе вечера из глубины леса потянуло сырым холодом, пощипывающим руки и лица. Разожгли костры и жаровни, вскоре по лагерю поплыл ароматный дымок жареного мяса.

От долгой езды верхом на свежем воздухе у Санчи разыгрался зверский аппетит. После того как она с жадностью расправилась с тремя сочными куриными грудками и потянулась за четвертой, Хью засмеялся и, поддразнивая ее, надул щеки.

– Какой ты несносный! – шепнула она ему и с озорным блеском в глазах незаметно показала на сестер Энфранвиля, которые уписывали еду за обе щеки.

Потом, когда догорающие костры оранжево светились в ночной тьме, принесли еще вина. И еще долго после того, как Санча и ее служанка Гасти ушли спать в коляску, Хью и остальные мужчины сидели у костра, попивая вино и разговаривая. Они говорили обо всем – от погоды до политики и цен на шерсть. Де Энфранвиль рассказывал об их сеньоре, лорде Нортумберленде, о его любви к роскоши, его алчности и о том празднестве, что ожидает их в Уоркворте, особенно о предстоящем турнире.

– В прошлом году за победы на турнире я получил трех лошадей и кучу прекрасных доспехов, – с гордостью похвастался он.


Наконец с арочного моста, перекинутого через мутную медленную реку, перед ними во всей красе открылся город Уоркворт с мощной крепостью и высокими стенами. Де Энфранвиль обратил внимание Хью на доки и склады, тянувшиеся вдоль речного берега.

– Великолепный город – Уоркворт, и всего лишь один из бриллиантов в короне нашего сеньора. Сейчас лорд Нортумберленд перестраивает свою крепость, – сообщил де Энфранвиль. – Эй, Роберт, говорят, крепость стала не хуже Виндзора, а?

Тот, кого звали Роберт, захохотал:

– Ну да, надо же ему как-то ублажить новую жену, хотя бы это был золотой трон под ее зад!

Фургоны с шерстью были направлены к складам. Там тюки сгрузили и оставили на хранение, за исключением нескольких, предназначенных служить образцами на торгах, которые происходили в Уоркворте ежегодно. Де Энфранвиль предложил подождать несколько дней с продажей.

– Пока не разузнаем, каковы цены, – объяснил он.

Город и его окрестности кишели народом. На торги шерстью сюда съехались купцы, некоторые издалека, из самой Генуи и ганзейских портов; предстоящий турнир собрал торговцев доспехами, кожаными изделиями и прочим товаром того же сорта; и конечно же, хватало бродячих актеров, корабельщиков и представительниц древнейшей профессии на любой вкус.

На выгонах вокруг города и под стенами замка выросли палаточные городки, над которыми торчал лес оглобель фургонов и повозок всякого мыслимого вида. Люди Хью разбили лагерь по соседству с фургонами де Энфранвиля, на берегу реки, где были расположены городские сыромятни и мастерские по литью колоколов.

Во всеобщей суматохе, царившей в замке, на прибытие кавалькады, возглавляемой де Энфранвилем, никто не обратил внимания. Съезжающиеся дворяне и орды их слуг суетились, озабоченные тем, чтобы добыть угол для ночлега и место в конюшнях.

Как сказал де Энфранвиль, замок был значительно перестроен со времени его последнего приезда сюда. Он показал на новое крыло и великолепную новую башню, доверительно сказав:

– Я слышал, он привез мастеров из самой Венеции и Флоренции, а на крыше сделаны резервуары, откуда дождевая вода подается в туалеты и кухни.

Шагая к комнатам для гостей, они всюду видели следы продолжающихся работ, натыкались на груды строительного мусора. Многие коридоры начали обшивать деревянными панелями; в длинных галереях оштукатуренные стены были украшены огромными красочными фресками, еще не совсем завершенными.

Пока Хью, Донел, Санча и ее служанка Гасти устроились в тесной комнате для гостей и начали готовиться к ночному празднеству, прошло несколько часов.

Гасти возилась с волосами госпожи. Она никак не могла уложить их в прическу, и Санча догадывалась почему. Всякий раз, когда рядом появлялся Донел, взгляд Гасти неотрывно следовал за ним. В результате она больно дергала за волосы, а вместо прически на голове у Санчи появлялось что-то невообразимое. Терпение у нее истощилось, но наконец, после того как был принесен последний узел, Хью отослал Донела ночевать к Мартину, в лагерь у литейной мастерской.