Дженнифер Арментроут - Проблема с вечностью

Боже мой.

– Но… капли помогут его снять?

– Да. – Голос Эйнсли звучал напряженно. – Я спросила, как сетчатку собираются лечить, и он сказал, что с этим ничего нельзя поделать. Медицина бессильна. Я тогда говорю, ладно, это не проблема, я уже привыкла, что у меня плохое зрение, но он посмотрел на меня с такой жалостью, и я что‑то не поняла, с чего вдруг.

У меня появилось очень плохое предчувствие.

– Вот тогда он сказал, что меня ждет полная или почти полная слепота.

– Эйнсли. – Потрясенная, я ахнула.

– И никто даже не знает, когда это произойдет, но это произойдет. Им еще нужно сделать несколько тестов, но он начал рассказывать мне, что я могу потерять либо боковое зрение, либо так называемое пространственное зрение, и… – Она прервала себя глубоким вздохом. – Ладно. Я не собираюсь психовать.

– Это… нормально, психовать из‑за такого, – заверила я ее. Тут кто угодно распсихуется. – Врачи уверены в диагнозе?

– Думаю, да, Мэл. Похоже, что уверены. Даже ассистентка выглядела так, будто хотела обнять меня, а я сидела, ноль эмоций. Пришла домой, и до сих пор… в голове не укладывается. Я что, проснусь завтра слепой? И сколько мне осталось – несколько недель, пара лет? Даже не знаю, что и думать. Два часа назад все еще было как обычно.

Я прижала руку к груди.

– Эйнсли, я… Мне очень жаль. Я не знаю, что сказать. – И на этот раз не потому, что голова была забита, просто я действительно не знала, что говорить. Я столкнулась с настоящей трагедией, от которой зависела жизнь моей лучшей подруги. – Я надеюсь… я надеюсь, что это ошибочный диагноз.

– Я тоже, – пробормотала она. – Есть шанс, знаешь? Когда говорили о тесте зрительных полей, то упоминался и какой‑то генетический тест, чтобы подтвердить диагноз, но у нас в семье нет слепых. Во всяком случае, я никого не знаю.

– Я могу… чем‑нибудь помочь?

– Найти мне новые глаза? – Эйнсли рассмеялась и на мгновение снова вернулась к себе, прежней.

Когда спустя полчаса мы пожелали друг другу спокойной ночи, я все еще не могла оправиться от потрясения. Я бросила трубку на кровать и уставилась на компьютер. Закрыв ноутбук, я столкнула его с подушки, и он заскользил по покрывалу на середину кровати, остановившись у школьной сумки.

– Боже мой, – прошептала я и крепко зажмурилась.

Свесив ноги с кровати, я встала и направилась к двери, но вдруг остановилась. Я даже не знала, куда иду.

Эйнсли ослепнет?

Как такое возможно? И каково это – проснуться однажды утром, думая, что все хорошо, что наступающий день будет таким же, как любой другой, а потом услышать такой приговор?

Я совсем растерялась.

Присев на краешек кровати, я медленно покачала головой. Невозможно было представить, что переживает сейчас Эйнсли, о чем она думает. Мы воспринимаем зрение, пусть даже плохое, как нечто само собой разумеющееся. Никто никогда не рассматривал для себя вероятность лишиться его. Или никогда даже не знать, как выглядит красный цвет, и каким становится небо в сумерках. Я бы на месте Эйнсли, наверное, запаниковала. Забилась бы в угол, свернулась клубком и тряслась от страха…

Не знаю, что бы я делала, да, наверное, никогда и не узнаю.

Потому что я не собиралась терять зрение. По крайней мере, насколько могла судить сейчас.

Я уронила руки на колени и замерла.

Мне, скорее всего, не выстрелят в спину, и я не потеряю способность ходить. Я надеялась, что больше никогда не придется ложиться спать голодной, когда пустой живот ноет от боли. Мне не приходится переживать из‑за невнимания окружающих, которые не верят в мои способности. У меня есть Карл и Роза, которые искренне обо мне заботятся. У меня замечательные друзья, и одна из них переживает сейчас очень тяжелые времена. У меня есть Райдер. Все это появилось в моей жизни, потому что мне дали второй шанс.

Я подумала обо всех людях, которым не суждено получить такую привилегию, как второй шанс на что‑нибудь.

Мне повезло.

Когда‑то мне довелось хлебнуть по полной, но прошлое… Оно было частью меня, но не всей моей жизнью. Меня ожидало будущее – возможно, красивое, – в котором я уже не буду… жертвой. Между тем, когда я терялась в своих мыслях или позволяла призраку мистера Генри влиять на мои решения, будущее меня только пугало.

Потому что я не ценила того, что имею.

Это… неправильно.

И до меня вдруг дошло, что, осознавая хотя бы это, я уже становлюсь другой.

