Женщины, так же, как и мужчины, должны иметь в жизни какую-нибудь цель, а то они будут страшно несчастливы. Хорошая или дурная, а цель должна быть и вообще бывает. Леди Аделаида Лестер не имела никакой, будто она недостаточно дорожила жизнью для того, чтобы иметь цель. Прежняя беспечность перешла в какую-то хроническую скуку, и она проводила свои праздные дни, стараясь избежать этой скуки. С самого начала она бросилась, очертя голову, в мотовство и увлекла за собою мужа; издержки, которые были бы возможны для хозяина Дэнского замка, были просто разорительны для хозяина замка Дэншельдского, но леди Аделаида не имела здравого смысла, чтобы видеть это. Одни ее наряды стоили Бог знает сколько, в десять раз более, чем следовало стоить. У них был дом в Лондоне, и они каждый год пользовались всеми развлечениями лондонского сезона; они проводили в Париже раннюю весну, и леди Аделаида говорила, что она не может без этого существовать. Единственное время года, которое они проводили спокойно, была осень; тогда они оставались в Дэншельде.

Каким же образом все это мог выдерживать ничтожный (сравнительно) доход в три тысячи фунтов в год? Я предоставляю вам судить. Теперь он не получал даже и трех тысяч; он был принужден продать часть капитала и, таким образом, доход уменьшился, а большая часть капитала принадлежала мисс Лестер. Пятнадцать тысяч фунтов, завещанные покойным лордом Дэном леди Аделаиде, были каплею воды в океане и издержаны давно. Дети, родившиеся так скоро один за другим, нисколько не были помехою легкомыслию и расточительности их матери; наступало временное затворничество при появлении каждого маленького существа, а потом оно отдавалось на руки наемной кормилицы, и леди Аделаида опять становилась сама собой. Не то, чтобы она не любила своих детей. Она любила их ревнивой, требовательной любовью, но она находила, что быть с детьми — одно из величайших зол на свете, и вне Дэншельда редко была с ними. Она любила их так сильно, что была слепо несправедлива — вы сейчас услышите как, — но она вовсе не думала о воспитании. Она любила, чтобы дети приходили к десерту в щегольских платьицах, с глянцевитыми кудрями, любила вывозить их в экипаже разодетыми, как куклы. В это время она их страшно баловала. Бедный Лестер думал, что все заботы, тяготившие его, были естественным следствием большого семейства, и оплакивал свою несчастную судьбу.

Тифль все еще была в Дэншельдском замке и процветала. Она осталась горничной у леди Аделаиды и управляла слугами самовластной, сильной, твердой и неоспоримой рукой. Первые годы Тифль ездила с леди Аделаидой в Лондон и Париж, но когда семейство увеличилось, нашли необходимым оставлять Тифль в замке, и леди Аделаида наняла горничную француженку, какую-то воздушную девицу, которая болтала по-французски с детьми, когда была в замке, и уступала свое место горничной Тифль.

Одно Тифль удалось, к ее величайшему удовольствию — укоренение горькой вражды между леди Аделаидой и Уильфредом Лестером. Открытой вражды не было; Уильфред мало виделся с леди Аделаидой; но сказать, что в сердце каждого из них была взаимная ненависть, будет не слишком сильным выражением. В своей слепой несправедливости леди Аделаида смотрела на Уильфреда, как на самозванца в доме, как на человека, который нанесет большую обиду ее собственным детям, если Лестер завещает ему — как это и следовало ожидать — по справедливости принадлежащую долю наследства. Доля Уильфреда была большая, так как более половины состояния Лестера досталась ему от его первой жены. Уильфред, с своей стороны, весьма естественно досадовал на второй брак отца, так как вследствие его он и сестра были лишены родительского дома. Правда, они иногда бывали там, но скорее, как гости, и гости не совсем приятные, это примечали они оба, но более Уильфред. Не мудрено, что эта несправедливость возбудила очень горькое чувство в сердце Уильфреда. Отец, по-видимому, отдалялся от него все более и более каждый день, и Уильфред знал, что леди Аделаида ссорит их.

Уильфред рано поступил в университет, и по окончании учения для него было куплено место в одном из самых дорогих полков.

— Это проложит ему путь, — сказала леди Аделаида мужу. — И помешает ему надоедать мне здесь, — прибавила она мысленно.

Проложит ему путь! Всем известно, каковы издержки офицеров в этих дорогих полках, издержки не необходимые, но сделанные существенно потребными этим всемогущим кошмаром — обычаем, примером, желанием поступать как другие. Жалованье одного из этих офицеров, в сравнении с его тратой, капля воды в океане; многие из них — люди знатные, все довольно богатые, а те, которые не имеют своего собственного состояния, да еще довольно большого, не должны вступать в эти полки, потому что с ними непременно приключится беда. Лестеру следовало бы взвесить все эти соображения и помнить, как мало он мог давать своему сыну.

