— Милорд, вы предлагаете простить долг моих родителей только за то, что я составлю компанию Элизабет?

— Думаю… Я думаю, да. Да. — Его голос звучал все более уверенно, — Леди Микаэла, самое важное для меня — счастье моей дочери. Если она так быстро полюбила вас и если вы сумеете помочь ей выбраться из ее раковины — возможно, даже, добьетесь, что она снова заговорит, — это будет стоить всех десятин с вашей земли. За каждые три месяца, которые вы проведете в Торнфилд-Мэноре как компаньонка моей дочери, семейство Форчун будет освобождаться от десятины. Я понимаю, что это очень грубо с моей стороны — пожинать плоды с приза, который, бесспорно, ваш, но вы согласитесь?

Микаэле хотелось расплакаться. Но вместо этого она слабо улыбнулась, внезапно поняв, как удивительно красив лорд Алан Торнфилд. Лицо стоявшей рядом Элизабет, обращенное к Микаэле, выражало ожидание и надежду.

— Я согласна, — выдохнула Микаэла.


Глава 2


Он дома.

Сердце Родерика застучало, как боевой барабан, когда перед ним предстали ворота замка; Он натянул поводья, чтобы остановить лошадь, и наклонился вправо — дать минутную передышку ноющему левому бедру и колену, сжимавшему бок коня. Хью Гилберт приблизился к Родерику и тоже остановил лошадь. Бесформенный мешок, привязанный к его спине широкими тонкими льняными полосами, придавал ему вид горбуна.

— Так это здесь, да? — спросил Хью и посмотрел на спутника с язвительной усмешкой.

Во время долгих-долгих месяцев выздоровления Родерика Хью Гилберт, которого он впервые встретил накануне сражения при Гераклее, медленно превращался в совершенно другого человека. Хотя, если быть справедливым, Родерик подозревал, что Хью, вероятно, вовсе и не изменился. Человек, которого он знал после битвы, был отчаявшимся, испытывающим чувство вины воином — качества, которые он приобрел во время испытаний. Подлинным же был Хью Гилберт, сидевший на лошади рядом с Родериком, — каким он был до сражения, таким и остался. И хотя в те первые дни после ранения Родерик никогда бы не заподозрил, что их судьбы так тесно переплетутся, он любил Хью и был многим ему обязан, несмотря на протесты последнего.

И Родерик радовался тому, что Хью сопровождал его домой. Родерик под страхом смерти не признайся бы, что вид взмывающих вверх ворот замка Шербон вызвал в нем прежний смутный страх. Хотя он знал, что Шербонский дьявол умер и похоронен более года назад, дух Магнуса, казалось, протягивал к сыну костистые пальцы сквозь зацементированные щели грубых камней и его угрожающий голос звучал у него в ушах.

Неудачник. Неудачник!

Никчемный, бесполезный калека!

Ты должен был умереть, а не я.

Но Родерик не умер, к своему величайшему изумлению. И отныне земли Шербона принадлежат ему — Шербонский дьявол перевоплотился. Некогда, казалось отчаянно давно, эта крепость была домом испуганного и забитого ребенка, позже — непокорного, сердитого молодого человека. Теперь же этот старинный замок принимал в свои холодные объятия израненного и озлобленного лорда. Родерик снова очутился дома, и хотя его отъезд был поспешным и он был одинок, обратный длинный путь он совершил в компании друга.

Узел, привязанный к спине Хью, задергался, и оттуда раздался пронзительный крик.

— Да, да, малыш, — бросил Хью через плечо. — Мы почти на месте. Ты промочил меня до самых костей.

Порывы ветра хлестали лоскуты, оставшиеся от штандартов Шербона, венчавшие обе стороны ворот. Плющ словно осадил огромную крепость, ничто не управляло его бесконечной властью, придавая стенам, протянувшимся на север и восток, заброшенный, опасный и дикий вид. Подъемный мост был опущен, но не было слышно фанфар, не видно было слуг. Во мраке дождливого и холодного дня не было ни единого стража, который издал бы предупреждающий крик.

Из-за каменных стен не доносилось шума шагов. Только ветер бился о серые камни.

Родерик еще раз устроил в седле левое, причиняющее нестерпимую боль, бедро и тронул усталую лошадь по подъемному мосту, молча приглашая Хью следовать за ним. Малыш Лео расплакался всерьез, когда они въехали в ворота.

Внутренние стены крепости оказались в еще более плачевном состоянии, чем снаружи. Стебли вьющихся растений образовали и здесь, на стенах, причудливые узоры, растительный хаос охватил и сам замок, а его растрескавшиеся стены напоминали ковер, сотканный из отчаяния. Двор был усыпан сломанной мебелью, разбитыми бочками, словно сброшенными сверху и оставленными лежать там, где они выплеснули свое содержимое, давно подобранное мусорщиками. Вдребезги разбитые кувшины и черепки фаянса — Родерику бросился в глаза черепок с гербом Шербона, втоптанный в землю. Он увидел также валявшийся на земле кусок некогда дорогой, а теперь выцветшей под влиянием непогоды ткани — помнится, она украшала стену позади стола лорда в большом зале для пиров.