Райдер усмехнулся, многозначительно взглянув на открытую дверь комнаты. Он устроился на подоконнике, а я – посередине кровати с раскрытым учебником. Мы собирались работать над следующим докладом, в котором надо было рассказать о тех, кто нам дорог. «Убедительную» речь я сдала во время обеда на прошлой неделе. Сочинить ее не составило труда, хотя выступление опять далось нелегко, а вот с новым заданием пришлось попотеть.

Столько людей, о ком я могла бы написать. Как выбрать кого‑то одного? Сделав глубокий вдох, я принялась за работу.

Я бы хотела рассказать о людях, которые сыграли важную роль в моей жизни. О тех, кто помог мне стать другой.

Я вздохнула, задумавшись. Разумеется, я хотела написать о Карле и Розе, но объяснить словами, да еще на бумаге, почему они важны для меня, оказалось сложнее, чем я думала. Мне не хотелось слишком углубляться в историю наших отношений, хотя мистер Сантос, вероятно, уже кое‑что знал.

Райдер вырвал из тетрадки листок, скомкал его и запустил в меня. Я понятия не имела, кому он посвятил свой доклад. Когда я спросила, он сказал, что собирается писать о Питере Гриффине из «Гриффинов»[55], и я надеялась, что он шутит, потому что мистер Сантос вряд ли оценил бы такой юмор.

Я улыбнулась, когда очередной комочек приземлился среди бумажек, которые я старательно распрямляла. Даже не развертывая его, я знала, что это еще один рисунок. За последний месяц это стало привычным делом, когда мы вместе занимались.

Я корпела над учебниками.

Райдер рисовал.

Я призывала его делать домашнюю работу.

Он отвлекал меня всевозможными способами.

За те несколько недель, что прошли с вечеринки у Питера, многое… изменилось, хотя внешне все оставалось по‑прежнему. Оценка зрительных полей у Эйнсли подтвердила поставленный диагноз. Она теряла периферийное зрение – уже потеряла около тридцати процентов, даже не догадываясь об этом. Доктор сказал, что зрения ей хватит еще на несколько лет, но прогресс в медицине позволял надеяться на то, что появится подходящее лечение.

Хорошо бы.

Эйнсли избегала разговоров об этом. Жаль, потому что я лучше, чем кто‑либо, знала, что молчание – не выход. Есть вещи, о которых необходимо говорить, и это был как раз такой случай.

Карл так и не потеплел к Райдеру, хотя тот обедал у нас чуть ли не раз в неделю, но, по крайней мере, прекратил свои допросы. Он выбрал тактику молчаливого участия в разговорах, которые вела Роза. И меня это вполне устраивало.

Наши отношения с Райдером складывались как нельзя лучше.

Они были… интересными, свежими, веселыми. Сплошное удовольствие. И, даже когда две недели назад я совершила безумный поступок, он не разозлился и не отругал меня.

Как выпускники мы проходили обязательные консультации по профориентации, чтобы обсудить колледжи и планы на будущее, и во время беседы в кабинете школьного психолога я взяла форму заявки SAT[56]. Не для себя, для Райдера. Свою я уже заполнила. В тот же день, после школы, я заехала в магазин канцтоваров и купила универсальную дешевую папку для портфолио. Вечером, после ужина, я вручила то и другое Райдеру. Он очень долго смотрел на мои подарки, и я испугалась, что совершила ошибку, но потом он улыбнулся и поблагодарил меня.

Я просто хотела, чтобы он увидел, что для него тоже существует возможность выбора и что он должен гордиться своими работами. Нельзя отказываться от колледжа, если все‑таки есть желание учиться.

На следующий день парень привез меня в художественную галерею, где до сих пор висела его картина. И так же, как в тот день, когда он впервые притащил меня на заброшенную фабрику, я испытала потрясение и словно перенеслась в другое измерение. Картина, размером около полутора метров в высоту и почти столько же в ширину, напомнила мне ту, что я увидела на фабричной стене. Все тот же мальчишка, но на этот раз он смотрел не в небо. Его взгляд был устремлен на каждого, кто проходил мимо, и призывал не только смотреть на него, но и видеть  его. Я снова подивилась тому, что Райдер добился такого эффекта с помощью краски из баллончика.

Как и прежде, я с трудом оторвалась от картины, и даже после того, как мы покинули галерею, не могла забыть этот взгляд… безнадежности . Взгляд, который говорил о том, что никаких перемен ждать не стоит.

Я помнила этот взгляд, даже когда подхватывала шарики из бумаги, которыми меня забрасывал Райдер.

На первом рисунке, сделанном во время наших занятий, он изобразил город Балтимор. Я заставила его вложить эту работу в портфолио, и он зарделся от удовольствия. Рисунок получился что надо. Вот и сейчас у меня на кровати лежала еще парочка работ, достойных альбома, – наброски мустанга и спящего золотистого ретривера.

Я осторожно развернула бумажный шарик. У меня отвисла челюсть, и я перевела на него изумленный взгляд.

– Ты нарисовал это за пару минут?