– А он знает, что ты читаешь лекции в Пассаже? – сказала Катька, выходя из кабинки с ворохом цветных тряпочек в руках, – кем ты на этот раз представилась, критиком?

– Откуда ты знаешь? – удивилась Вика и с достоинством пояснила: – Для него я филолог и литературный критик.

Катька согнулась пополам от смеха.

– Викон, это гениальный ход – быть врачом для критика и критиком для врача. Смотри, не перепутай, кому говорить «я как врач», а кому – «я как филолог»…

Я незаметно прошептала Катьке:

– А ты пойдешь к врачу?

– Конечно, – независимо ответила Катька и серьезно добавила: – Не волнуйся. Что я, дурочка, не ходить к врачу? Вот, к Вике схожу.

Вика отправилась на свидание с Львом Борисовичем, а Катька проводила меня домой, чтобы еще немного поговорить. Мы говорили, какая Вика молодец, выполнила свой план по сексуальной жизни, мужскому плечу и трем любовникам.

Моя главная жизнь

Санечка разрешил мне пойти с Катькой на репетицию! Хоть я и ребенок режиссера, Вика не разрешала мне быть «театральным ребенком». Кричала:

– Не позволю, чтобы ребенок рос в театре! Накрашенный и в парике! Слушала, кто с кем спит!

Мы с Санечкой могли перехитрить ее, обмануть. Но Санечка и сам не хотел, чтобы я росла в театре, болталась по цехам, засыпала под столом в гримерной, накрашенная и в парике, слушала сплетни и нехорошо взрослела.

Санечка не может репетировать при мне, я ему мешаю. И я всего один раз была на Санечкиной репетиции. Тайком пробралась и была – одну минуту.

Он действительно был там совсем другой. Орал – где костюмер?!! А почему нет стула?!! Что вы играете?! Я вас спрашиваю, что вы играете?! И даже – я сейчас вас повешу или сам повешусь!!!

И тут меня заметили и сразу же выгнали. Санечка заметил меня и сначала от злости чуть не проткнул театральной саблей помрежа – целился в него, а попал в стену. Сабля сломалась пополам, а помреж даже не поморщился. А потом меня сразу выгнали.

Я и сама после этого больше не просилась на репетицию. Мне и самой было неловко, странно, ведь я никогда не видела его дома в таком бешенстве. Дома же Санечке нельзя сердиться. Орать «я сейчас вас повешу!» и протыкать нас саблей можно только Вике.


Я спросила Катьку, Катька спросила нового режиссера – можно ли мне. Режиссер сказал «можно» и спросил Санечку, можно ли мне. Санечка сказал: «Если она вам не помешает, можно». И МНЕ РАЗРЕШИЛИ!

Санечка сказал – будешь сидеть, как дохлая мышь, как будто тебя нет.

Перед репетицией я для храбрости выпила. Это первая репетиция, где я присутствую по-настоящему, тихонечко сижу на законных основаниях как дохлая мышь.

Для храбрости я выпила две чашки кофе в кафе у театра.

Я села в самый темный угол и замерла, как велел Санечка.

Но я очень хочу в туалет! Зачем я пила кофе?! Но не могу же я выйти из зала во время репетиции.

Новый режиссер очень молодой, похож на студента или даже мальчика из десятого класса. Выглядит так, будто он играет режиссера в плохом кино. В плохом кино таким изображают «человека творческой профессии» – вдохновенное лицо, взгляд в себя.

А Санечка не похож на «творческого человека», он похож на любого человека, директора завода, директора лицея.

Но зато этот новый режиссер не кричит, не протыкает никого саблей, он говорит тихо, так что мне из угла зала приходится прислушиваться. Он говорит тихо и как-то горестно.

Они сегодня начали разводить третий акт по мизансценам.

…Репетиция еще не в костюмах, но Катька в черном платье, на плечах шаль, для настроения.

– Что я здесь делаю? Сижу или хожу? – спросила Катька. Режиссер пожал плечами – попробуйте сами.

– Сама… – повторила Катька. – Вообще-то, я давно думала. Я придумала, я поняла! В этой сцене я сижу и плачу… Правильно?

– Да, умница! Вы все поняли правильно, – кивнул режиссер. – В этой сцене вы ходите и смеетесь.

И вдруг резко прикрикнул на Катьку, как на заблудившуюся козу:

– …Давай, пошла! Быстро пошла! Улыбка! Пошла, остановилась, засмеялась, громче! Вернулась на место, опять пошла!..

Оказывается, и этот тихий режиссер кричит. Все режиссеры кричат? Может, мне не надо быть режиссером?

Режиссер определяет идею пьесы, объясняет актеру, что думать, как играть.

Если Я режиссер, то Катька будет ходить, как я хочу. Повторять одно и то же с разными интонациями, как я хочу. Захочу – она в этой сцене будет плакать, а захочу – смеяться.

Ни у кого на свете нет столько власти, как у режиссера! Но я как-то не представляла, что это ТАКАЯ власть!.. Как будто он один живой, а они все куклы.

Не СЛИШКОМ ли мне будет?.. У меня даже над Чеховым будет власть – Катька будет играть не ту Машу, которую Чехов написал, а кого я ей скажу. Я просто умираю, так хочу в туалет!

Может быть, мне поднять руку, как на уроке, и попроситься выйти? Но будет позор! Как будто я младенец. Или тихонько проползти вдоль ряда? Но если меня заметят, что я ползу?

– Что вообще тут происходит?! – печально сказал режиссер.