Родерик направил лошадь по скрипящему, ломающемуся под ее копытами мусору, разбросанному по двору, вокруг большой башни с фуражом ко входу в холл. Затем остановился и повернулся спиной к южной стене, также задушенной вьющимися растениями, с бойницами и пешеходной дорожкой поверху. Над силосной башней между тем местом, где стоял Родерик, и спрятанным внутренним двором тонкая струйка дыма от дров пыталась пробиться к низкому одеялу неба. Прокаркала ворона. Родерик выпустил поводья из рук и подхватил левую ногу ниже колена. Правым кулаком он выбил сапог из стремени назад и приготовился поднять ногу над лукой седла.

В мгновение ока Хью соскочил с седла, и Родерик почувствовал знакомый укол зависти к легкости движений спутника, хотя у него за плечами находился толстенький маленький Лео.

— Минуту, Рик. Я сейчас…

— Я могу и сам, — проворчал Родерик.

— Не будь ослом, — огрызнулся Хью, ища под зарослями вьющегося плюща ненужное полено, и наконец нашел одно, оставленное гнить там, где его бросили. Он извлек его из вьющейся зелени — Лео наконец умолк — и поднес его к Родерику с правой стороны, поставив на землю более широкой стороной. — Мы скакали весь день. Сейчас ты буквально одеревенел и, прыгая с лошади, можешь сломать единственную здоровую ногу. И тогда, позволь спросить, что с тобой будет?

Родерик не нашелся что ответить — Хью был прав. Он сжал его плечо и встал на шатающуюся деревянную опору. Держа почти бесполезную ногу на весу, он спрыгнул на землю. Это был короткий прыжок, но все равно боль прострелила мускулы ягодиц и поднялась с обеих сторон вдоль позвоночника. Затем просто из каприза и раздражения Родерик оттолкнул полено левым сапогом и с трудом сдержал готовый вырваться крик от боли в колене, вызванной этим движением.

Родерик вынул трость из ножен, в которых раньше хранил свой палаш, и раскрыл ее. Тяжело опершись на трость, он широким, неловким взмахом свободной руки подобрал поводья коня и повел его к колодцу. Подойдя к нему, он обнаружил, что в ведре не хватало нескольких дощечек, а конопляная веревка сгнила и почти развалилась надвое.

Родерик, проворчав, отбросил бесполезную теперь вещь к подножию увитой зеленью стены, где она с треском окончательно рассыпалась. Он повернул лошадь и направил ее ко входу в холл, его живот болезненно сжимался.

Он уверял себя, что не испытывает страха. Только предчувствия. И облегчение — что пришел конец их бесконечно долгому путешествию.

— Ну что, входим? — произнес Хью, когда Родерик, слегка нагнувшись, миновал дверь, ведя за собой коня по булыжному полу.

Холл казался темнее, и, что весьма странно, холод здесь ощущался сильнее, чем во дворе замка, хотя в гигантской, обложенной камнями яме в конце комнаты горел слабый огонь. Остатки многометровых содранных драпировок, которые некогда украшали обе длинные стены, висели одним жалким куском около двери, а на их месте протянулись длинные нити паутины, разновеликие пятна грязи и засохшие ветки проникших внутрь растений, вьющихся по штукатурке над фресками под сводчатым потолком. Пол можно было назвать лишь условно более чистым, чем внутренний двор, по которому он только что проехал; причудливый рисунок камня пола был спрятан под толстым слоем грязи, засохших лоз и разбитой мебели.

Лишь стол лорда стоял на своем месте, как и прежде, и скомканная кипа того, что напоминало нарядную некогда скатерть, лежала посередине. Кто бы ни разжег огонь, он, вероятнее всего, давно позабыл о нем, подумал Родерик и задал себе вопрос, был ли это кто-то из обитателей Шербона или же случайно забредший в заброшенный замок бродяга.

Позади Родерика его лошадь ударила копытом и тихо заржала, отвлекая его от представшей глазам сцены разрушения и деградации. Он повернулся в другой конец комнаты к двери, ведущей в кухню, и уже был готов прохро-мать туда, когда куча тряпья на столе зашевелилась.

— Харлисс! — позвала груда тряпья, и Родерик замер на месте. Голос был ему знаком. — Родерик? Это ты, сынок?

Родерику не хотелось, чтобы кто-то обращался так к нему снова в этой комнате, даже монах Коуп, однако он направился к нему.

— Да, брат Коуп.

Пожилой тучный монах тут же взял в руку кувшин, стоявший у его локтя. После затяжного глотка он встал.

— Рад, что ты наконец дома, — сказал он таким тоном, словно Родерик только что вернулся после дневной охоты в лесах, растущих за стенами замка. — Слава Богу. Но, сын мой, твой отец умер.

— Да-да. Монах кивнул:

— Шербон — твой.

— Знаю, — с ноткой нетерпения в голосе ответил Родерик, — Моя лошадь хочет пить. — Он повернулся к двери на кухню и увидел еще один призрак из его прошлого, призрак женщины, которую брат Коуп призывал, как только очнулся от ступора, и которая была источником еще одного болезненного узла в желудке Родерика.

— Добрый день, Родерик, — ехидно произнесла Харлисс.