Он не сообразил, и Уильфред поступил в полк. Беззаботный, добродушный, привлекательный и замечательный красавец, он был именно таким человеком, каким дорожат товарищи-офицеры; не было человека в целом полку популярнее корнета Лестера, и — не к чему смягчать дело — не было человека, который сумасброднее бросился бы в мотовство. Пример заразителен, и корнет Лестер позволил себе увлечься и разориться. Если бы Лестер давал ему больше содержания — как ему следовало сделать, или не помещать сына в полк — и тогда все было бы промотано, хотя, может быть, не дошло бы до кризиса так скоро, как теперь.

Уильфред пробыл в полку четыре года, и вдруг Лестер наскоро отозван был в Лондон. Уильфред попался в руки филистимлян и находился в заточении. Он довольно откровенно признался в своем положении отцу и рассказал ему подробно о своих делах. Он должен был достать денег, да еще немаленькую сумму.

— Я не могу тебе дать, — сказал Лестер.

— Стало быть, мне невозможно оставаться в полку?

— Невозможно. Ты должен выйти в отставку, а деньги, вырученные за твое место, употребить на уплату долгов.

Лицо молодого офицера вытянулось.

— Это жестокое предложение, сэр.

— Необходимое, — отвечал Лестер. — Я не упрекнул тебя ни одним словом, Уильфред, как сделали бы некоторые отцы, потому что я себя порицаю столько же, как и тебя. И я также поддавался искушениям, но мне кажется, что молодые люди теперь тратят втрое и вчетверо больше денег, чем в мое время. Это большое несчастье и совершенно испортит твою карьеру. Я помог бы тебе, если бы мог, Уильфред — право, помог, но это не в моей власти; я сам нуждаюсь в деньгах так, что не смею говорить об этом даже с тобой.

«По милости расточительности миледи, подумал Уильфред, и он еще может говорить о моем мотовстве».

— Ты должен выйти в отставку, — продолжал Лестер. — Сумма, вырученная за твое место, достаточна будет для покрытия всех твоих долгов.

— А потом что?

— Потом что? Право, я не знаю. Тебе бы должно было прежде подумать о будущем. Тебе, я полагаю, надо ехать домой на время, я, может быть, успею достать тебе какое-нибудь казенное место.

Это было решено, но необходимость выйти в отставку была жестоким ударом для Уильфреда Лестера. Денег, вырученных им за продажу места, оказалось недостаточно на уплату долгов, и Лестер должен был набрать остальное, как мог. Может быть, он чувствовал, что сего сыном — сего старшим сыном — было поступлено не так, как следует, и это чувство сделало его теперь снисходительным. Уильфред видел, что его будущность была испорчена, и когда все было окончательно решено и он воротился в Дэншельдский замок, он считал себя человеком опозоренным и мало заботился о том, что будет с ним. Домашние издержки выплачивались из денег его матери; если бы не вторая жена его отца, если бы не дети от второго брака, Уильфред не страдал бы, и не считал себя чем-то вроде жертвы, принесенной во имя несправедливости.

Леди Аделаида приняла его полулюбезно. По наружности она была холодно-вежлива, и Уильфред чувствовал себя более прежнего незваным гостем. Какой-то безмолвный антагонизм поддерживался между ними, в котором леди Аделаида, по своему положению, разумеется, одерживала верх. Тифль раздувала пламя. Предубеждение Тифль не смягчилось с годами, и ее бесстрастная ненависть к мальчику превратилась в деятельную ненависть к мужчине. Уильфред небрежно занимался то охотой, то рыбной ловлей, в зависимости от времени года, и, наконец, начал проводить вечера у мисс Бордильон.

Хорошо, что так, по крайней мере, с одной стороны, потому что скоро, очень скоро скука его рассеялась. Унылый, небрежный молодой человек, который готов был броситься в пруд сам вместо удочки, вдруг пробудился к жизни, к надежде, к энергии. Время, вместо того, чтобы висеть у него на шее, как камень, сделалось для него солнечным эдемом; туманное, неясное будущее, такое мрачное для его унылых глаз, вдруг вышло из-за туч и засияло колоритом нежнейших розовых оттенков, потому что он полюбил Эдифь Бордильон, не ветреной, мимолетной, обыкновенной мужской любовью, но чистой, всепоглощающей страстью, совершенно такой, какую чувствует женщина.

Они не встречались четыре года; пока Уильфред не воротился в Дэншельд, он ни разу не был дома во время своей военной службы. Он видал отца и леди Аделаиду в Лондоне и находил, что этого довольно, так что он и Эдифь встретились почти как чужие. Хорошенькая фея, на которую он смотрел как на сестру, казалась совершенно другою; теперешняя изящная молодая девушка и прежняя хохотунья-девочка были не одно и то же.

Проведя несколько месяцев в мечтательном счастье, Уильфред объяснился с отцом. Это привело Лестера в чрезвычайное недоумение. Он ничего не мог сказать против Эдифь, она происходила из такой же хорошей фамилии, как и его сын (почти можно сказать из той же) и нечего было сомневаться, что она получит порядочное наследство по смерти полковника, потому что она была его единственной дочерью. Полковник Бордильон жил в Индии много лет, тратил мало и наживал деньги. Лестера приводила в затруднение доля Уильфреда. Уильфред в своем нетерпении уверял, что они могут жить ничем, почти что ничем. Он не желал стеснять отца, пусть он положит ему самое маленькое содержание и оно будет для него достаточно. Эдифь так сказала.