А что тут происходит? В книгах же все написано: сначала период репетиций, когда отрабатывают мизансцены, уточняется рисунок роли, у актеров идет работа с организмом. У них уже был этот период, был прогон первого акта, теперь репетируют второй акт.

– Что вообще тут происходит?! Такое чувство, что вы все к Чехову безразличны! У вас у всех лица не для Чехова! Кроме – вот ее, – режиссер показал на Катьку. А у Катьки лицо не для Чехова, а испуганное.

– Что с вами? Вы помните, какая первая фраза пьесы? – спросил режиссер. – Первая фраза «Отец умер ровно год назад». …Вот вы, Катя! Вспомните что-нибудь, что часто говорит вам отец, или из детства что-нибудь.

Катька сжала губы, злится, не хочет плакать. Ее отец был главным конструктором в научном институте, учил ее языкам, рисованию, музыке, ругал за лень. Кричал: «Моя цель в жизни, чтобы ты не стояла у кульмана!» У Катьки рефлекс – она всегда плачет на слово «кульман», хорошо, что среди нас это очень редкое слово.

Я ужасно мучаюсь, просто скоро не выдержу, так хочу в туалет, больше не могу!

– Катя! Маша красивая, страстная и неудачница. У нее несостоявшаяся женская судьба, безнадежная любовь. Маша любит человека, который никогда не будет ее. Маша не может получить то, что хочет. Маше не суждено счастье. Почему? ПОЧЕМУ Маше и Вершинину не быть вместе?

– Но ведь у Чехова все сказано… – говорит Катька. – Порядочность Вершинина, его девочки, дочки… больная жена. Это же написано…

Она не спорит с режиссером, она просто очень старается. Хочет работать как можно лучше.

– Катя! Важно, для чего МЫ ставим спектакль! Наш спектакль – это не неумение людей уходящей культуры быть счастливыми, это НАШЕ С ВАМИ неумение быть счастливыми!

Чехов, кстати, и сам не умел быть счастливым. Что у него было с Книппер-Чеховой? Я не помню точно что, но что-то ужасное. Она ему изменяла, не любила его.

– Вы ничего не найдете, только повторите все штампы… – печально сказал режиссер. – Как это звучит сегодня? Что сегодня мешает людям быть вместе?

– Он меня не любит, – решительно сказала Катька, – Вершинин меня не любит. Не любит Машу. Он не хочет. И Маша знает и сама не хочет. Она боится – вдруг ее любви мало, вдруг он не будет с ней счастлив?

Режиссер удовлетворенно кивнул:

– Правильно. Они не верят в любовь – как мы. Вот для чего эта роль сейчас. Вы же все так хорошо понимаете, Катя. Тогда почему у вас сегодня ничего не получается?

Катька смотрит в пол, как будто стоит в углу носом к стенке.

Режиссер всю репетицию занимался только Катькой. Он в нее влюблен – это точно.

Впереди меня сидят не занятые в этой сцене актеры, шепчутся.

Но я слышу: «У него никакой идеи, все бред. Мы Чехова играем или этого режиссера?», «Скоро он закончит? Хочу в буфет». Как двоечники.

Катькина подруга Ленка тоже сидит впереди меня. Она играет Машу во втором составе.

Обидно ведущей актрисе играть во втором составе. Она всю репетицию что-то шипит: «Я не буду играть с ней в очередь», или «Она должна спасибо сказать, что ее заняли в репертуаре», или «Что-то он перемудрил», или «Актриса прежде всего индивидуальность, что, Катька – индивидуальность?!»… или «Что она все время лезет на сцену… ох уж эти наши актриски с неустроенной личной жизнью… Он имеет в виду, что Маша неудачница и Катька неудачница… Да уж, у Катьки точно несостоявшаяся женская судьба… тогда каждая баба сможет Машу играть…»

Ничего не каждая! А Элла? Стала бы она любить кого-то меньше, чем ее любят? Как чеховская Маша, как Катька? Ха-ха-ха! Это же НЕ ЗДРАВО! ЗДРАВО любить себя! Можно ли представить, чтобы Элла тосковала «В Москву, в Москву…»? Купила бы билет и поехала в Москву. Нет, билет бы ей принесли домой.

Ленка простила Катьку, а сама шипит. Всю репетицию слышу ее шипение. По-моему, Ленка хорошая актриса, а Катька индивидуальность. У нее есть ее собственная интонация, только ее. Называется «сотая интонация». Не у каждой хорошей актрисы есть эта сотая интонация, а у Катьки есть. Я очень-очень смертельно хочу в туалет.

– Можно в туалет? – издевательским голосом спросила Ленка, подняла руку, как в классе.

– Репетиция закончена, в туалет можно, – улыбнулся режиссер.

Ох, наконец-то репетиция закончена! Актеры смеются, барабанят, свистят, кричат: «Кто в буфет?!», как в лицее на перемене.


– Меня снимут с Маши, – сказала Катька.

Я не стала говорить «ну что ты, конечно, нет». Потому что, конечно, всегда могут снять. Даже если у этого режиссера такой прием – дать Катьке сыграть собственную судьбу, как будто она настрадала себе Машу.

– Ты бледная, ела что-нибудь, хочешь конфету, что болит, горло, голова, у тебя температура? – скороговоркой произнесла Катька, одной рукой трогая мне лоб, а другой запихивая мне в рот конфету. – …Ах, в туалет… ну, слава богу, а я думала, опять горло болит…